– Мне тоже это нравится, – тихо сказал он и вышел из спальни.
Все мужчины в доме собрались внизу, в кухне. Там шло совещание. Знай они, что лестница, словно воронка, усиливает звук и что Джейн, стоя на верхней ступеньке, слушает, о чем они говорят, они ни за что не стали бы обсуждать то, что обсуждали.
– Этот паршивец никуда не денется, – не соглашался Сандэнс. – Она слишком дорогой товар. Да ты таких повидал, Бутч. Он вроде тех крупных скотоводов, которые избавляются от всего и всех на своем пути. Или железнодорожных магнатов, которые получают от правительства разрешение заграбастать любую землю, какую хотят, и все ради какого-то там высшего блага. Они и представить себе не могут, как живут простые смертные. Да и потом, им на это плевать.
– Давайте не будем обсуждать убийство при ребенке, – пробормотал Бутч.
Но Сандэнс продолжал, ничуть не смущаясь:
– Разница между мной и тобой, Бутч Кэссиди, в том, что для меня не составит труда убить кого следует. – Он проглотил кусок, который до этого жевал. – Вот только ты меня никогда не слушал. И я даже не надеюсь, что теперь вдруг послушаешь. Ты самая прямая чертова стрела из всех, что я видел в жизни. Вот только никто не приходит на бойню с луком и стрелами.
Ван решил вмешаться и высказать собственное мнение:
– А мне вот думается, что Джейн на выступлениях понадобится охрана. Хорошая охрана. Не только ты, потому что тебе одному все дыры не заткнуть. Помнишь, как ты раньше все планировал заранее? Одного человека ставил где-нибудь повыше, другого у дверей, третьего – на противоположной стороне улицы. И это не считая людей, которые торчат внутри и всех удерживают, пока кто-то набивает деньгами мешки.
– Мы тут не об ограблении банка говорим, – возразил Бутч.
– Нет… мы говорим о том, как уберечь твою дамочку. Мы с Сандэнсом тебе поможем. Может, Гарри даже доберется до Сан-Франциско и снова завоюет сердце Этель.
Сандэнс фыркнул:
– Не нужно мне сердце Этель.
– Вы слишком далеко вперед забежали, – прервал их Бутч. – Давайте для начала посмотрим, как пройдет сегодняшний день. Может, сукин сын уже выложил все свои карты.
– Ноубл, ну почему вам можно говорить «сукин сын», а мне нет? – взмолился Огастес. В его голосе ясно слышались и усталость, и переживания прошлой ночи, но и он тоже говорил и жевал одновременно.
– Ну же, братишка, – подзуживал Ван. – Будет весело. Мы с Сандэнсом тебе подсобим, прямо как раньше.
– Ну уж нет, Ван, на это я не согласен, – возразил Сандэнс. – Я сказал тебе, что думаю. Я готов убить Чертога ради жабеныша.
Как ни удивительно, Огастес расхохотался, и Сандэнс, жестокий бандит, один вид которого вызывал у нее отвращение, рассмеялся вместе с ним.
– Мы могли бы стать новой Дикой бандой, если вы поедете с нами, – развеселившись, предложил вдруг Огастес.
– Вот это я понимаю, малыш! – воскликнул Ван. – У нас уже есть Солти. – Джейн решила, что он имеет в виду Ноубла. – Я буду Рипом, а вот Сандэнсу нужна новая кличка. Не стоит нам звать его Сандэнсом, потому что так его зовут пинкертоны.
– Ноубл зовет его Строптивым Гарри.
– Что значит строптивый? – спросил Ван.
– Несговорчивый, – отвечал Огастес.
– Только назови меня так, Рип, – проговорил Сандэнс, – и я убью тебя следующим после Чертога.
– Никто не будет убивать Чертога, – произнес Бутч.
– Как тебя будут звать в Дикой банде, а, Огастес? – продолжал Ван, по-прежнему играя в свою игру.
– Это самый идиотский разговор из всех, что я в жизни слышал, – вздохнул Сандэнс.
Но Вану с Огастесом явно казалось иначе.
– Я Бесхлопотный Гас. Можете звать меня просто Гасом, так короче. А как назовем маму?
– Мадам Туссейнт кличка не нужна, – отвечал Сандэнс. – Как и всем красивым женщинам. Их всегда называют по имени.
– Точно, как Этель, – подхватил Ван. – Мы ведь ее никогда иначе не звали. Только Этель.
Сандэнс поморщился, как будто это напоминание причинило ему боль, но Ван ничего не заметил.
– Ноубл зовет маму голубкой, – сообщил Гас.
– Огастес Туссейнт, – со вздохом вмешался Ноубл. – Не нужно выбалтывать этой шайке наши секреты. И потом, если Сандэнс или Ван вдруг назовут Джейн голубкой, трупов будет куда больше, чем нам бы хотелось.
– Не слишком ли много жестокости? – спросила Джейн, наконец решившая спуститься по лестнице.
При этих словах все, кто был в кухне, – Эмма куда-то вышла – неловко поежились.
Завтрак выглядел по-настоящему великолепно. Огастес ни за что не выйдет из-за стола по своей воле. Теперь щеки у него казались куда круглее, чем в день отъезда из Парижа.
– Здравствуйте, Джейн, – произнес Ван.
– Приветствую вас, мэм.
– Доброе утро, голубка, – тихо проговорил Бутч.
Джейн залилась краской, а Ван хмыкнул. Огастес с ней не поздоровался. Она остановилась за его стулом и притянула его к себе, хотя с каждым разом делать это было все сложнее. Он так быстро рос. Скоро он перерастет ее, и его детство закончится. Она надеялась, что мужчины извинятся и выйдут, оставив ее наедине с сыном, но вместо этого они продолжали есть, глядя в тарелки и внимательно прислушиваясь. Может, так даже лучше.
– Доброе утро, дорогой, – прошептала она Огастесу.
– Доброе утро, мама, – слабым голоском отвечал он. Всю его игривость словно сдуло в тот самый миг, когда она вошла в кухню.
– Огастес?
– Да, мама?
– Знаешь ли ты, сколько людей на всем белом свете мечтает петь на сцене?
– Много, – тоскливо ответил он.
– Много, – согласилась она. – Потому что всем им хочется быть знаменитыми и богатыми. Всем хочется, чтобы ими восхищались.
Он вздохнул с таким видом, словно этот разговор ему уже давно наскучил.
– Но знаешь ли ты, что мне всегда больше всего хотелось иметь семью? Я хотела этого сильнее, чем чего бы то ни было. Но семьи у меня не было.
– Ты была сиротой. Джейн Бут.
– Да. Я была Джейн Бут, маленькой девочкой с большим талантом. Я была очень рада, что могу петь, и все же не об этом я мечтала.
– И когда я родился, ты была очень счастлива, – со вздохом проговорил он таким тоном, словно прожил на свете куда больше, чем десять лет.
Она и прежде рассказывала ему эту историю, рассказывала так часто, что он уже давно заучил свои реплики, но сегодня он произносил их механически, как будто больше не верил этим словам.
– Да. Была. Я смотрела в твое чудесное личико, казавшееся мне самым прекрасным во всем мире, и так сильно любила тебя. В день, когда ты родился, я получила то, о чем мечтала. У меня появилась семья. Я и ты.
– И Оливер, – прибавил он, бросая первый камень, напоминая ей о том, во что она его приучила верить.
– Нет. Оливер не был твоим отцом. Я его не любила. Но он дал нам дом. И за это я ему благодарна.
– Вы тоже дали Оливеру дом, Джейн, – спокойно возразил Ноубл, ее верный защитник, но Огастес очертя голову кинулся вперед.
– Мой отец – граф Уэртогский! – с упреком выкрикнул он.
– Да. Лорд Эшли – твой отец.
– Ты и его тоже не любила.
– Нет, – выдавила она. – Я совершенно точно не любила его, а он не любил меня. Он взял у меня то, что я не хотела ему отдавать.
Огастес взглянул ей в лицо. Он был еще слишком мал, чтобы все понять до конца, но достаточно умен, чтобы понять, что следовало. Гнев, стискивавший ему грудь, вмиг улетучился, и он со вздохом уткнулся лбом ей в плечо. Ноубл резко вскочил, словно не мог больше этого вынести, но тут же снова сел, не желая оставить ее одну. Стараясь отвлечься, он вытащил из кармана свою книжицу со стихами.
– Мне жаль, мама. Мне ужасно жаль, – прошептал Огастес.
– А мне не жаль, – тут же ответила она. – Я злюсь. Но мне не жаль.
– Но почему? Ведь он тебя обидел.
– Жизнь бывает на удивление иронична, мой дорогой. Мне не жаль, потому что у меня есть ты.
– Но почему ты мне раньше не рассказала?
– Думаю, ты достаточно умен и сам ответишь на этот вопрос. Я вообще никогда не собиралась тебе об этом рассказывать. Это лишь причинило бы тебе боль.
Все сидевшие за кухонным столом понурили головы. Повисла такая тишина, что слышно было, как Эмма во дворе бранит своих куриц.
Огастес, стараясь не разрыдаться, дышал резко и часто.
– Я научусь стрелять… как Дикая банда. А потом… я отыщу его и убью, – поклялся он.
– Нет, Огастес. Не убьешь. Прошлого это все равно не изменит, – возразила она, ероша ему волосы.
– Это-то да… Зато будущее изменит, – пробурчал Сандэнс.
– Если ты убьешь его, он выиграет, – спокойно проговорил Ноубл, глядя на Огастеса. – А твоя жизнь на этом закончится. Никогда не говори об убийстве так, словно это и правда приемлемый вариант. Потому что это не вариант. Не для Огастеса Туссейнта.
– Меня ты не убедил, – брякнул Сандэнс.
Ноубл так сильно сжал свой карандаш, что пальцы побелели.
– Я не хочу больше о нем говорить, мама.
– Хорошо.
– Я просто хочу, чтобы у тебя все было нормально, – сказал Огастес, вновь превращаясь в большеглазого маленького мальчонку. Губа у него дрогнула, но он поскорее ее прикусил.
– Мне сейчас лучше, чем когда-либо за всю мою жизнь. Я счастлива. И полна надежд. У меня есть ты, и мы наконец в Америке.
Он улыбнулся ей, словно уже отчасти прощая, и позволил обнять себя еще раз. После этого она распрямилась, и все сидевшие за столом немного расслабились. Огастес придвинул к себе миску жареной картошки и положил себе в тарелку еще порцию.
Все это потребует времени, и нет, ему этого недостаточно. Только не ему, не Огастесу Максимилиану Туссейнту. У него будет еще много вопросов, и ей придется как можно полнее на них ответить. Но начало уже положено.
В кухню торопливо вошла Эмма. Заметив Джейн, она тут же схватила тарелку.
– Этим утром в газете написали про ваши гастроли, мадам Туссейнт, – объявила Эмма, накладывая в тарелку столько еды, что Джейн хватило бы на неделю. Когда Джейн попыталась было запротестовать, Эмма сурово взглянула на нее, и она поперхнулась своими возражениями. – Вам нужны силы. Ешьте хорошенько, – велела Эмма, словно была ей строгой матерью и начальницей.