Сразу по разрезу коагулирующего, слегка дымящегося скальпеля анестезиолог Алёша ввёл дозу местного обезболивающего. Обильно пропитал, накачал новокаином ткани под грыжевым мешком. Пациентка, пожилая полная женщина ничего, терпела. Но жаловалась, что «ох, тянет, будто аборт, только внутри живота».
Сергей Ильич осторожно, чтобы не задеть сосуды, иссёк плёнчатые оболочки мешка. Ввёл палец, ощупал изнутри содержимое. Вскрыл, осушил салфетками жидкость: чистая, без примесей и специфического запаха. Сальник и скользкие, неподатливые петли кишок вывел наружу. Алёша ещё впрыснул в брыжейку новокаин.
Теперь тщательно осмотреть место ущемления. Та-ак, ладушки: серозный покров кишки блестящий, упругий, кишочки пульсируют…
– Анечка, в прошлый раз вы к чаю пирожки с ливером приносили – объедение. Рецептик для жены не подбросите?
– Я ещё принесу. Это бабушка у меня мастерица, – расцвела, засветилась от удовольствия Анечка. Под маской – а видно, что засветилась. Что хирург на неё внимание обратил. Какая она ещё девочка.
– Главное, потроха и кишки хорошенько промыть. И жареного луку больше класть, – ревниво блеснула кулинарными познаниями вторая сестра. – И свиного жира кусочками, а то сухо получится.
…И тут, как всегда внезапно, сердце скрутил не узелок, а целый морской узлище. Вот ещё новости. Не хватало грохнуться с инфарктом в операционной над развёрстым живым телом. Напарник Ахмедзянов в соседнем «чистом» зале оперирует привезённую на скорой внематочную. Молоденький ассистент (первая операция), конечно, попробует заменить… Но вот именно: попробует.
Так. Преодолеть страх тугого узла, вдохнуть ровно и глубоко. Отвлечься мыслями. Между бровей выступила испарина, скопилась в крупную каплю на складке переносицы. Медсестра Анечка промокнула тампоном.
Близко над маской сияющие, страдающие за него огромные кофейные глаза. Восточные мужчины знали, что делали, когда прикрывали лицо женщины чадрой, оставляя мерцать прекрасные глаза.
Девушка из сна – это Аня. Влюблена в него отчаянно, до слёз – а думает, никто не догадывается. А глаза всё выдают.
Алеет, как зоренька, дрожит как деревцо, задыхается от волнения, когда остаются наедине. Глупенькая моя. Но как славно приходить в отделение и знать, что снова встретят распахнутые бездонные тёмные озёрца глаз этой девочки.
«Только утро любви хорошо… Поцелуй – первый шаг к охлаждению».
Вот что им не грозит: поцелуй и охлаждение. Сергею Ильичу в голову бы не пришло изменить жене, тем паче – уйти из семьи. Дикость какая. Это как, допустим, растущий у них на даче дубок подобрался бы, выдернул из земли корни и перебрался в другое место. Как в песне: к тыну, к тонкой рябине.
Сергей Ильич был глубоко порядочным, прочным, матёрым, закоренелым, застарелым, ответственным мужем и отцом, семьянином. Ему было 28 лет.
– Сергей Ильич, вам лучше? Больная…
Узел ослаб – будто сердце обволокло тёплым молоком. А слабость – она преодолима. И – пациентке:
– Ну, молодцом. Всё у нас идёт замечательно. Будете как новенькая.
Операция завершена. Только почему-то пациентка всё время постанывала:
– Ноженьки мои, ноженьки. Ластоньки мои бескрылые!
С тревогой склонился:
– Ноги тянет?
– Не, это я так. Не обращайте внимания. Привычка у меня.
А вообще, наркоз на больных по-разному действует. Одна учительница словесности, например, во время удаления аппендикса пела романсы: очень приятным грудным голосом. И рассказывала, что в полусне к ней приходил то ли Онегин, то ли Печорин. Одним словом, лишний человек.
Нынче лишних людей нет. Каждый человек при своём месте.
Бандит, батрак
В тот зимний вечер многие из стоявших на площади, и Ляля в том числе, заметили длинного сутулого парня, переминавшегося в ожидании автобуса нетерпеливее всех. И не мудрено: на нём не было обуви. То есть совсем ничего не было, даже носков.
Мороз стоял градусов тридцать и выше. Парень приплясывал, поджимая огромные посинелые ступни. Окружающие реагировали, как у нас принято, сдержанно. Исподтишка показывали на него пальцами, качали головами, перешёптывались. Только одна общительная бабушка настойчиво советовала парню зайти в ларёк погреться.
Ляле на ум пришёл детский стишок:
Косой, косой,
Не ходи босой.
А ходи обутый,
Лапочки закутай.
Раньше она работала воспитателем в садике. Тут подошёл автобус, пассажиры хлынули в салон. Ляля тоже впрыгнула. И парень загремел босыми чугунными ступнями на заднюю заиндевевшую площадку. Впрочем, температура в автобусе немногим превышала уличную.
Пассажиры на время забыли о странном разутом человеке. Он выскочил на Лялиной остановке и припустил кенгурячьими прыжками к коттеджному посёлку, где она жила. Скрылся в строящемся кирпичном доме по соседству. Там, надо полагать, над ним поахали, обогрели, растёрли ноги и немедленно выдали шерстяные носки.
Спросите, как Ляля, садиковский воспитатель со смешной зарплатой, оказалась в коттедже? Время было такое: девяностые. Кто смел, тот и съел. Под лежачий камень вода не течёт. Не хлопай ушами. Не будь лапшой – это из садиковского фольклора. Имениннику понарошку трепали уши и приговаривали: «Расти большой, не будь лапшой».
Вообще-то Ляля по жизни была именно лапшой. И муж Юра рос тихоней. Рассказывал, как одноклассники подлавливали и впихивали его то в девчачью раздевалку, то в девчачий туалет.
Потом Юра ушёл в армию, где его на первом году службы деды тоже беспощадно буцкали. Ну а на второй год он сам полноправно буцкал салаг. Вернулся домой другим человеком, будто подменили парня.
– Ого, – говорили однокашники, кто не уехал из города, и пытались мять каменные мускулы под футболкой.
– Того, – подтверждал он и вдруг резко сбрасывал бесцеремонную руку. Заламывал её за спину и держал так некоторое время. Шутя, понарошку – но чувствительно. Оставались чёрные синяки.
Сержант-землячок, с которым скорешились в армии, устроил Юру водителем к новому русскому. Юра тут же оказался втянут в хозяйские разборки. А там обвыкся, огляделся, надел малиновую водолазку, чёрную кожаную куртку и пошёл в бандиты. В киллеры. Время, повторяю, было простое, прямое, суровое: девяностые.
Молодое зарождающееся капиталистическое общество, как молодую неустойчивую планету Земля, потрясали катаклизмы. Вскипали океаны, воздвигались и рушились материки, извергались вулканы, вздыбливались горы. Готовилась колыбель для будущего поколения. Которое, если верить плакатам и учебнику истории, должно было жить при коммунизме. Но вот так всё повернулось…
Устояли на крепко расставленных ногах единицы. Ну, десятки, ну сотни, в том числе Юра. Сжав тяжёлые рукоятки холодного и огнестрельного, сказали про горы и моря, леса и недра, про заводы и фабрики, магазины и хлебопекарни: «Это моё». Как точку пулей поставили. «Кто-то что-то имеет против?» Против не имел никто.
Юра с Лялей познакомились на улице. Она цокала на сбитых каблучках на работу. Он медленно катил на диковинном в то время, заграничном длинном лаковом авто.
– Красуля, подвезти?
– С незнакомыми в машины не сажусь.
Вечером она сдала с рук на руки припозднившейся мамочке последнего малыша. Вышла за низенькую лилипутскую калиточку – а там Юра с миллионом алых роз. Ладно, не с миллионом, но с сотней точно.
– Будем знакомы. Юра, 27 марта 1967 года рождения. Место проживания улица Заводская, 23–99. Время рождения ноль часов 30 минут, роддом № 2. Могу предъявить соответствующую ламинированную бирку. Теперь можно вас подвезти?
Ляля расхохоталась, тряхнула упругими пружинками локонов. Имя полностью оправдывало её кукольную внешность. Или наоборот. Кудряшки, тугие целлулоидные щёчки, нежный круглый румянчик. Ресницы, будто купленные в круглой прозрачной коробочке в отеле косметики. Не девушка, а мечта бандита.
Об их свадьбе долго говорили. Мальчишник отметился тяжкими телесными. Мероприятие закатили в самом дорогом ресторане на пятьсот человек. Свадебный подарок оригинальный.
Двадцать три машины с гостями, привлекая внимание всех прохожих, оглушительно сигналя, подъехали к коттеджному посёлку. Ляля в воздушном платье, под цвет рдеющих щёчек, подобрав невесомое облако фаты, вышла и увидела…
Обвёрнутую в целлофан, перевязанную многометровой атласной лентой двухэтажную кирпичную коробку, с кокетливо взбитым гигантским бантом на макушке, на крыше… Рулон целлофана и полтора километра ленточки ушло на подарочную упаковку.
Лялина деревенская мама, учительница, не столько обрадовалась, сколько испугалась такого подарка. И жениха тоже. Прижимала пальцы к разгоревшимся щекам: «Ах, доченька, тут нужно десять раз подумать». Думать было поздно.
В ресторане она забилась-спряталась за колонну, так что Юре пришлось её вытаскивать. Дыша водкой, и селёдкой под луковой шубой, бормотал: «Обижаете, тёща. Что вы как неродная. Так сказать – почёт и уважение. Как вы есть мамаша…»
Юра самолично забрал Лялины документы из отдела кадров гороно: будешь сидеть дома. Единственное, что вытребовала Ляля: что она сама полностью займётся домом и участком. Она была куклой-куклой, но с деревенскими корнями. И, при хрупкости плеч и талии, ручки и ножки у неё были крепкие, полненькие, плотные, твёрдо стоявшие на земле.
– Твоё дело. Чем бы дитя ни тешилось, – сказал рассеянно Юра. Он шёл на поводу капризов любимой молодой жёнушки. Предупредил: – Но, когда родишь наследника – сразу найму няньку и домработницу.
Он всегда был чуть задумчив, отрешён, отстранён. Вроде здесь, разговаривает с тобой, а сам мыслями далеко-далеко. И поперечная угрюмая складка на переносице не разглаживается, с которой ещё из армии пришёл…
Вообще, молодожёны редко пересекались. Работа у него была ответственная и опасная – дважды с огнестрельными лежал в больнице. Ляля ему таскала кастрюльки с протёртым супчиком с зеленью, с витаминными салатиками – всё с собственных грядок.