– Джекпот! – радостно воскликнул Ван. Похоже, ему начинало везти.
Если в номере недосчитаются ценностей, то решат, что мотивом для убийства стало ограбление. И потом, он заслужил награду.
Он никому ни о чем не скажет. Не теперь. Хотя многим от этой новости стало бы куда легче. Особенно Гасу. Бедняга хотел сам это сделать, но он, Ван, избавил его от этой необходимости. И от всех грозивших ему опасностей. Он всех их избавил.
Он вышел из номера всего через пару минут после того, как вошел. Может, даже еще быстрее. На лестнице он столкнулся с парочкой, но те обсуждали планы на ужин и «не оправдавший ожиданий» прием, с которого как раз возвращались, и даже не взглянули в его сторону.
По дороге домой он без конца насвистывал «Ох, плачь же, плачь же» и пришел к выводу, что, если изменить темп, получится совершенно другая песня. Он высвистывал ее в ритме своих шагов, и от этого она звучала почти задорно, а не как погребальный гимн.
При мысли об этом он вспомнил о матери, взгрустнул и снял шляпу в память о ней.
Он без особых происшествий пересек реку на пароме и с удовольствием прогулялся от пристани до дома. Он был уверен, что за ним никто не следил.
Он даже успел к ужину.
Когда наступил вечер и пришло время ложиться, Джейн словно одеревенела от страха. Огастес решил, что в последнюю ночь в доме Эммы будет спать в кровати, и покинул мать ради удобств отдельной комнаты.
– Ничего не изменилось, голубка, – сказал Ноубл, выключая лампу.
– Нет?
– Нет. Вы на взводе, как кошка в новом доме. Вы решили, что, раз мы одни, вам нужно что-то мне дать. Но это не так работает. Я не возьму ничего, к чему вы не готовы.
– Вы не возьмете, нет. Но я дам, – проговорила она, пытаясь понять, что ей делать с руками. Она положила ладонь ему на плечо, потом на пояс, потом наконец прижала к своей груди.
– Так, как подарили мне тот первый поцелуй? – мягко спросил он.
– Что?
– В тот вечер, когда мы познакомились, вы меня поцеловали. Но не потому, что хотели. Вы решили, что вы мне должны. Я никогда больше не хочу получать такие поцелуи.
– Я хотела вас поцеловать. Но испугалась.
– С тех пор я тысячу раз думал про тот поцелуй, и мне всегда делалось неловко. Я тогда увлекся. Хотя и не следовало.
– Но…
– Никаких «но». Спите. – Он поцеловал ее в макушку, а потом отвернулся, лег на живот и сунул голову под подушку.
– Но…
– Тсс. Я страшно устал, голубка, – невнятно проговорил он.
– Ладно, – прошептала она.
– Ладно.
Она вздохнула, и все узлы и кольца, что сворачивались у нее внутри с того самого мгновения, когда он лег с ней рядом, распустились, и ее затопило чудесное облегчение. Она обхватила его руку повыше локтя, наслаждаясь тем, каким крепким и горячим было его тело. О, как сильно она его любит. В глазах защипало от слез. Ею овладевал сон.
– Я люблю вас, – прошептала она, хотя собиралась лишь поблагодарить.
Он промолчал, но она почувствовала, как у него на миг перехватило дыхание, как вздрогнула его рука. Он не ответил, и это тоже принесло облегчение.
Но когда-то ночью рука, которую она сжимала, обхватила ее, теплая ладонь коснулась щеки, и она перестала бояться, тревожиться, смущаться своих желаний, стыдиться своей растерянности. И она поцеловала эту раскрытую ладонь, поднесла к губам, вдохнула тепло и запах Ноубла, покой, который он ей дарил, и тогда он скользнул пальцами к ее затылку и притянул ее голову к своим губам.
Он больше не был осторожен и предупредителен, как прежде, и она тоже повела себя по-другому. Поцелуй все длился, долгий, бесконечный, и прервался, лишь когда они, задыхаясь, оторвались друг от друга, сплелись в объятии и уснули – она касалась губами его шеи, он зарывался лицом в ее волосы, – словно вместе видели один сон, вместе парили в вышине и, так и не проснувшись, вновь опустились на землю.
Но утро сохранило следы ночных ласк.
Губы у нее саднило, щеки болели, а когда Огастес с грохотом распахнул дверь своей спальни, разбудив их обоих, и отправился на поиски завтрака, Бутч взглянул на нее и в ужасе вытаращил глаза:
– Ох, Джейн. Ох, голубка. Простите.
– В чем дело?
– Ваше лицо… Оно все красное, все в царапинах. И губы распухли. Я… я слишком увлекся, целуя вас.
Она вскочила – простыни скользнули к ее ногам – и бросилась к зеркалу. Выглядела она так, словно с километр бежала, продираясь сквозь колючие заросли. Даже волосы спутались самым немыслимым образом.
– О нет. – Она с испугом прикрыла рот рукой, и плечи у нее заходили от беззвучного смеха.
– Вы плачете? – Ноубл в тревоге поднялся и встал рядом с ней. Взъерошенный, полуодетый, обеспокоенный, он был просто великолепен.
Как же это странно – что ей с ним так легко, что она так влюблена.
– Нет, дорогой. Я смеюсь.
Прищурившись, он провел рукой по ее растрепанным волосам.
– Я буду осторожен, – шепнул он, наклоняясь к ней, и снова поцеловал, едва касаясь губами ее вспухшего рта.
Но она так сильно его любила. И оттого, что кожу саднило, она лишь острее чувствовала, как безгранична ее любовь. И как ей нравится его целовать.
Не успев опомниться, она уже снова обхватила его руками, ногами, накрыла ковром своих волос, и он перенес ее обратно на постель, и они вновь отдались на волю трепетных, исступленных ласк, пока где-то внизу не хлопнула дверь и из Эмминой кухни до них не донесся запах завтрака.
Он откатился от нее, разом возвращая и ее, и себя обратно к реальности. Соскользнул с кровати на пол, натянул брюки, заправил в них нательную рубашку и щелкнул подтяжками:
– Я проверю нашего мальчонку, хотя Эмма здорово привязала его к себе своими харчами. И газету принесу. Посмотрим, что нас сегодня ждет. А потом нам надо успеть на поезд.
При упоминании о газете в животе у нее снова затянулся тугой узел, а кожу на лице стало саднить. Они ждали статей, о которых их предупредил мистер Хьюго, но пока в газетах ничего такого не появлялось.
– Харчами? – переспросила она.
– Едой, моя изысканная английская жена.
Ей нравилось, как он называл ее женой.
– Ноубл?
– Да, голубка?
– Я правда люблю вас, – поспешно призналась она.
– Вам не нужно говорить мне об этом, – тихо произнес он. – Я сказал вам… вы ничего мне не должны.
– Вы не понимаете, что сделали для меня, Роберт Лерой Паркер.
Он помотал головой, отказываясь от этого имени, как делал всякий раз, когда она так его называла, – как будто все казалось ему неправильным и каждое имя, которое она на него примеряла, было плохо подогнанным пиджаком, тянувшим в плечах и ограничивавшим свободу движений.
– Нет, не качайте головой, – потребовала она.
Он тут же прекратил.
– Посмотрите на меня, прошу.
Он взглянул на нее. Глаза его сверкали так ярко, что она поняла: он изо всех сил борется со своими чувствами.
– Вы дали мне то, чего у меня никогда прежде не было.
Он понурился.
– Вы любите меня. Не знаю почему. Не понимаю, отчего мне так повезло.
Он снова поморщился, и тогда она приблизилась к нему, обхватила его лицо руками:
– Огастес доказал мне – и продолжает доказывать каждый день, – что то, кем мы являемся, мало связано с обстоятельствами нашего рождения. Я не устаю этому удивляться. А еще есть вы.
– А еще есть я.
– Я давно перестала отделять грусть от радости и боль от счастья. Это невозможно, ведь они слишком часто идут рука об руку. И в этом нет никакого смысла. В моей любви к сыну нет ровным счетом никакого смысла. Я полюбила его еще до того, как взяла на руки, несмотря на…
– Несмотря на, – кивнул он, не давая ей сказать то, что и так уже знал.
– А значит, любовь не всегда имеет смысл.
– Не всегда.
– Кто-то сразу свой.
– Кто-то сразу свой, – с нежностью глядя на нее, повторил он.
– Вы так заботитесь о нас, что я даже не знаю, чем себя занять.
– Я всегда умел заботиться о людях. Вот только заботился не о тех. А тех, кому был по-настоящему нужен, огорчал. Я вас недостоин, – прошептал он. – Я это знаю. Но я так вас люблю… что мне неважно, отвечаете ли вы мне тем же самым.
Она была так ошарашена, что не сразу поняла, как ему ответить, но он уже оделся, ушел в ванную и закрыл за собой дверь.
Когда он снова открыл дверь, она ждала на пороге.
Она шагнула к нему, обхватила за пояс, прижалась губами к груди.
– Но я отвечаю вам тем же, – сказала она, старательно выговаривая каждое слово, чтобы он точно ее услышал. А потом обогнула его и скользнула в ванную, тем самым положив конец разговору.
Ноубл сбрил бороду, но оставил усы. Джейн сказала, что он помолодел на десять лет, Сандэнс взглянул на него с презрением, а Ван тут же отправился наверх и тоже избавился от бороды. Ван хотел выглядеть, как Бутч. Ноубла это сводило с ума, но Огастес в точности понимал, каково Вану.
– Мы едем поездом в Юту, – сказал Сандэнс. – Сегодня. В Юту. Где тебя по-прежнему ищут, живым или мертвым, за вооруженные ограбления. А ты избавился от единственного прикрытия, которое у тебя было. Почему?
– Мне она не нравилась. Никогда не нравилась, – отвечал Ноубл. Глаза у него блестели.
Джейн побагровела от смущения. Она напудрилась, нарумянилась, накрасилась, как перед выступлением, хотя они собирались на Центральный вокзал. Там они сядут на поезд до Солт-Лейк-Сити.
Он был так взбудоражен, что не мог есть. Точнее, не мог съесть столько, сколько обычно. Ему не хотелось расстраивать Эмму – та приготовила все его любимые блюда.
– А я-то думал, что из вас двоих ты умный брат, – продолжал причитать Сандэнс. – Из-за тебя нас всех поймают.
– Ты, Гарри, выглядишь точно так же, как в день отъезда оттуда. Даже шляпу, кажется, не сменил, – спокойно ответил Ноубл. – Может, нас поймают из-за тебя.
– В любом случае искать станут прежде всего женщину и мальчишку, – уступил Сандэнс. – И все-таки лучше бы тебе уехать без них.