Она была бледна, гораздо бледнее, чем обычно, подумал Бутч. Она накрасила щеки и губы и подвела карандашом глаза, так же как несколько лет назад, когда он впервые увидел ее на сцене. Каждое ее движение подчеркивало, что она не просто женщина, нарядившаяся к ужину, но оперная певица. На ней был костюм, и пусть он ей очень шел, но все же устанавливал четкие границы, словно предупреждал всех и вся: не подходите ко мне.
Бутч надел фрак, как ему было велено. Огастес тоже был во фраке, хотя они и не собирались ужинать в салоне у капитана. Джейн объявила, что не может есть перед выступлением, так что они попросили принести ужин в каюту, поели и оставили кое-что для Джейн, на потом.
Было уже поздно, и все сильно устали, особенно Огастес. И все же он не хотел ничего пропустить, к тому же Бутчу нужно было проводить Джейн. У пассажиров ее появление вызывало восторг и любопытство: все на корабле уже знали о ее присутствии на борту. У дверей бального зала висел ее портрет в раме, а под ним на золоченой табличке значилось: «Джейн Туссейнт, Парижский соловей».
Портрет был изумительный. Бутч еще никогда в жизни не испытывал такого сильного желания что-то украсть. Он дождется прибытия в Нью-Йорк, но раму не возьмет… только сам портрет. Конечно, никто не станет огорчаться, ведь Джейн Туссейнт к тому времени уже выступит и плавание подойдет к концу. Но ему нужен был трофей. Что-то, что будет напоминать о ней, когда гастроли окончатся и они пойдут каждый своей дорогой.
Джейн пела около получаса – он не знал ни одной песни, – а потом извинилась, изящно улыбаясь и кланяясь, и предоставила оркестру право дальше развлекать гостей капитана. Она пела великолепно, даже лучше, чем шесть лет назад, в Карнеги-холле, и Бутч был потрясен чувствами, которые будило в нем ее пение. Оно словно возвращало его назад, в те последние дни, когда надежда еще брезжила и будущее еще казалось возможным.
Они с Огастесом сидели за угловым столиком, откуда он легко мог дотянуться до Джейн, если бы к ней вдруг приблизился кто-то подозрительный. Огастес принес с собой лист бумаги, решив, что будет сочинять хайку, но еще прежде, чем его мать запела, уронил голову на руки и уснул. Бутч остался на посту в одиночестве.
К тому времени как Джейн допела и они двинулись в обратный путь, Огастес совсем обессилел. После короткого сна он чуть взбодрился и всю дорогу болтал, но они с Джейн молча плелись следом за ним обратно в каюту.
Какой же великолепной казалась Бутчу каюта. У него была собственная широкая постель, а на ней – пуховые подушки и хрустевшие от свежести, пахнувшие чистотой простыни. Диван, столик, за которым вполне можно было поесть, и умывальник такого размера, что в нем вполне можно было бы уместиться, как в ванне. Правда, теперь он устал так сильно, что не намеревался слишком усердно мыться. Он мог принять ванну – ее наполняли морской водой – и уже предвкушал, что начнет с этого завтрашнее утро.
Джейн и Огастес разместились по другую сторону от двери, разделявшей их каюты. Едва они вошли, как Огастес распахнул эту дверь.
– Вы ведь не против, правда, Ноубл? – После целого дня, который они провели вместе, обследуя лайнер, мальчонка уже не называл его мистером Солтом. Теперь они были друзьями.
– Я не против. Но, может, твоей маме это не по нраву.
– Мы закроем дверь, когда пора будет ложиться. Иначе и быть не может.
– Мама говорит, я храплю, – признался Огастес. – Она уже привыкла, но, может, вам это помешает. У меня одна ноздря наполовину перекрыта, видите? – И он сморщил нос и запрокинул голову, чтобы Бутч сам смог убедиться. Щека, которую закрывало родимое пятно, была тяжелее, и ее вес действительно перекрывал ноздрю.
Бутч снял костюм и надел шелковую пижаму Оливера Туссейнта, посмеиваясь сам над собой. Когда ему доводилось спать в кровати, он обычно надевал лишь подштанники или ночную рубаху. Но теперь, когда по соседству с ним спали Джейн и Огастес, ему полагалось быть одетым. Он растянулся на кровати, отметил, что от подушек пахнет свежестью и матрас кажется очень удобным, а потом все пропало. Сон его был так же глубок, как Атлантический океан, по которому они плыли. Все его беды остались на берегу и ждали, пока он прибудет, чтобы как следует за него взяться. Но прямо сейчас у него имелись вкусная еда, прекрасное жилье и чудесная компания. Все это способствовало хорошему, крепкому сну.
Ближе к рассвету он почувствовал, как кто-то потянул его за рукав, коснулся щеки. Он спал на животе, свесив с кровати руку и ступню. У него никогда в жизни не было широкой кровати – ему и узкая-то перепадала не каждый день, – и потому он не занимал много места, даже когда места было достаточно.
– Мистер Солт?
– Да, Гас? – пробормотал он, стараясь разлепить веки.
– Маме нехорошо. Ей всю ночь нехорошо. Ей нужно на воздух, но она сама не может идти. Наверное, ей нельзя выходить на палубу одной. Может, ее кто-нибудь похитит. И потребует выкуп.
Бутч уже сидел на кровати, спустив ноги на пол, широко распахнув глаза и забыв про сон.
– Что значит нехорошо?.. У нее… морская болезнь?
– Да. Наверное.
– Огастес, – позвала она. – Ты у мистера Солта? Ты ему мешаешь?
– Я вам мешаю, мистер Солт?
– Нет.
– Он говорит, что я не мешаю, мама.
Оба услышали, как она засмеялась, но смех быстро перешел в мучительный стон и рвотные позывы.
– Ложись здесь, Гас.
Мальчик едва стоял на ногах.
– Мы оба здесь поместимся, – сообщил ему Огастес, забираясь в его постель.
Бутч встал и накрыл его одеялом:
– Не-а. Я уже выспался. Кровать вся твоя.
Он зажег лампу и поднес часы к свету. Четыре утра. Он проспал часов шесть, не меньше. Когда он стянул с себя шелковую пижаму, надел штаны и щелкнул подтяжками, Огастес уже уснул, уткнувшись подбородком себе в плечо, в тусклом свете лампы, мягко омывавшем его бордовый профиль.
Бутч постучал по дверному косяку, предупреждая Джейн о своем приходе, но она ничего не ответила, не поприветствовала его. Она скорчилась на полу каюты, рядом с ночным горшком.
– Вы страдаете от морской болезни, мистер Солт? – слабым голосом спросила она.
– Обычно нет.
– А я страдаю. Всегда. – Она застонала, и он сразу отступил, не желая ее смущать.
Когда она снова легла на пол, он присел рядом:
– Вставайте. Вам нужно подняться.
– Я не могу. Нет сил.
– Можете. Если не подышите свежим воздухом, не пройдетесь по палубе, так и пролежите в обнимку с ведром до самого прибытия.
– Не трогайте меня! – вскрикнула она, и он отшатнулся, подняв руки вверх, словно она угрожала ему пистолетом.
– Я просто помогу вам подняться, а потом возьму за руку. Только чтобы вас поддержать. Вы ослабели, у вас кружится голова. Я не хочу, чтобы вы упали.
– Мы не можем оставить Огастеса.
– Он спит как сурок. Мы запрем дверь. С ним все будет в порядке. А вот с вами не будет. Поднимайтесь. Ну же. – Он поднял ее и усадил на кровать.
– Ох, нет, прошу вас, мистер Солт.
– Джейн, вам нужно освоиться. Нужно на воздух.
– Но я в ночной рубашке.
Волосы тяжелыми волнами ниспадали ей на спину. Она попыталась пригладить их пальцами.
– Где ваше пальто?
Она вяло указала на длинное черное меховое манто, которое надевала накануне вечером, и он помог ей одеться – сначала один рукав, потом другой, – а потом натянул ей на ноги изящные сапожки.
– Нет… не их. Если наверху влажно, они пропадут.
Он терпеливо обыскал ее шкаф, пока не нашел то, что ее устроило. Посреди переговоров о подходящей обуви ей пришлось еще раз склониться к ведру, стоявшему у кровати.
Бутч не стал спрашивать позволения, но попросту надел ей на ноги пригодную обувь, а потом поднял ее с кровати, придерживая правой рукой. В левой он держал флягу с водой.
– Идем, голубка.
Воздух, холодный и свежий, мгновенно принес облегчение им обоим. Ощущение качки скрадывалось простором, бескрайним морем и небом, которые их окружали. Джейн набрала полную грудь воздуха. Он придерживал ее, дожидаясь, пока она окрепнет настолько, чтобы снова вдохнуть.
– Вы можете идти или лучше нам постоять у ограждения?
– Я не хочу, чтобы меня видели, – простонала она. – Меня могут узнать.
– Сейчас половина пятого утра. Мало кто в такое время выходит пройтись. А те, кто выходит, наверняка страдают от того же недуга, что и вы. Мы ни с кем не станем болтать, даже смотреть ни на кого не будем. Просто пройдемся или постоим, посмотрим на воду, пока вам не станет легче. Но прошу вас, ради бога, держитесь за меня. Не свалитесь за борт.
– Я не люблю, когда меня трогают, – пробормотала она.
– Я не трогаю вас. Я вам помогаю.
Она позволила ему повести себя, но сама идти не могла, и он лишь с трудом удерживал ее, не давая упасть. Когда он подхватил ее на руки, она не нашла сил возразить. Она опустила голову ему на грудь, а он уложил ее в шезлонг и накрыл ей ноги полами манто.
Сев рядом с ней, он протянул ей флягу с водой, подождал, пока она сделала несколько осторожных глотков, и лишь потом откинулся на спинку шезлонга.
– Я не стану возражать, если вы будете со мной говорить, – сказала она спустя несколько минут, которые они провели в полной тишине. Теперь ее голос звучал увереннее.
Он поднес флягу к ее губам и заставил отпить еще воды. Она очень побледнела, волосы разметались в полном беспорядке, и все же она была так красива, что он старательно глядел на фляжку, не смея посмотреть ей в лицо. Она заметит его восхищенный взгляд – но восхищение ей сейчас не нужно.
– Боюсь посмотреть. Не знаю, что говорить. Посидим молча, – пробормотал он.
– Вы опять сочиняете хайку?
Он нахмурился и пересчитал слоги:
– Да. Похоже, что так. – Он это сделал не нарочно. Он даже не думал произносить вслух слова, что пришли ему в голову. Но он так привык говорить сам с собой.
– Почему вы боитесь на меня посмотреть?
Он набрал в грудь побольше воздуха и разом выдохнул его вместе с правдой: