Мама чуть побледнела.
– Почему у тебя такое лицо, мама?
– Какое?
– Как будто ты испугалась. И отчего ты дрожишь? Ты ведь не упадешь в обморок? Не нужно, прошу, мама. Если ты упадешь, я не буду знать, что делать.
– Что еще она сказала?
– Только что я очень похож на своего отца. Я правда похож на Оливера?
Мама ела молча, точнее почти не ела. Огастес знал, что сейчас она не чувствует вкуса пищи. После выступления она будет страшно голодна. Наверное, нужно попросить Ноубла Солта, чтобы он заказал поздний ужин в каюту. А заодно и кусочек торта, чтобы Огастес перекусил перед сном.
Бутч тоже почти не ел, хотя успел здорово проголодаться. Перед ужином, когда лакей помогал ему примерить перешитые костюмы Оливера, в животе у него все время урчало, и он извинялся, ссылаясь на голод.
– Мама, я готов вернуться в каюту, – тихо сказал Огастес, стараясь не показаться невежливым.
Жена капитана без конца тараторила, обращаясь к Джудит Морган, а та не успевала ответить ей ничего, кроме «да», «хм» и «неужели».
– Прошу извинить нас, капитан Смит, – вмешался Ноубл. – Миссис Туссейнт нужно несколько минут, чтобы подготовиться к выступлению.
– Конечно, – кивнул капитан Смит, опустил вилку и встал одновременно с Джейн.
Лорд Эшли тоже поднялся.
– Мальчик может остаться. У нас тут лучшие места, – произнес он, не сводя глаз с Огастеса. – Мы за ним присмотрим.
Предложение было вполне разумное и даже любезное, но Огастес внутренне сжался, мечтая лишь о своей постели и о кусочке шоколада.
Мама колебалась, вцепившись в его воротник, так же как Ноубл Солт вцепился в воротник ее платья, когда она чуть не упала за борт, ловя свою шляпу.
– Мистер Солт может остаться с ним, – чирикнула жена капитана, отпивая глоток вина и поднимая на маму удивленный взгляд.
Джейн взглянула на Ноубла, потом на Огастеса, и у нее дрогнули губы.
– Хорошо, – тихо произнесла она. – Прошу меня извинить.
Огастес сел на свое место и уставился в пустую тарелку, стараясь не быть строптивым, как Сандэнс-Кид. Ноубл тоже снова сел, но, кажется, был этим очень недоволен. Мама пошла к сцене, и Ноубл проводил ее взглядом. Пианист уже сидел за роялем и тихо что-то наигрывал.
– Кажется, она нездорова, мистер Солт, – прошептал граф. – И все же, надеюсь, у нее достанет сил усладить наш слух. Я так этого ждал.
– Я тоже, лорд Эшли, – проворковала жена капитана.
– А еще я очень хотел познакомиться с тобой, Огастес, – проговорил лорд Эшли, склоняясь к мальчику. – Но твоя мать держит тебя взаперти в высокой башне, не так ли?
– В высокой башне, сэр?
– Она тебя от всего оберегает.
– Да, сэр.
– Я думаю, нам давно пора было познакомиться.
– Простите, сэр. Я не знал, что у мамы есть кузены.
Граф хмыкнул и подмигнул Огастесу с таким видом, словно только они двое понимали истинный смысл этой шутки. Но Огастес лишь еще сильнее запутался. Ноубл придвинулся к нему, положил руку ему на плечо. Огастесу хотелось уткнуться лицом в широкую ладонь Ноубла и от всех спрятаться, но вместо этого он повернулся к музыкантам, так, что сидевшие за столом видели теперь только обычную сторону его лица. Он тревожился из-за мамы. Он никогда еще не видел, чтобы она так переживала перед выступлением. Точнее, она не переживала, но Огастес явно чувствовал, что что-то не так.
Бутчу не следовало волноваться. Джейн выступила великолепно. Она пела с таким чувством, что в какой-то момент миссис Морган даже вздрогнула и прикрыла уши руками, словно ей стало неприятно. Бутч бросил на нее взгляд, полный такого презрения, что она тут же убрала руки.
– Мне нравится более мелодичное пение, – пробормотала она.
А еще он запомнил слова графа о том, что Джейн нездорова.
Она пела около получаса, под аккомпанемент рояля и виолончели. Этого времени ей было более чем достаточно. Когда она запела, все в зале стихло, не слышно было больше ни смеха, ни шепота. Для собравшихся ее пение вовсе не было фоновой музыкой. Они хотели слушать, хотели наслаждаться ее пением, и она мгновенно завладела всем их вниманием, заняла мысли. Они чувствовали, что перед ними – истинная звезда.
Многих песен он прежде не слышал, не понимал языка, на котором она пела, и все же, когда она закончила свое выступление, исполнив «Шенандоа», в груди у него словно развязался тугой узел, и он одобрительно, с облегчением, выдохнул. Он любил эту песню, любил по-настоящему, и, когда Джейн допела, ему захотелось, чтобы она спела ее еще раз. Правда, решил он, она могла бы спеть что угодно, и все равно ее голос пробрал бы всех до костей. Черт, да она могла бы спеть даже «Клементину», песенку, которую он ненавидел всей душой: парни часто пели эту бесконечную песню, сидя вокруг костра, и упрашивали, чтобы он подыграл на губной гармошке. Но если бы Джейн спела ее своим хрустальным голосом, с отточенным вибрато, «Клементина» прозвучала бы по-другому, и Бутч захотел бы слушать ее снова и снова.
Капитан поднял тост в честь Джейн, а она спела еще одну песню, что-то бравурное, на французском, и Огастес объявил, что это его любимая песня.
Едва стихла последняя нота, как она сошла со сцены и двинулась к столу капитана, чуть улыбаясь, царственно кивая то влево, то вправо, порой чуть взмахивая рукой, а зрители поднялись и стоя ей аплодировали. Но Бутч видел, что она вся дрожит и в глазах у нее гнездится отчаяние. Он двинулся к ней, встретил ее на полпути.
– Идемте, миссис Туссейнт, – произнес он, взяв ее за локоть и принимая на себя ее вес.
В первый миг она словно одеревенела, а потом прижалась к нему, прикрыла глаза, перестала даже дышать.
– Вам дурно, голубка?
– Да, – проговорила она сквозь сжатые зубы. – Если я закрою глаза и не буду двигаться, все пройдет.
– Но нам нужно двигаться. Иначе ваши обожатели из числа пассажиров потребуют автографов и захотят с вами побеседовать. Если вы сможете выйти за эту дверь, дальше я вас понесу. Вряд ли вам хочется, чтобы я подхватил вас на руки у всех на глазах.
– Я могу идти.
Сил у нее хватило, как раз чтобы выйти за двери обеденного зала. А потом она вырвалась и, шатаясь, побежала от него к краю палубы. Перегнувшись через ограждение, она исторгла все то, что сумела проглотить за ужином.
Он думал, что за последние несколько дней она привыкла к морскому путешествию, к качке, к лайнеру, но теперь понял, что ошибался. Он вытащил из кармана платок, протянул ей.
– Скажите мне, что вам принести, – попросил он.
– Прошу, Ноубл, вернитесь туда и заберите моего сына. Он там один с этим человеком, – простонала она, утирая рот. – Прошу, заберите оттуда Огастеса.
– Я здесь, мама. Не тревожься, – сказал Огастес из-за их спин.
Они изумленно обернулись к нему.
– Ты пела просто чудесно. Все так считают. Я поблагодарил капитана и извинился. Я был вежлив. Но мне не понравился лорд Эшли.
Джейн рванулась к сыну, прижала его к себе, провела рукой по волосам. Огастес обнял ее в ответ, но, судя по выражению его лица, понимал он сейчас не больше, чем Ноубл.
– Он не должен приближаться ко мне и к моему сыну, вы слышите, Ноубл Солт? – проговорила Джейн дрожащим голосом, широко распахнув свои темные глаза. – Он мне не кузен. Он мне никто. Он думает, раз он из Туссейнтов, у него есть на меня особые права. Оливер никогда ему не отказывал. Но Оливер умер, а я никогда больше не хочу видеть лорда Эшли.
– Но почему он здесь? – тихо спросил Ноубл, по-прежнему ничего не понимая.
– Не знаю. Не знаю.
И Джейн Туссейнт разрыдалась.
14
Я ненасытен.
В моем животе дыра,
Другая – в сердце.
– Мама?
Огастес недоуменно поднял глаза на мать. Та склонилась к нему и крепко сжала его в объятиях.
– Джейн?
Она сразу распрямилась и провела обеими руками по платью, разглаживая его. Улыбнулась Огастесу, сморгнула слезы с ресниц, сжала ладонями щеки. Ноублу она тоже послала улыбку, но старалась не встречаться с ним взглядом:
– Идемте. Мне нехорошо, а этот ужасный человек меня огорчил.
Огастесу не нужно было повторять дважды, и он сразу двинулся к дверям.
– Я по-прежнему голоден, а ты, мама, когда немного придешь в себя, тоже захочешь поесть, – заявил он, словно был ей не сыном, а няней, вроде Нэны.
Они с Джейн ходили на «Питера Пэна, или Мальчика, который не хотел повзрослеть» в Лондонский театр герцога Йоркского, и спектакль им обоим очень понравился. С тех пор Огастес упрашивал ее завести большую лохматую собаку, и Джейн обещала, что он сможет выбрать себе пса, такого, какого захочет, когда они обоснуются в Америке.
Ноубл Солт медленно шел за ними следом, не говоря ни слова. Она чувствовала его взгляд у себя на шее, на зардевшейся щеке. Он заслуживал объяснения, но она не намеревалась ничего ему объяснять.
Когда они вернулись в каюты, он, так и не задав ей ни единого вопроса, сразу ушел к себе. Дверь на их половину он оставил открытой – Огастесу нравилось сновать между каютами. Она уединилась в небольшой ванной и постаралась взять себя в руки. Вычистила зубы, пригладила волосы, сняла красное вечернее платье, в котором талия у нее казалась совсем тонкой, а груди – чудесно округлыми. Платье жало и кололось, и, когда она наконец выпуталась из него, на коже остались следы, словно от проволочной сетки. Удивительно, как она вообще в нем пела.
Она понимала, что пытается отвлечься, занимает себя мелкими делами, лишь бы не отдаться панике, грозившей завладеть всем ее существом. В глазах у нее темнело, сердце разрывалось на части, но она принялась, пусть и машинально, готовиться ко сну, нанесла крем на лицо и на шею, позвала Огастеса и прибавила, что ему пора спать.
Огастес не ответил, и она решила, что он у Ноубла, в соседней каюте. Но когда она наконец вышла из ванной, он лежал под одеялом в ночной рубашке, а на лице у него, будто островерхая крыша, гнездилась тонкая книжица о ковбоях. Он тихо похрапывал, и от этого страницы книжицы чуть шевелились. Она забрала книжку, повернула Огастеса на бок и села с ним рядом, гадая, как пережить грядущую ночь.