– Конечно, мадам. Вы хотели бы поесть перед выступлением? – спросил мистер Хьюго и качнул головой.
Судя по пустым тарелкам и любопытным взглядам сидевших за столами зрительниц, они уже готовы были насладиться пением Джейн. Она набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула:
– Мне достаточно будет стакана воды, мистер Хьюго. И я должна поговорить с мистером Рейвелом. Прошу, усадите моих людей.
Мистер Хьюго подозвал официанта и все ему объяснил, спеша увести мужчин и Огастеса подальше от любопытных взглядов обедавших дам.
– Идите, Ноубл, – сказала Джейн. – Проследите, чтобы моего сына не украли и не потребовали за него выкуп.
Он вскинул бровь:
– Как ни печально, с них станется попытаться. Правда, я думаю, Гас не дастся им в руки, но я все же останусь с ним, на всякий случай. Вы справитесь?
– У меня нет выбора, – пожала она плечами. – Я буду стараться как могу, а остальное от меня не зависит. Не понимаю, как такое могли запланировать без моего ведома… Но меня не впервые бросают в клетку ко львам и предлагают спасаться самой.
Спустя десять минут она уже пела, стоя в конце обеденного зала, у рояля с откинутой крышкой, а аккомпаниатор как мог старался за ней поспеть. Она пела с силой, но без всякого страха, со страстью и без капли паники, но его сердце билось от ужаса за них обоих. Еще через двадцать минут, исполнив шесть песен, каждую из которых зрительницы встречали с неизменным восторгом, она изящно поклонилась и поблагодарила мистера Рейвела так, словно он был ее старым и преданным другом.
И Бутч снова был потрясен.
– Ноубл, вы будете пирожное? – шепнул ему Огастес, не сводя глаз с припорошенного сахарной пудрой лакомства.
– Не-а. Ешь, Гас. – Он едва взглянул на свою тарелку.
– А курятину вот эту будешь? А, братишка? – вмешался Ван.
Бутч страшно проголодался, но все же отодвинул тарелку, предоставляя остальным возможность доесть за ним. Он поест вместе с Джейн. Правда, он все же взял из корзинки на столе кусок хлеба, чтобы успокоить беспрерывно бурчавший желудок.
– Какими именами нам лучше назваться, мистер Туссейнт? – насмешливо спросил Сандэнс, утирая рот салфеткой. В том, как вести себя в дорогом ресторане, он разбирался куда лучше Вана.
– Гарри Лонг и Ван Винкль. Как вам, а? – с довольным видом предложил Ван.
– Меня устроит, – бросил Ноубл. – Огастес, я приведу твою маму. Ты побудешь здесь?
– Думаешь, мы с ним что-то сотворим, а, Ноубл? – мрачно спросил Сандэнс. – Вот же черт. Да я в жизни не обидел ребенка.
– Вы назвали меня жабенышем. Мне это не понравилось, – с серьезным видом объявил Огастес.
Ван указал пальцем на его щеку:
– Не стану врать, парень, это выглядит страшновато.
– Ноубл говорит, в том, что тебя боятся, ничего плохого нет. Порой люди от этого только сильнее тебя уважают.
– Ноубл, ну и ну. Где только он откопал это имечко? – спросил Сандэнс.
– А по мне, так оно ему здорово подходит, – протянул Ван. – Бутч всегда был толстой, жирной, благородной занозой в заднице. Такой же благородной, как его новое имя.
– Мистер Ван, вам нужно следить за языком, когда я рядом, – предупредил Огастес. – И вам тоже, мистер Сандэнс. Моей маме такие слова не нравятся. И она гораздо страшнее, чем я… или Ноубл.
Бутч фыркнул и отошел. Гас с ними точно справится.
– Вы любите игры со словами? – продолжал Огастес. – Ноубл, то есть папа, научил меня одной игре. В нее могут играть только умные люди.
– Значит, Вану она не по зубам, – пробурчал Сандэнс.
– Как называется? – Ван всегда был готов сыграть во что-нибудь новенькое. – Кстати, Гарри, есть у тебя с собой карты? Давай научим Гаса играть в покер. Покажем ему, какие мы на самом деле умники.
Сандэнс молча продолжал есть, не отвечая Вану, но Бутч был уверен, что Огастес скоро обучит всех вокруг искусству сочинять хайку.
Джейн учтиво беседовала с дамой, которую она называла миссис Гарриман. Бутч низко поклонился даме и поцеловал ей руку с таким видом, словно перед ним была сама королева Виктория.
– Миссис Гарриман, это мой импресарио, Ноубл Солт. Уверена, он никак не связан с вашей родней.
– А с компанией «Ноубл Солт» из Солт-Лейк-Сити вы связаны? – спросила миссис Гарриман.
– Да, мэм. Это мои люди, – без запинки отвечал он.
– О, как мило. Вам следует поговорить с Эдвардом. С моим мужем. Ему принадлежит крупная доля акций «Ноубл Солт».
– Да… так и есть. В своей работе я часто опирался на инвестиционный опыт вашего мужа. Он сумел добиться великолепных результатов. Вы должны им гордиться.
– Я и горжусь им, мистер Солт, очень горжусь. Благодарю. – Она вежливо улыбнулась и склонила голову к плечу, но тут же отвернулась к другой собеседнице.
– Быть может, прятаться на самом виду – правильная стратегия, – прошептала Джейн, когда он взял ее под руку. – Я боялась, что она вас узнает. Ее муж был вами одержим. Он посвятил вам и вашим выходкам целую комнату в своем доме.
– А-а. Теперь мне все ясно.
– Ясно? Что именно?
– Ясно, как вам удалось украсть мой портрет. Огастес мне об этом рассказал. Я бы хотел на него взглянуть.
– Но где Огастес? – Джейн обеспокоенно огляделась.
– С ним все в порядке. Может, Гарри с Ваном учат его играть в карты, но, зная Гаса, я уверен, что он их обчистит.
Она усмехнулась, но ему было не до смеха. Он хотел как можно скорее убраться из «Плазы». Ему казалось, что стены смыкаются, загоняя их в западню.
17
Скажи, что любишь,
Пусть даже это не так.
Мне хватит и лжи.
Эмма Харви, сестра Гарри, действительно владела большим и красивым домом на океанском побережье в Нью-Джерси и действительно сдавала внаем комнаты, но одну из них только что занял доктор из Коннектикута, прибывший в Нью-Йорк с лекцией, а в другой жили Ван и Гарри, так что на долю Бутча, Джейн и Огастеса осталась всего одна комната.
– Места там много, а мальчик с удобством поспит на диване. При комнате есть своя ванная и все, что нужно, а я буду кормить вас три раза в день и стирать вам белье.
Ноублу и Джейн предстояло спать в одной постели, но оба так устали, что им не было до этого дела, и они даже не стали это обсуждать. За время путешествия на «Адриатике» они привыкли все время быть рядом, к тому же теперь они были женаты. Взвесив все эти доводы, они приготовились ко сну, улеглись на кровать, каждый со своей стороны, и повернулись друг к другу спиной.
Огастес еще немного поболтал, лежа на диване, радуясь и новому месту, и в особенности близости Ноубла, но посреди стихотворения, посвященного Строптивому Гарри и Рипу ван Винклю, сладко зевнул и, не окончив свое сочинение, мгновенно уснул. Уже вскоре от его храпа тихонько закачались подвески на хрустальной люстре.
Джейн поднялась, повернула Огастеса на бок, и храп превратился в тихое урчание.
Ложась обратно в постель, она совершила ошибку. Прежде чем забраться под одеяло, она встретилась взглядом с мужчиной, лежавшим с ней рядом.
– Отчего глаза у вас голубые даже в темноте? – прошептала она.
– Какого же им быть цвета?
– Серого, белого или черного. Как все вокруг.
– Мама всегда много говорила про мои глаза. Наверное, они напоминали ей о ее семье. О той, что была у нее, прежде чем она завела всех нас.
– Что с ней случилось?
– Она умерла в пятом году. Умерла во сне. Говорят, у нее сердце не выдержало.
– Вам ее не хватает?
– Каждый миг. Это словно незаживающая рана.
Она тяжело вздохнула:
– Как мило.
– Ну конечно. Обожаю незаживающие раны, – заметил он.
Она повернулась к нему:
– Я не об этом. Я никогда в жизни никого не любила так сильно, чтобы тосковать, когда этого человека не станет. Как мило, что вы так сильно ее любили.
– Забавная вы девчонка, Джейн Бут.
– Я не девчонка. И уж точно не забавная. Я брюзга. Такая же, как Сандэнс. Я полностью понимаю его. Я поняла его целиком в тот самый миг, когда он раскрыл рот. Жаль, но мы с ним не уживемся. Мы слишком похожи. Думаю, и с Ваном я тоже не уживусь. Он привык прокладывать себе дорогу своим обаянием, а я терпеть не могу притворство. Я слишком долго жила в мире тщательно просчитанных жестов и полного отсутствия сути. И поэтому вы мне так нравитесь.
– Я вам нравлюсь? – В его голосе звучало неподдельное удовольствие.
Ей нравилось его лицо. Его руки, его запах. Нравилось, как он двигался, целенаправленно, но размеренно, словно у него было достаточно времени, но и терять это время он не хотел. Его темные волосы подернула седина, борода тоже чуть серебрилась, правда еще меньше, чем волосы, и это ей тоже нравилось.
Она привыкла к тому, что ею восхищались, но очень мало кем восхищалась сама. Ее восхищали голоса. И талант. Порой ее восхищали красивое платье или меткая фраза, но она слишком мало ценила представителей противоположного пола и еще меньше – представительниц своего.
Ее печальный опыт подсказывал, что почти все мужчины и женщины, в особенности те, кто казался чем-то одним, на поверку оказывались совершенно не тем, чем хотели быть или притворялись.
Но Бутч Кэссиди с самого первого дня был иным. Все его грехи были разложены перед ней, как на подносе, чтобы она их как следует изучила. Но она не испугалась, а, наоборот, была заинтригована. Она словно выдохнула, внутри у нее словно что-то улеглось, успокоилось. Его присутствие ей не мешало, и она не жаждала поскорее остаться в одиночестве.
С ним ей было легко и весело, а его терпение и доброе расположение духа, казалось, никогда не иссякнут. Огастес жадно прислушивался к каждому его слову, но болтал куда больше, чем слушал, а Бутч – Ноубл – принимал его без возражений. Он не отводил в сторону взгляд, не ерзал от нетерпения, не повышал голос, не переминался с ноги на ногу, не зная, чем себя занять. Он слушал и улыбался. Кивал и отдавал себя целиком. И они оба, и Джейн, и Огастес, совершенно потеряли голову.