– Мы не задержимся в Юте, – успокоил его Ноубл.
– Не задержимся? – переспросил Огастес.
Казалось, его мама тоже удивлена.
– Нет, не задержимся. В Сан-Франциско Сандэнса кое-кто ждет.
– Иди к черту, Бутч, – пробормотал Сандэнс и встал из-за стола. – Никто меня нигде не ждет.
Ноубл продолжал, пропустив замечание Сандэнса мимо ушей:
– К тому же во Фриско меня никто не знает. Будем надеяться, что там никого из нас не узнают. – Он оглянулся на Джейн. – Мы пробудем в Юте неделю-две, не больше. Я хочу показать вам свою долину. И повидаться с отцом.
Когда Сандэнс ушел запрягать лошадей, Огастес принялся помогать Эмме убирать со стола. Он слышал, как переговариваются мама с Ноублом. Мама тоже ругала Ноубла. Тревожилась за него.
– Зачем вы сбрили бороду? Теперь вы в опасности.
– Я хочу и дальше вас целовать, а борода царапала вам кожу. Поэтому я от нее избавился. Все просто, голубка.
– Ваши приоритеты…
– Мои приоритеты таковы, какими должны быть, – прервал ее он. – Я всю жизнь вас ждал. И теперь, когда вы рядом, не хочу упустить ни единой минуты.
– Но теперь заметно, что подбородок у вас квадратный. Вы снова похожи на снимок из циркуляра. И к тому же очень хороши собой. На вас будут глядеть. Рано или поздно вас узнают.
– Я не буду улыбаться.
– Ни в коем случае не улыбайтесь. У вас слишком обезоруживающая улыбка. Но больше всего меня беспокоят ваши глаза. Вам нужно пониже надвигать шляпу, чтобы нельзя было их разглядеть… И ни на кого не смотрите. Мне думается, что одеты вы правильно. Вы выглядите очень элегантно, даже шикарно. Как делец, а не как ковбой. Настоящий джентльмен. И все же лучше было бы вам не сбривать бороду, – беспокойно подытожила она.
– Идите ко мне, голубка. Я покажу вам, почему сбрил бороду.
Огастес наморщил нос, скривился от отвращения и громко фыркнул.
Заметив это, Эмма улыбнулась и потрепала его по волосам:
– Они так сильно влюблены, мой мальчик. Это мило. Не мешай им.
– Я буду скучать по вам, Эмма. Мне бы хотелось, чтобы вы поехали с нами, – сказал он.
Ему очень нравился ее полный жизни дом, ее стряпня и цветы. Ему нравилось играть в карты, нравилась Дикая банда, нравилось, что Ноубл так хорошо заботился о маме. О ней никто никогда не заботился.
Огастесу вдруг захотелось, чтобы время остановилось, чтобы они остались у Эммы. Он даже решил было сказать Ноублу, что у него плохое предчувствие в связи с их отъездом. Одно дело читать про Дикий Запад, и совсем другое – ехать туда. К тому же ему слишком понравилось в Нью-Йорке.
– Мы тут так счастливы. И нам ничто не угрожает. Можно нам еще ненадолго остаться? – спросил он, когда их вещи уже грузили в экипаж.
Старший сын Эммы, Эван, и ее внук Фрэнсис должны были отвезти их всех на вокзал, а потом вернуться назад в экипаже Сандэнса.
– Экипаж все равно был не мой, – пожал плечами Гарри. – Так что пусть остается здесь, мне все равно.
Он был рад отъезду, и Ван тоже радовался, а Огастес представлял себе, что на подъездах к Юте они сбросят кожу и отрастят себе новую. Юта – это индейское слово, сказал ему Ноубл. Оно означает «люди гор». Может, Ван, Сандэнс и Ноубл и правда люди гор, но насчет мамы и себя самого Огастес вовсе не был уверен.
– Здесь не так уж безопасно, как тебе кажется, – сказал ему Ван, забрасывая в экипаж последний сундук. – И народу слишком много. Тебе понравится Запад. Там можно идти много-много дней и не встретить ни единой души.
Ноубл лишь поправил ему кепку и наклонился так, что они смотрели друг другу в глаза.
– Я не позволю, чтобы с тобой или твоей мамой что-то случилось, Гас.
«Но если что-то случится с вами?» – спросил он про себя, прикусив губу.
Но стоило им спуститься в чрево Центрального вокзала, как он обо всем позабыл. Лучи света, падавшие из полукруглых окон под самым потолком, показались ему знаком небес.
Сандэнс и Ван шли вдоль закопченных путей по обе стороны от него, мама и Ноубл загораживали его спереди, так что никто на него не глазел и, казалось, даже не замечал. Настроение у него еще улучшилось, когда они вошли в отдельный зеленый пульмановский вагон, такой просторный и роскошный, что он легко мог бы потягаться с каютами первого класса на «Адриатике». Мама шутливо заметила, что на этот раз ее шляпа вряд ли станет добычей дельфина.
Вагон был последним в составе Трансконтинентального экспресса, и, хотя поезд сильно проигрывал океанскому лайнеру в размерах, а общий вагон и рестораны оказались во много раз меньше бальных залов на «Адриатике», отдельный вагон был оборудован не менее роскошно, чем каюты первого класса. Еще у них было два спальных купе с двумя полками в каждом. Ноубл сказал, что мама займет спальню в пульмановском вагоне, чтобы ее никто не узнал, а Гас может спать вместе с ним в одном из купе.
– Сколько нам ехать? – спросил Гас, прижавшись носом к стеклу и глядя, как на перроне толпятся пассажиры других вагонов; на высоких стульях, составленных в ряд в середине платформы, сидели мужчины и читали газеты, а мальчишки начищали им башмаки.
– До Чикаго полтора дня пути. Еще полдня до Сент-Луиса, а оттуда еще два до Солт-Лейк-Сити. Этот поезд идет быстро и плавно, – прибавил Ноубл, успокаивая маму.
– Иначе и быть не может. Билет в пульмановский дворец стоит столько, сколько простому человеку и за четыре месяца не заработать, – покачал головой Ван.
Без бороды он выглядел странно. Часть лица, которую он в спешке побрил, была бледной, словно полумесяц, усыпанный мелкими порезами. Ему нужен брадобрей получше. Может, в следующий раз ему следует обратиться к Ноублу: у того выбритые щеки и подбородок казались гладкими, словно масло.
Без бороды братья уже не были так сильно похожи, хотя любому по-прежнему было ясно, что они родня. Нижняя губа у Вана оказалась более пухлой, а подбородок – менее квадратным. У Ноубла на подбородке гнездилась ямочка, и Джейн с улыбкой прижала к ней большой палец. А потом, смутившись, отвернулась, словно понимая, что забылась, но Огастес успел это заметить.
Его мама так изменилась. С тех пор как они отплыли из Шербура, не прошло и трех недель, но он едва ее узнавал. Глядя на нее, он вспоминал одну картину. Они с мамой много раз приходили в Лувр ранним утром, еще до того, как залы музея переполнялись посетителями, которые глазели не на экспонаты, а на него. Его мать, прежде походившая на прочную холодную вазу, теперь казалась ему Моной Лизой, чуть размытой, с таинственной улыбкой на губах.
– На что ты там жалуешься, Рип? – буркнул Сандэнс, растянувшийся в мягком кресле. – Ты не платил за билеты. Ты никогда ни за что не платишь.
– Ноубл, вы купили газету? – вдруг спросила Джейн, не сводя глаз с мужчин, которым начищали ботинки.
На стулья чистильщиков забрались двое новых клиентов. Они одновременно развернули свои газеты, так что стал виден крупный заголовок, занимавший почти половину листа:
Убийство в «Плазе»
Раздался свисток, и поезд вздрогнул, заглушив ответ Ноубла. Огастес рассмеялся, Ван улыбнулся. Даже Сандэнс казался довольным.
Путешествие началось.
23
Ты вскрыла меня
И взяла мое сердце.
Как мне теперь жить?
Ощущение спокойного довольства, которым Бутч наслаждался по пути из Парижа в Нью-Йорк, в этом путешествии напрочь отсутствовало, и, если бы не восхищение, которое он испытывал всякий раз при виде Джейн, четыре дня в поезде в компании Вана и Сандэнса непременно принудили бы его к насилию.
Вагон-ресторан для пассажиров первого класса представлялся Бутчу полным опасностей – у него сосало под ложечкой с тех самых пор, как они сели в поезд, – и потому он велел всем как можно реже покидать прицепной пульмановский вагон. Когда к ним стучался официант, ему открывал Ван – единственный, у кого не было причин скрываться. Остальные прятались в спальне, пока официант не уходил.
Путники были вынуждены все время проводить вместе, и даже такая роскошь, как отдельный вагон, не слишком облегчала их положение. В отличие от «Адриатики», здесь не было палуб, где можно было прогуляться, а монотонность поездки не разнообразили репетиции, и все же Джейн переносила путешествие по железной дороге гораздо лучше, чем по океану, а Огастес развлекал всех разговорами и своим остроумием.
Огастес расположил к себе обоих бандитов, хотя Гарри Лонгбау и не отличался ни открытостью, ни общительностью. Другое дело Ван. Ван был человеком, приятным во всех отношениях, хотя не мог принимать разумные решения и не видел дальше собственного носа. Гас стал называть его дядей Ваном. Бутч, заслышав это, заскрежетал зубами в бессильной ярости, но сам Ван был на седьмом небе.
Ван потчевал Огастеса рассказами о Бутче, не имевшими почти никакой связи с реальностью. Огастес восхищенно слушал и огорчался, когда Бутч, перебивая брата, пояснял, как все было на самом деле.
– А про Бетти он вам рассказывал? – спросил как-то Ван, поглядывая то на Джейн, то на Огастеса, то снова на Джейн.
– Ван, – насторожился Бутч.
– С виду она была совсем неказистая, не то что мисс Джейн, – продолжал Ван с хитрой ухмылкой. – Но мой брат только ее и любил по-настоящему. Ну, конечно, не считая вас, мисс.
– Бетти? – с подозрением переспросила Джейн.
– Бетти – это лошадка. Ею владел один мой приятель. Серая, костлявая, жалкая с виду кобыла, – объяснил Бутч. – Да к тому же полуслепая. Она только левым глазом видела.
– Но уж что-что, а бегать эта девчонка умела, – вставил Ван.
– Я никогда ничего подобного не видел, – прибавил Сандэнс. – Где ты впервые выпустил ее на скачки, Бутч?
– В Теллурайде. – Бутч скользнул взглядом по лицу Джейн. Он уже говорил ей, что в Теллурайде ему пришлось нелегко. В том числе и из-за Бетти.
– Она соревновалась с жеребчиком Малкэхи, – продолжал Ван. – Все поставили против нее. Даже Бутч.