От восхищения у него перехватывало дыхание. При виде Джейн он забывал обо всем. О своей рассудительности. О благоразумии. Но он не мог сожалеть об этом – хотя и чувствовал, что однажды такой день еще настанет.
Ему следовало держаться подальше от Джейн и Гаса. Или хотя бы не отдаваться чувству с головой. Но они разом лишили его всех его средств защиты, и он обнял их, притянул к себе и решил, что отныне они принадлежат ему. А он сам принадлежал им, весь целиком, без остатка, и, глядя на Джейн, во всем ее нежно-розовом великолепии, он чувствовал, как его переполняют любовь, отчаяние и надежда.
Больше всего его пугала надежда. Надежда была опасна. Она побуждала к невозможному. Заставляла возвращаться, когда следовало держаться как можно дальше.
– Ты вскрыла меня, – прошептал он своей спящей жене, – и взяла мое сердце. Как мне теперь жить?
Она даже не пошевелилась, и от того, как крепко, спокойно, умиротворенно она спала, он улыбнулся, хотя его снедала тревога. Она забрала его сердце, но он не хотел получить его назад. Он лишь надеялся, что это не погубит их обоих. Их всех. Он подтянул одеяло, прикрывая ее наготу, и вышел из спальни.
24
Игра на деньги —
Не то же самое, что
Игра на жизни.
Огастес взглянул на часы – он никогда не спал без них – и застонал, обнаружив, что еще очень рано. Всего шесть утра, а он уже умирает с голоду. Он свесился вниз проверить, спит ли Ноубл, и обнаружил, что его полка пуста. Огастес был почти уверен, что Ноубла увела мама. Он смутно припоминал ее запах и голос и к тому же знал наверняка, что только она могла задернуть штору у его постели, как будто он по-прежнему был младенцем и лежал в колыбельке. Он вспомнил строгое напутствие Эммы: «Они так сильно влюблены. Не мешай им».
Мешать он не будет, но его все-таки сердило, что нельзя поесть, пока взрослые не проснутся и не разрешат ему прогуляться по поезду.
Сейчас Ноубл тревожился гораздо сильнее, чем когда они плыли по океану. А еще он гораздо больше осторожничал. И все-таки он пообещал Гасу, что до приезда в Юту они непременно постоят вместе на открытой площадке в конце вагона и поглядят, как весь мир, удаляясь, становится маленьким-маленьким.
Ноубл сказал, что нет ничего такого, чего Огастес не мог бы сделать, и Огастес всем своим существом поверил в это. Если Ноубл так сказал, значит, так и есть. Всего через день они доберутся до Юты. Огастес не знал толком, что будет дальше.
Мама не спрашивала у Ноубла, куда они поедут потом, а Огастесу очень хотелось бы узнать о дальнейших планах. Но еще больше ему хотелось, чтобы Ван и Сандэнс остались с ними. Правда, этому, скорее всего, не бывать. У Сандэнса есть женщина, пусть даже он и притворяется, что не любит ее. Так сказал Ван.
– Она просто чудо. И так любит Гарри. Думаю, он поедет с ней повидаться, и если он только не последний дурак, то попросится к ней, назад. Да мы уже и напутешествовались. Во Фриско ему ничего не грозит, особенно теперь, после землетрясения. Я слыхал, там ужас что творилось. Денег у него хватит, чтобы купить дом, завести ребятишек и спокойно жить дальше, если только она согласится.
– А что вы будете делать? – спросил тогда Огастес.
Ван пожал плечами:
– Может, повидаю папашу и братьев с сестрами. Им тоже нравится слушать мои рассказы. А может, Бутч разрешит мне поехать с вами, когда все поутихнет, и я буду охранять мисс Джейн во время гастролей.
– Мама думает, что вообще не сможет больше петь. Никто не возьмется устраивать для нее гастроли, если граф не перестанет всем угрожать.
– Еще как возьмется. – И Ван подмигнул ему. – Просто подожди немного, и сам узнаешь. Вам не придется переживать из-за этого Уэртогского ублюдка.
Вану было сорок лет, но вел он себя, как его ровесник, по-приятельски, и Гасу нравилось, что он не пытался его воспитывать, служить ему хорошим примером. Он был настоящий, а Огастес больше всего на свете любил настоящее, неподдельное. Многие люди делали вид, что добры к нему, но в действительности опасались или испытывали отвращение. Ван честно говорил, что думал, хотя порой его слова и оказывались глупыми или обидными. Это злило… и забавляло.
Может, они могли бы позавтракать вдвоем с Ваном. Ван будет рассказывать ему разные истории, и никому не будет до этого никакого дела, никто не станет его перебивать, а Огастес будет внимательно слушать и набивать живот ветчиной и яичницей.
Но и Ван, и Сандэнс спали у себя в купе, задернув темные шторки у полок, дававшие им возможность хоть немного отдохнуть друг от друга.
– Ван? – прошептал он. – Вы спите?
– Да. Где твой папенька? – пробормотал Ван с верхней полки, и Огастес улыбнулся: он так и знал, что Сандэнс не захочет карабкаться по лесенке на верхнюю полку, а Ван, наоборот, будет рад.
– Бутч с мамой.
– Сколько сейчас времени?
– Шесть тридцать. – На самом деле было всего шесть пятнадцать, но шесть тридцать звучало лучше.
– Ох, господи, Гас. Просто сходи в вагон-ресторан. В билеты включена еда. На тебя никто не станет смотреть. И лезть к тебе не станут. А если станут, скажешь мне. Справишься?
– Конечно, справлюсь, – пообещал Огастес и оставил мужчин досыпать.
После этого он отправился в отдельный вагон. Дверь в спальню была заперта. Он поднял было руку, чтобы постучать, но тут же снова опустил. Ему десять. Он вполне может сам дойти до вагона-ресторана и наесться до отвала. В этом деле ему помощники не нужны.
Он выбрал себе место с таким расчетом, чтобы бордовая щека была ближе к стене: так официанту не придется смотреть на его родимое пятно, и им обоим не будет слишком неловко. Но если даже официант и смутился, то виду не подал, и довольный Огастес самозабвенно заказал себе завтрак, а потом прибавил, что его родные, возможно, придут позже, а если нет, он заберет остатки завтрака с собой.
– Огастес Туссейнт? Неужели это ты?
Он удивленно поднял глаза от тарелки.
Перед ним, ласково улыбаясь, стояла Мэри Гарриман. Он уже видел ее в «Плазе», но лишь мельком, и она вела себя с ним так же мило, как прежде, когда они с мамой и Оливером гостили в ее доме.
Миссис Гарриман была приятной дамой, и ее дети тогда отнеслись к нему по-дружески, хотя, пока они разглядывали его щеку, ему и пришлось пережить несколько неловких мгновений. В доме у Гарриманов он единственный раз в жизни играл с целой компанией детей и часто с благодарностью вспоминал об этом.
– Но где твоя мама? – спросила миссис Гарриман, оглядывая вагон-ресторан.
– Она скоро придет, – отвечал он, отчаянно надеясь, что мама не додумается сюда прийти.
– Вы все же едете в «Солтер»?
Он сглотнул, кивнул, промокнул губы салфеткой:
– Да, мэм. Едем.
– Мы тоже думаем туда заглянуть. Мы ездим каждое лето. Детям там нравится, и потом, «Объединенная Тихоокеанская» будет строить в городе новое депо. Ты помнишь Роланда и Аверелла?
– Да, мэм.
– Вот и они. – И она махнула своим сыновьям; те только что вошли в вагон-ресторан. – Хочешь позавтракать вместе с нами? – продолжала она. – Или лучше нам присоединиться к тебе?
Она подозвала официанта, и тот вмиг устроил за столом Огастеса миссис Гарриман и ее сыновей. Роланд был ровесником Огастеса, а Авереллу уже исполнилось шестнадцать. Оба помнили Огастеса еще с тех пор, как они с мамой и Оливером гостили у них. Они уставились на его щеку, но в их взглядах читалось любопытство, не отвращение – может, потому что они уже видели его раньше, – и он постарался не отворачиваться и не опускать глаза.
– Ты еще играешь в крикет? – спросил Аверелл. – Помню, ты здорово играл, хотя был совсем маленьким. Сейчас ты, наверное, чемпион.
– Играю, – отвечал Огастес, – хотя у меня уже давно не было партнера. Может, мы могли бы сыграть с вами в шахматы… или в покер?
– Покер? – ошеломленно переспросила миссис Гарриман.
– Да. Но не на деньги. У меня есть пакет конфет, которые можно поделить на всех и играть на них. А еще можно съесть конфеты и играть на очки. Это очень весело. – В его голосе слышалось явное нетерпение, даже возбуждение. Неожиданная встреча с друзьями стала чересчур лакомой приманкой.
Мальчикам, как и ему, не терпелось поиграть вместе, и они весь завтрак засыпали его вопросами, но потом в вагоне-ресторане вдруг появилась его мама. Глаза у нее горели, щеки раскраснелись. Она собрала волосы в узел, но несколько прядей выбилось и падало на уши. Пуговицы на платье тоже были застегнуты неправильно, и от этого казалось, что она одевалась впопыхах.
Она изумленно поприветствовала миссис Гарриман и ее сыновей – «Я даже не думала, что мы едем одним поездом!» – и, извинившись, что прерывает их завтрак, повернулась к Огастесу. Тот старался запихнуть себе в рот еще пирожное, хотя уже наелся так, что едва не лопался.
– Огастес, – строго проговорила она, прижимая руки к груди. – Я за тебя тревожилась. Я не знала, где ты.
– Прости меня, мама. Я рано проснулся и не хотел тебя будить.
– Ты закончил? – спросила она, и он сразу понял, что без него она не уйдет.
– Да, наверное. Но, может, мы могли бы поиграть вместе, когда вы позавтракаете? – спросил он у младших Гарриманов.
Те взглянули на мать, и она коротко им кивнула.
– Конечно. Приходи через десять минут в салон-вагон! – предложил Аверелл.
– Я их займу, – улыбнулась миссис Гарриман. – Вчера они весь день ссорились. Я буду рада тишине и покою.
Мама уже двинулась было к выходу, но миссис Гарриман придержала ее за руку и заговорила, понизив голос, хотя и ее сыновьям, и Огастесу по-прежнему все было слышно:
– Джейн, меня потрясло известие о том, что случилось в «Плазе». Уверена, для вашей семьи это огромный удар. Я удивлена, что вы по-прежнему едете в «Солтер». Я думала, гастроли отменили.
– Для моей семьи?
– Ну конечно, дорогая. Разве граф Уэртогский был не из Туссейнтов?