– Мистер Хьюго? Мне хотелось бы получить расписание гастролей, адреса концертных залов, все, что вы могли бы мне дать. Я не стану больше к вам обращаться, но, если мадам Туссейнт решит гастролировать без вашей помощи, независимо от Консерватории, эти сведения ей пригодятся.
– Все это здесь. – Мистер Хьюго передал ему папку, которую держал под мышкой. – Я все скопировал. Делайте с этим что хотите, но… Вам придется вести переговоры, не упоминая ни «Хьюго Продакшнз», ни Консерваторию Туссейнт.
Бутч кивнул, забрал папку и поблагодарил мистера Хьюго. Он и сам не знал, что делает, но не мог позволить, чтобы Джейн уехала с пустыми руками, без единого намека на план дальнейших действий.
– Гарри? – окликнул он.
Сандэнсу ничего не пришлось объяснять. Он дождался, когда Бутч вскочит в экипаж, захлопнул за ним дверцу, и уже в следующий миг они снова покатили по улице. Бутч обернулся и увидел, что несчастный мистер Хьюго, ссутулившись, так и стоит перед зданием мюзик-холла, и лишь его неприбранные волосы, словно прощаясь с Джейн, развеваются на ветру.
21
Теперь я верю
В то, что говорила мать.
Кто-то сразу свой.
В Нью-Йорке стояло лето, сад Эммы казался оазисом, Огастес был счастлив, а Джейн Туссейнт впервые в жизни влюбилась.
Они с Ноублом молчали всю дорогу из Карнеги-холла. Ей нечего было сказать. Она не удивилась. Не огорчилась. Даже не испугалась.
Ноубл не успокаивал ее, не возмущался, не бушевал. Правда, он в ярости сорвал галстук и скинул пиджак. Он даже закатал рукава рубашки, будто готовился драться с несправедливостью, с которой столкнулась Джейн.
Но она ничего не чувствовала. Ей казалось, что мысли ее устремились куда-то вдаль, в прошлое, к началу времен. Она вспомнила день, когда прибыла в Консерваторию. И тот день, когда пела для королевы Виктории. Она пела для многих важных персон. Одни слушали ее благосклонно, другие восхищались, но она никогда не сомневалась, что способна петь, выступать на сцене, что ее голос проторит ей дорогу, что будут и новые концерты. А потом еще и еще. Потому что из этого состояла вся ее жизнь. Она пела – и этим жила.
Она пела всегда, каждый день. С тех самых пор, когда настоящая мадам Туссейнт, ее покровительница, остановилась перед ней, пока приютские дети послушно тянули песенку, приветствуя знатную даму, что удостоила их скромный приют своим посещением.
– Как тебя зовут, девочка? – спросила дама, не дожидаясь окончания номера.
– Джейн Бут, мэм.
Дама резко хлопнула в ладоши, останавливая жалобно пищавших детей:
– Прошу, милая, спой эту песню одна. Я хочу услышать, как ты поешь.
От удовольствия щеки Джейн залились румянцем, а пальцы сами собой сжались в кулачки. Она не стала ждать, чтобы ей подыграли на дребезжавшем пианино, – без музыки ее голос звучал куда лучше, – и решила не петь дальше о том, чтобы Господь хранил короля. Эта песня ей нравилась, но в ней ее голос звучал не так красиво, как в других, а она сразу почувствовала, что знатная дама может ее спасти, если только она хорошо споет.
Она спела «Pie Jesu», гимн, который запомнила, когда слушала хор мальчиков в Вестминстерском соборе. Она не знала, что значат слова, не знала даже, правильно ли она их произносила. Она выучила мелодию и повторяла словно летевшие к небесам строки, чувствуя, что в них кроются сила и красота, и желая обладать и тем и другим.
Мадам Туссейнт слушала, сложив перед грудью ладони, а когда Джейн допела, просто пошла дальше и ничего больше не сказала. Снова зазвучало пианино, сироты продолжили петь, а Джейн наказали за то, что она прервала выступление. Но на следующий день за ней прибыл слуга от графа Уэртогского и сообщил директору приюта, что ей надлежит собрать вещи и уехать с ним. С тех пор она пела.
Она усвоила все, чему ее учили, затвердила все уроки, выполнила все задания. Овладела латынью и французским настолько, что начала думать на этих языках. Она стала… великой. Знаменитостью. Ее общества искали высокопоставленные чиновники и диктаторы. Восемнадцать лет подряд она лишь училась и пела. И у нее ничего не было за душой.
У нее имелся небольшой ридикюль с драгоценностями и наличностью, которую она старательно копила. Имелись наряды для выступлений и появления в обществе, в котором ей приходилось вращаться. Но ни дома, ни гордости за все, чего она сумела добиться, у нее не было.
И все же… она ничего не чувствовала.
Она слышала, как Ноубл подозвал Сандэнса и Вана, как заговорил о билетах на поезд и о том, что сам оплатит гастроли, когда «туча» пройдет. Они почти час говорили обо всем этом в кухне. В доме было пусто – доктор Ласо уже съехал, а Эмма и Огастес сажали в саду горох, морковку и другие овощи, которые Огастесу ни за что не попробовать. Джейн наблюдала за всем этим издалека, сидя в синей Эмминой качалке на заднем крыльце, сложив руки на коленях, совершенно ни о чем не думая.
Ван предлагал все новые и новые варианты:
– Мы отвезем их с Гасом в Браунс-Парк… Нет, даже лучше в каньон Робберс-Руст[29]. И этот подлец их ни за что не отыщет.
– Я не стану прятать Джейн и Гаса в каньоне. В пещере, – возражал Ноубл. – А про Браунс-Парк вообще забудь.
– Энн и Джози Бассет будут рады тебя повидать. Даже не сомневайся, – объявил Ван. В его голосе отчетливо слышалась ухмылка.
– Да уж, вот только Джейн они не обрадуются, – парировал Сандэнс.
Она подумала, что Бутч Кэссиди наверняка разбил немало сердец, и впервые в жизни испытала еще одно чувство. Ревность. Горячую, кислую, ярко-зеленую ревность.
– Но вы со мной не поедете. У вас с Гарри тут все хорошо складывается, с этим вашим экипажем, – объявил Ноубл. – Эмме нравится, что вы рядом и можете, если что, помочь. А главное, вы не ввязываетесь в неприятности.
– Да я тут от скуки умираю, – простонал Ван. – У Эммы есть сыновья, если что, они тоже могут помочь. Мы ей не слишком-то нужны, это она попросту притворяется. Я поеду с тобой. Буду за тобой приглядывать.
– Нет, не поедешь, Ван. – Джейн ясно представила себе, как Бутч сейчас мотает головой. – Не поедешь. Это моя работа. Честная работа. И у тебя здесь тоже честная работа.
– Да какая это работа! – выкрикнул Ван. – Это вообще не работа. Ты женился на женщине. Ее сын зовет тебя папой. Ты встрял на совесть!
Он женился на ней. Ее сын зовет его папой.
Осознание нахлынуло волной и затопило ее целиком, и ревность, растаяв, уступила место изумлению.
– Он, конечно, звезд с неба не хватает, но тут он прав, Бутч Кэссиди, – вмешался Сандэнс. – Я тоже с вами. Ненавижу Нью-Йорк. Стоило мне сюда вернуться, как я сразу вспомнил, почему отсюда сбежал.
Ноубл застонал, но не стал возражать, и вскоре они уже снова принялись строить планы. Он сказал, что они могут уехать уже в пятницу, – она поняла, что не знает даже, какой сегодня день, – и Сандэнс пообещал, что купит им всем билеты.
– Я дам тебе денег, – согласился с ним Ноубл. – Купи лучшие билеты. Целый пульмановский вагон, чтобы у Джейн было вдоволь места и ее бы никто не тревожил. Нам всем нужно держаться подальше от любопытных глаз.
Если она позволит, Ноубл сам обо всем позаботится. За это она его любила. И все же она без восторга думала о предстоявшем путешествии. Она вообще не испытывала никакой радости.
Три дня подряд она просидела в Эмминой качалке, подняв лицо к солнцу, слушая, как Огастес, ее маленький ботаник и поэт, сочиняет хайку о разных садовых растениях. Как-то днем она уснула, лежа на мягкой, густой траве, и проснулась, лишь когда Бутч потрепал ее по щеке и сказал, что она обгорит до костей, если сейчас же не уйдет в тень.
– Как думаете, вы сможете научить меня грабить банки и поезда? – сонно спросила она, вглядываясь в его лицо и моргая. – Думаю, мне понравится взрывать сейфы.
– Нет, голубка. Не смогу.
– Я была карманницей. Давным-давно. И неплохо справлялась. Меня ни разу не поймали. Прямо как вас. У нас с вами куда больше общего, чем вы думаете.
Он вытащил у нее из волос травинку, но она продолжала:
– Потом я выяснила, что пение – дело куда более прибыльное и простое, и вместо того, чтобы воровать, стала петь на улицах. Но директор приюта отбирал у меня деньги. Оливер тоже всегда отбирал мои деньги. Может, мне стоит выйти в Нью-Йорке на оживленную улицу, взять медную кружку и зарабатывать пением? Вы ведь не станете отбирать у меня деньги?
– Не стану. Ни единой монетки.
Он просто сидел с ней рядом и ждал, когда она окончательно проснется.
– Я не могу заплатить вам, Ноубл. Вы ведь это понимаете? – прошептала она, не желая подниматься. Он сидел на корточках, возвышаясь над ней, зажав ладони между коленей, и она с трудом поборола желание притянуть его к себе. Заставить его лечь на нее сверху. Ей хотелось, чтобы он своим весом прижал ее к земле, чтобы его тело накрыло ее целиком. А еще ей не хотелось петь.
– Мне не нужны ваши деньги, Джейн. И никогда не были нужны. Я не из-за них согласился на все это. Я просто хотел вернуться домой. А теперь… Я просто хочу быть с вами.
– Как далеко отсюда до вашего дома? – спросила она, чувствуя, как у нее замирает сердце от его нежности. Его храбрости. Его искренности. Она могла лишь верить ему без оглядки.
– Три тысячи километров. Даже немного больше.
– Значит, вам нужно туда поехать.
Он кивнул:
– Вы поедете со мной?
Она с трудом выдержала его взгляд:
– Я этого хочу. Даже так, это единственное, чего я хочу. Но мне не хочется быть камнем у вас на шее, Ноубл Солт.
Он улыбнулся, но в глазах у него мелькнула такая беспросветная грусть, что она задержала дыхание.
– То, что одному камень на шее, другому – голубая мечта, – сказал он.
– Что я для вас?