Уже спустившись во двор, остановился. Что-то озадачило его. Подобрал во дворе толстую рейку от какой-то упаковки. Снова поднялся на пятый этаж. Уперев в квадратную дверь на чердак, с силой надавил на нее. Дверь поддалась. Значит, не была завалена, значит, ею можно пользоваться. После этого перешел в крайний подъезд с другой стороны — и здесь дверь поддалась…
Когда мать открыла дверь, он поразился, словно впервые увидел ее возраст.
— Слава тебе, господи, — проговорила она. — Пришел…
— А ты уж и не надеялась?
— Да как тебе сказать. — Мать тщательно запирала замок. — Не знала, что и думать… У тебя ничего не случилось?
— Да вроде… А почему ты спрашиваешь?
— Не знаю… Почему-то подумалось, почему-то спросилось…
Андрея опять резанули маленькие открытия — ее возраст, беззащитность, готовность принять сына таким, каков он есть. Если раньше она пыталась что-то в нем исправить, что-то улучшить, то теперь этого не было.
— Мне никто не звонил?
— Света звонила… Что-то давно ее не видно… — проговорила мать как-то неловко, словно позволила себе заглянуть в недозволенное место. — У вас все в порядке?
— Можно и так сказать.
— Андрюша, ты что-то недоговариваешь?
— Ты спросила, все ли в порядке? Отвечаю, у нас с ней все прекрасно.
— А на работе?
— И там. Более или менее.
— Есть будешь?
— Как скажешь, — Андрей понимал, что ей хотелось усадить его за стол, накормить обедом. И хотя есть не хотелось, он все-таки сел. Потом вышел во вторую комнату, вынул из книги несколько тысячных бумажек и, вернувшись на кухню, положил на стол. — Возьми… Авось сгодятся.
— Боже, откуда столько?!
— За два месяца заплатили… У них не всегда деньги есть, часто задерживают… Вот и дали сразу.
— А у тебя осталось?
— Да. На бензин есть.
Андрей не помнил, как пообедал, не смог бы, наверно, сказать, что ел, и осознал себя лишь за своим столиком — просматривая письма, записки, телефоны и сбрасывая в корзину все лишнее, ненужное. Вынув из-под бумажной подстилки в ящике сберегательную книжку, он положил ее сверху, чтобы мать могла найти сразу. Его охватило желание закончить все дела, подчистить свое пребывание на земле.
— Да! — воскликнул он, увидев в дверях мать. — Я пообещал свой мотоцикл Николаю!
— Какому Николаю?
— Привет! Двоюродному брату! Если объявится — скажешь, что мотоцикл может забирать.
— А сам как же?
— А! — Андрей вскочил, вспомнив, что звонила Света. Она оказалась дома. — Ты звонила.
— Да, хотела убедиться… Ничего не отменяется?
— Все остается в силе. И даже более того.
— Я уже собралась. Тут родители пришли, сейчас пробегусь по магазинам и… Хлеба куплю, молока… И все.
— Света, я очень тебя прошу — не тяни!
— Будь спок! — И она положила трубку.
Горькое чувство охватило Андрея. Он прощался. С домом, с матерью, со Светой, прощался с самим собой. Он знал, что завтра его не будет, не будет того, кем был сегодня. И заранее разрывал отношения с собой сегодняшним. Искоса поглядывая за спину, видел в дверях мать — она наблюдала за ним, не говоря ни слова.
— Послушай, — спросил Андрей, — помнишь, у меня был тубус для чертежей? Толстая такая черная труба, а сбоку ручка?
— Посмотри на антресолях… Там твои рисунки лежат. Я как-то собрала их, все свернула, в эту трубу и засунула.
Андрей приставил кухонную табуретку, забрался на нее и через минуту спрыгнул на пол, держа в руках тубус. Когда-то он ходил в изостудию, рисовал кувшины, пластмассовые овощи, и Андрей был потрясен, подавлен, когда натурщица, раздевшись донага, спокойно поднялась на подставку. Студийцы тоже были в легком шоке, расходились, возбужденно разговаривая о чем-то постороннем — это были молодые ребята, вчерашние школьники, и многие из них вообще впервые видели голую женщину. Все это вспомнилось Андрею, когда он освобождал тубус от старых чертежей. Мельком пролистнув их, нашел и ту девушку — на ней задержал взгляд чуть подольше. Завернув рисунки в газету, сунул за шкаф. А вот тубус осмотрел внимательнее, проверил замочек, хорошо ли укреплена ручка, плотно ли прилегает крышка. Все действовало, все было в порядке, а то, что тубус оказался исцарапанным, в разноцветных пятнах, оставшихся со времен художественной студии, не смущало.
— Уж никак снова решил заняться рисованием?
— К тому идет, — усмехнулся Андрей.
— А что, у тебя неплохо получалось. — Мать поняла ответ сына — на этот раз совсем не для рисования понадобился тубус.
Не сразу, далеко не сразу согласился Халандовский на встречу с корреспондентом. Кряхтел, стонал, но в конце концов Пафнутьев уломал его, пообещав вести себя пристойно и лишних вопросов не задавать. Потому-то Халандовский встретил Пафнутьева и Фырнина с некоторой настороженностью. Он обреченно взглянул на них, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь смутно улыбнулся, махнул рукой в сторону комнатных тапочек. Попытку Пафнутьева извлечь что-то глухо звякнувшее он пресек — просто взял чемоданчик у того из рук и поставил в угол. И тут же подхватил гостей под локти, повел их по коридору в комнату. Прекрасно знал Халандовский, что осталось в чемоданчике. Едва лишь взглянув на Пафнутьева, сразу понял — с водкой явился. Но, представляя, как она ему досталась, великодушно пренебрег бутылкой.
Фырнин вошел в комнату, с любопытством осмотрелся. И многое его здесь не то чтобы удивило, он знал, к кому пришел, многое озадачивало. Ему приходилось бывать в квартирах, где дорогие вещи были в центре существования хозяев, казалось, хозяева жили при них в качестве музейных служителей — чтобы смахивать пыль, обслуживать и показывать посетителям видеомагнитофоны, телевизоры, наборы фужеров с золотыми нашлепками и прочую дребедень. В квартире Халандовского все это присутствовало, но как-то естественно, вроде иначе и быть не могло. На видеомагнитофоне стояла пепельница, и в ней дымилась сигарета. Японский телевизор был засунут в угол, заставлен какой-то вазой с подвядшими цветами, причем экран чем-то запачкан, а роскошные фужеры, место которых только за толстыми стеклянными дверцами, стояли на журнальном столике и словно ждали, когда их возьмут в руки, ощутят их тяжесть, посверкивающие грани насечки.
— Садись, Паша, — сказал Аркаша, — и вы тоже присаживайтесь, — он показал Фырнину на кресло. Халандовский не сделал даже попытки включить диковинный телевизор, похвастаться каким-то фильмом, он и не вспомнил об этих игрушках. Но зато, открыв какую-то дверцу в шкафу, вынул запотевшую бутылку «Смирновской», украшенную царскими гербами, наклейками и капельками влаги на боку.
— Ого! — сказал Пафнутьев, подхватив бутылку и тут же принявшись ее рассматривать.
— Круто, — обронил Фырнин, оживившись.
— Ребята подарили, — безутешно произнес Аркаша. — Если по-вашему, это взятка. — Поднявшись с кресла, он задернул плотные шторы, отгородившись от слепящего солнца, и в комнате сразу установился приятный полумрак.
— От такой взятки и я бы не отказался, — сказал Пафнутьев без всякой задней мысли, просто, чтобы поддержать разговор, но Халандовский понял по-своему, он все понимал по-своему, причем каждый раз оказывалось, что понимал правильно. Произнесенное слово у него начинало работать, едва только он проговаривал его.
— Подарю, — кивнул Халандовский.
И Пафнутьев понял — никакие силы морали и закона уже не спасут его, он уйдет отсюда с бутылкой «Смирновской». Пафнутьев и сопротивляться не стал. А хозяин тем временем все с той же неспешностью принес из холодильника уже нарезанную рыбу. Пафнутьев не знал даже, как она называется — копченая, полупрозрачная, без костей, и шел от нее запах, способный перебить все человеческие убеждения, все статьи Уголовного кодекса, да и гражданского тоже. Потом Халандовский на глазах гостей порезал крупные красные помидоры, не стараясь сделать кусочки изысканнее — они были крупными, на срезе сахаристыми, и в свете низкого закатного солнца, бросившего сквозь шторы щедрый свой луч на столик, помидорные кусочки вспыхнули, будто в каждом загорелась маленькая электрическая лампочка.
— Вы какие рюмки предпочитаете? — спросил он у Фырнина, раскрыв стеклянную дверцу стенки. Тот помолчал, пытаясь понять вопрос, а ответить так и не успел. — Я так и думал, — одобрительно кивнул Халандовский. — Будем пить из профессиональных.
— Это каких? — радостно изумился Фырнин.
— А вот из этих, — на столе будто сами по себе возникли граненые хрустальные стопки, граммов по сто емкостью. — Недавно был в гостях. Хорошие ребята… И спеть могут, и сплясать, и власть умеючи ругают… — Халандовский ушел на кухню, продолжая неторопливый свой рассказ, вернулся, и, таким образом, гости услышали только окончание истории. — Наливают мне, а в рюмке… Ну, не больше чайной ложки… Я выпил, как порядочный, чтоб хозяев не огорчать, а потом долго всматривался в стопку — не то было что-то в ней, не то не было…
— Так и ушел трезвый?
— Нет, пришлось слукавить… Хозяйка петь взялась, все ей внимание уделили, хозяин принялся гитару в порядок приводить, а я тем временем — вроде бы дурак глупый и ничего не соображаю — выливаю полбутылки водки в стакан для воды, подкрашиваю компотом… Песни веселые слушаю, а сам из стакана прихлебываю… Прекрасный получился вечер. — Тяжело опустившись в кресло, Халандовский наполнил рюмки, поднял свою в приветственном жесте и молча выпил. Пафнутьеву и Фырнину не оставалось ничего, как последовать его примеру. Водка от всех прочих отличалась тем, что пахла не ацетоном, не самогоном, хотя и самогон может пахнуть обворожительно, нет, она пахла водкой, от чего Пафнутьев отвык давно и даже не представлял себе, каков у нее настоящий запах. — Как напиток? — спросил Халандовский, он все-таки знал цену своему столу и хотел чуть-чуть признания.
— Что тебе сказать, Аркаша… Вот так живешь, за кем-то бегаешь, кого-то ловишь… И постепенно теряешь ощущение настоящей жизни, забываешь даже, как она пахнет, как выглядит, забываешь, какой у настоящей жизни вкус, цвет… А пахнет она, оказывается, вовсе не хлоркой из следственного изолятора, не конфискованным самогонным аппаратом… Вот ты и напомнил, как настоящая жизнь пахнет, какой у нее вкус, какова крепос