– Вы правы. Честность лучше всего, – сказал Огастес, и Джейн сразу поняла, к чему он ведет. Ее смышленый сын расставил ловушку и теперь шел за добычей. – И я надеюсь, что вы будете со мной честны, мистер Солт.
Ноубл ничего не сказал. Он просто ждал, не сводя с Огастеса голубых глаз.
Огастес набрал полную грудь воздуха и выпалил:
– Я знаю ваше настоящее имя. Я знаю, кто вы такой на самом деле. Со мной вам не нужно притворяться. Но, может, нам стоит закрыть дверь, чтобы мама ничего не услышала.
– Слишком поздно, – сказала она от двери. Голос ее прозвучал хрипло – она давно им не пользовалась. И все же она была на ногах. – Но прошу, не прекращайте беседу из-за меня.
Оба подскочили от неожиданности.
– Мама! – ошеломленно выкрикнул Огастес, но тут же подхватил со стола веревку: – Ноубл называет это арканом. Ты знала, что он владеет железной дорогой? И медным рудником?
– Я ими не владею, не совсем так. Я просто вложил в них деньги. Я владею акциями.
– Он говорит, что в Нью-Йорке мы с ним пойдем на биржу, и я тоже смогу купить акции. Он меня научит. А еще куча историй в этих книжечках – полная ерунда. Ты знала, мама?
– Я подозревала.
– Хотите поесть, голубка? – тихо спросил Ноубл, вглядываясь в ее бледное лицо; она знала, что выглядит плохо, но чувствовала себя много лучше.
– Вам следует называть меня Джейн… Или миссис Туссейнт, – напомнила она, хотя Огастеса, судя по всему, не смутило ласковое обращение Ноубла.
Он кусал губы, пытаясь завязать узел на веревке, и глубокая борозда, пролегавшая у него между бровей, говорила, что у него на душе неспокойно. Ноубл выглядел так же. Он разгладил усы большими и указательными пальцами, провел ладонью по бороде. Она подметила, что он делал так всегда, если не мог сказать то, что, как ему казалось, следовало сказать.
– Я попросил принести к ужину суп и хлеб. Все уже здесь. Мы собирались поесть, но отвлеклись на Гасовы книжицы.
Спустился вечер, скоро снова пора будет спать. Они плыли уже три дня, а она почти не вставала с постели.
– Ноубл встречался с Уайеттом Эрпом и Доком Холлидеем. И с Биллом Коуди, и с Энни Оукли, – сдержанным тоном объявил Огастес.
– Ну и ну, – сказала она, хотя все эти люди мало ее интересовали.
Огастес опять что-то задумал, она это видела. Он собирался рассказать ей про Бутча Кэссиди. Ей придется признаться, что она все знала.
Ноубл убрал со стола книжки и расставил еду, которую стюард привез на тележке.
– Во Франции есть и музыка, и искусство, и культура… А у нас что? Бродячие ковбойские балаганы, – пробормотал он.
Огастес накрыл на стол, поставил стул для Джейн, подождал, пока она сядет, и лишь после этого сел сам. Ноубл уселся последним, склонил голову, сложил руки и произнес краткую молитву:
– Отец небесный. Благодарим за пищу. Во имя Христа.
– Вы даже молитву превратили в хайку, – заметила Джейн.
Ноубл склонил голову вбок, пересчитал слоги, кивнул:
– Не без того.
Спустя несколько минут, когда все принялись за тепловатый суп и хлеб с маслом, Огастес, странным образом не проявлявший к ужину никакого интереса, опустил ложку на стол, сложил салфетку вдвое, еще раз вдвое, а потом еще раз. И встал.
– Мама… тебе нужно кое-что знать. Я не хотел говорить, потому что не хотел тебя тревожить. Но Ноубл… на самом деле… не Ноубл Солт. Простите меня, мистер Солт. Но я должен защищать маму, вы же понимаете. – Он говорил через силу, руки, сжимавшие салфетку, дрожали.
– Конечно, понимаю, Гас, – отвечал Ноубл, продолжавший есть с самым невозмутимым видом.
Перехватив взгляд Джейн, он едва заметно кивнул, словно говоря ей: «Расскажите ему».
– Сядь, дорогой, и поешь. Я никуда не уйду. Мистер Солт тоже никуда не уйдет. А ты можешь сказать мне все, что считаешь нужным.
Огастес повалился обратно на стул, но лицо его теперь приняло хмурое выражение.
– Ты знаешь? – сердито спросил он.
– Да. Знаю.
– Все?
– Я знаю достаточно.
– И ты наняла его, чтобы… нас охранять? – В конце вопроса голос Огастеса взлетел до писка.
Ноубл тихонько фыркнул, его усы чуть приподнялись в легкой улыбке.
– Как я и говорил, Гас.
– Ты мне веришь, Огастес? – спросила Джейн.
– Да.
Он ответил ей сразу, не задумавшись.
– И что я люблю тебя больше, чем кого-либо и что-либо на всем белом свете?
Огастес взглянул на Ноубла, и между ними мелькнуло нечто, обрывок прежней беседы, в которой она не принимала участия.
– Да, мама, – уныло подтвердил он.
– Тогда ты должен понимать, что я никогда не сделала бы ничего, что могло бы тебе навредить или причинить боль. Я верю мистеру Солту…
– Разве нам следует называть его Ноублом Солтом? Мы ведь знаем его настоящее имя.
– Если начистоту, Бутч Кэссиди – такое же фальшивое имя, как и Ноубл Солт, – вмешался Бутч.
– К тому же, если мы будем звать его Бутчем Кэссиди, это приведет его к гибели, – добавила Джейн. – Поэтому мы продолжим называть его Ноублом Солтом. И только так. Ты понял меня, Огастес?
Она говорила строго. Огастес широко распахнул глаза. Это была не игра.
– В одной из этих книжечек сказано, что вас так прозвали, когда вы работали в мясной лавке[18] в Колорадо, – медленно произнес Огастес.
Он явно еще не решил, стоит ли продолжать этот разговор. Ноубл ответил сразу, без раздумий:
– Не-а. Бутчем меня впервые назвал мой братец Ван.
– Почему?
– Я присматривал за младшими. Я всегда за ними смотрел. Мои мать с отцом нанимались работать на соседние фермы. А мы все торчали дома – до тех пор, пока я не подрос. Лет в тринадцать я уже сам работал на ранчо. Так вот, однажды мои сестры решили, что здорово будет украсить всем малышам волосы репьями. Вроде как полевыми цветами. Но если репьи прицепятся, их уже не отодрать. Так что мне пришлось срезать со светлых головенок моих младшеньких не меньше сотни репьев. Может, все бы и обошлось, вот только часть репьев прицепилась слишком близко к коже, и, когда мы их срезали, волосы стали разной длины – где подлиннее, где покороче, а где совсем лысина. Ма вернулась домой, расплакалась, а потом решила, что есть только один способ все исправить – остричь всех, и братьев, и сестер, почти наголо. У меня в волосах репьев не оказалось, но мне было стыдно, ведь это я недоглядел. Так что я тоже остриг волосы. Оставил с сантиметр, не больше. Вот после этой-то истории Ван и прозвал меня Бутчем – чтобы, мол, все в долине узнали, из-за кого детишек Паркеров остригли почти наголо. Сам-то он, конечно, все свои волосы сохранил.
– Вы говорили, что Ван вам не нравится.
– Да… но я любил его и по-прежнему люблю. Наверное, его я любил сильнее всех. Не считая мамы. Мы с ним погодки, так что он всегда был мне и братом, и другом. Единственным другом. Никого больше у меня не было на много километров кругом. Мы все делали вместе, пока я не ушел из дома. Он хотел уйти вместе со мной, но я устал за всеми приглядывать. Хотел пожить один, сам по себе, не боясь, что стану дурным примером.
– Откуда взялась фамилия Кэссиди? – спросила Джейн.
Раз уж он говорит о себе, она спросит о том, что ей интересно. Она ведь рассказала ему о Джейн Бут. Она не рассказывала о Джейн Бут никому, кроме Огастеса, но тот знал, что об этом нужно молчать.
– На ранчо, где я пас скот, работал один человек, его звали Майком Кэссиди. У него была слава ганфайтера[19]. Он был приветливым, дружелюбным. Всегда готов был показать тем, кто помоложе, как завязать скользящий узел или выбрать хорошее седло. Очень скоро все мои товарищи его полюбили и стали ему подражать. А ему особенно приглянулся я. Он меня кое-чему научил. Подбодрил меня. Дал мне поверить, что я хоть на что-то гожусь, что у меня все получится. Мой отец хороший человек. Да что там, он куда лучше, чем мне казалось по молодости, вот только хвалить он не умел. А мне этого не хватало.
– Сейчас достаточно темно для этого разговора? – спросила Джейн.
Прежде он не хотел говорить на эту тему.
– Ноубл, если вы расскажете о своем отце, я расскажу о своем, – сказал Огастес.
Ноубл взглянул на Джейн:
– Думаю, сынок, на это тебе нужно получить разрешение от мамы.
Джейн придала лицу бесстрастное выражение. Ноубл кашлянул и продолжил.
– Мой отец был хорошим человеком, – твердо повторил он. – Но он не умел похвалить или подбодрить. Никогда не извинялся, если был неправ или зря злился. Не говорил никому из нас, что он нас любит. Даже матери не говорил. Нет, может, ей он все-таки говорил об этом, но наедине. Жизнь у нас была трудная, и они не были счастливы. Или, может, это мне они не казались счастливыми. Но я всегда знал, что, если хочу добиться в этой чертовой жизни хоть чего-то большего, чем родители, мне придется делать что-то совершенно другое.
– Ноубл… думаю, вам не следует при мне поминать черта, – оборвал его Огастес.
– Я постараюсь, Гас.
Огастес кивнул с таким важным видом, словно Ноубл пообещал ему много больше, чем просто следить за языком. А потом повернулся к Джейн и взглянул на нее своими печальными карими глазами. Волосы, словно рожки, двумя непокорными вихрами торчали над его умильным, щенячьим лицом с пятном на щеке.
– Мама, он постарается не выражаться.
– Да, дорогой. Я слышала.
Огастес снова повернулся к Ноублу Солту:
– И вы больше не станете грабить поезда, и банки, и… корабли? Здесь в трюме наверняка полно сокровищ.
Ноубл почесал бороду, словно лишь с большим трудом мог отказаться от такого соблазна.
– Прошу вас, Ноубл.
– Послушай-ка, малыш. Я откажусь от всех своих прежних привычек на то время, что буду рядом с тобой, если ты мне кое-что пообещаешь.
– Это что-то хорошее? Я не хочу обещать ничего дурного.
Ноубл на мгновение накрыл своей ладонью щеку Огастеса, а потом убрал руку и продолжал: