Джейн закрыла лицо руками и поникла, но Сандэнс продолжал греметь:
– И если ты вдруг еще не понял, мишень намалевали не только на наших спинах, но заодно и на спине у Джейн. Им с Гасом теперь не удастся ни спрятаться, ни пересидеть все это где-нибудь в глуши. Ей вообще никогда больше не дадут петь. А может, всплывет история ее отношений с графом, и шпики решат, что она наняла Бутча, чтобы его убить. Будь уверен, они и мне зададут немало вопросов. Мистер Хьюго меня хорошо рассмотрел. Да что там, стоит нам только сойти с этого поезда, и нас встретит целая толпа полицейских. И упрячет куда следует.
– Никто не знает, что мы едем этим поездом. – Голос Вана дрожал.
– Миссис Гарриман знает, что Джейн Туссейнт с сыном едут этим поездом! Что, думаешь, она об этом промолчит? Да она все расскажет муженьку, как только его увидит, а он тут же вызовет полицейских, пинкертонов и шерифов со всего штата.
– Джейн они не тронут. Она ничего плохого не сделала.
– Если верить этой статье, «госпожа Туссейнт, вероятно, как-то связана с Бутчем Кэссиди и Сандэнс-Кидом», – прочитал Гарри, с каждым новым словом все сильнее повышая голос. – Единственный, о ком в этих статьях не сказано, – это тупой братец Бутча, который все устроил.
Сандэнс повалился на стул и закрыл лицо ладонями. Ван еще глубже погрузился в диванные подушки.
Бутч глядел на пролетавший за окнами пейзаж, желая раствориться в бескрайних просторах, где можно идти много дней подряд и не встретить ни единой живой души. Небраска была подобна бесконечному лугу, поросшему зеленой травой, что уже начинала желтеть под июльским солнцем.
– У вас снова этот взгляд, Ноубл Солт, – проговорила Джейн так неожиданно, что все они вздрогнули.
– Какой взгляд, голубка? – спросил он, обернувшись к ней.
– Как у перекати-поля, – ответила она дрожащим голосом.
Он отошел от окна, взял Джейн за руку и притянул к себе.
– Иди к Гасу, – велел он Вану. – Он слишком давно один. И он слишком умен, чтобы не бояться. Закажи ужин. Сыграй с ним в карты. В следующий раз поезд делает остановку в полночь. Мне нужно подумать.
– Ты всегда все обставляешь лучше всех! – с улыбкой воскликнул Ван. На его лице читалась надежда. – Все обойдется, да? Как всегда.
Сандэнс выглядел так, словно вот-вот взорвется.
– Гарри, – обратился к нему Бутч. – Ван позаботится о Гасе. А ты отдохни. Отвлекись. Я с тобой поговорю через пару часов. Сейчас мы ничего поделать не можем.
Сандэнс коротко кивнул и быстро вышел из гостиной.
– Ван… Нам с Джейн нужно побыть наедине. Забери мальчонку, но не мешай нам, если только не случится беды.
– Ладно, Бутч. – Он снова улыбнулся, радуясь, что его не сбили с ног, не связали, словно дикого зверя, и не бросили на произвол судьбы.
Джейн прошла из гостиной в спальню вслед за Бутчем, держа спину очень прямо, словно ощетинившаяся всеми иголками чолья, отгонявшая его прочь, но он, не обращая внимания на впивавшиеся в него иглы, обнял ее, прижал к себе все ее колючки и острые углы.
Она растаяла, едва он к ней прикоснулся, и вцепилась в него, словно ей нужно было убедиться, что он по-прежнему цел и невредим.
– Я не знаю, что чувствовать, – простонала она. – Во мне борются облегчение и отчаяние. Я упала с утеса, но научилась летать. Я влюблена – и горю. Я боюсь, но никогда прежде не чувствовала так остро, что я жива.
– Я обо всем позабочусь, Джейн. Я позабочусь о вас. Я устрою вас с Огастесом в безопасном месте и все улажу. Обещаю.
Она обхватила его лицо своими длинными, тонкими пальцами, притянула к себе его рот, принялась целовать его со всем пылом, со всей тревогой, что с самого начала сопровождали их любовь, и он ответил на ее поцелуи, не зная, как еще рассказать о своей страсти и об отчаянии.
Они сошлись так, словно небо рушилось, а воды все поднимались, и у них больше не было времени на робкие прикосновения и осторожные ласки. Сорванная одежда полетела прочь, и они рухнули на постель, не закрывая ни губ, ни глаз, стараясь отогнать прочь нежеланного гостя – время.
– Вы думаете, что снова меня защищаете. Защищаете от себя, – задыхаясь, проговорила она, запрокидывая голову в сладостной неге, не подчиняясь ему. – Но вы уйдете.
Он не стал отрицать ее правоту, он лишь упивался ее телом, целовал ее кожу, вновь и вновь молча признаваясь ей в своей преданности. Но даже моля ее прижаться к нему еще теснее, он уже понимал, что им ни за что не быть вместе.
Волна, унесшая их прочь, с яростью вышвырнула их обратно на берег, и теперь они лежали рядом, ошеломленные, ненасытные, задыхаясь, жаждая продолжения.
– Возьмите нас с собой! – взмолилась она.
– Не могу, – простонал он, пряча лицо у нее на груди. – Простите, голубка.
Она притянула его к себе, прижалась к его губам, заглушая его сомнения, и на миг он отвлекся, снова растаял, потрясенный тем чудом, которым она была для него, наслаждением, которое они дарили друг другу, но даже губы Джейн, даже ее любовь не могли затмить реальности, что надвигалась со всех сторон. Целуя ее, он сделал новое признание, прошептал его прямо в нежную кожу ее тонкой шеи:
– Я уже давно чувствовал, что это случится. Как когда слышишь шум поезда, хотя он еще очень, очень далеко. Не знаю, сколько еще мне удастся этого избегать. Но теперь… теперь я привязал к себе вас. Если я останусь, то утяну вас за собой.
– Утяните меня за собой. Куда угодно. Заберите меня куда захотите, только не оставляйте, – сказала она. – Не бросайте нас.
Он закрыл глаза, стараясь собраться с духом, но вместо того сделал новое признание:
– Мои руки по-прежнему чисты. Хотя все остальные уже давно себя запятнали. Я бежал, старался опередить лавину, ускользнуть от нее, но наткнулся на вас. Как можно бежать, если тебе наконец выпал шанс на настоящую жизнь?
– Мы что-нибудь придумаем. Когда любишь, не уходишь, – хлестко возразила она. – Нельзя так легко сдаваться.
Он помотал головой:
– Я не хотел прожить жизнь вне закона. И все же сделал свой выбор. Я не знал, что выбираю. А потом стало слишком поздно. Но я не знал, чем мне придется расплачиваться. И все же плачу по счетам. Плачу сейчас, когда хочу связать с вами жизнь.
– Где ваш гнев? – воскликнула она, вцепившись ему в волосы. – Почему вы так легко с этим смирились?
Он ничего не мог на это сказать. У него не было слов в свою защиту. Он знал. Он всегда знал, и теперь единственным его желанием, единственной задачей было вытащить Джейн и ее сына из ловушки, которой была его жизнь, из капкана, в который они нечаянно попались.
Она застонала, глухо, громко, и впилась зубами в его плечо, словно желая причинить ему боль, оставить метку, но тут же, не давая себе воли, жалея его, остановилась.
Он не был готов ее отпустить – и все же покорился. Они оделись в убийственной тишине, скрыв томление наготы под одеждой, вновь нацепив привычную, заученную собранность.
– Вы меня предупреждали… C самого начала, – прошептала она.
Он замер. Внутри у него зияла пустота.
– Вы сказали: «В моей жизни не было ни единого человека, кого бы я не разочаровал». Вы это помните?
– Да. Помню. Я был с вами так откровенен, как только мог.
– В тот миг я влюбилась в вас. Но теперь… Теперь я просто злюсь. На вас… И на себя. Потому что я тоже знала. Знала, что вы разобьете мне сердце. Мне и Огастесу. Всегда знала. Но все равно полюбила вас.
Ван не слишком здорово сочинял хайку и потому притворился, что ему это неинтересно, но Огастес подметил, что он считает, думая, что никто этого не замечает.
– Ван, вы считаете слова, – напомнил ему Огастес. – А нужно считать слоги.
– Понимаешь ли, французик, некоторые слова у меня звучат совсем не так, как у тебя, – возразил ему Ван. И это была чистая правда.
– Давайте сыграем во что-то еще, – предложил Огастес.
Они с Ваном уже два часа убивали время, но ни мама, ни Ноубл, ни Сандэнс все не показывались. Огастес не возражал. Ван ему нравился, хотя в вагоне по-прежнему висело напряжение, возникшее еще тогда, когда они с мамой вышли из спальни.
– Рисую я гораздо лучше, чем играю в слова, – объявил Ван. – Может, я буду рисовать в том блокноте, который ты мне подарил.
– Он слишком маленький, – возразил Огастес.
– Буду рисовать небольшие картинки, – пожал плечами Ван. – Раньше я, бывало, подолгу сиживал неподвижно, чтобы не спугнуть птиц и чернохвостиков. У нас возле дома, в Сёрклвиле. Чернохвостики страшно пугливые.
В вагон вошел Сандэнс. Он запер за собой дверь. Он явно выпил – нос у него покраснел, – но пьяным не казался.
– Кто такие чернохвостики? – Огастес решил, что Ван шутит.
Сандэнс мрачно взглянул на Вана, словно предупреждая, что не хочет слышать от него ни единого слова. Он сел рядом с Огастесом и сам ответил ему.
– Чернохвостики похожи на кроликов. Но на самом деле это зайцы, – сказал он.
– У них уши длиннее, – прибавил Ван и принялся что-то рисовать. – Первые поселенцы называли их ослиными зайцами, потому что уши у них длинные, как у ослов. Они рождаются с шерстью, с открытыми глазами и сразу могут бегать.
– А кролики, когда рождаются, бегать не могут? – удивленно спросил Огастес.
– Нет. Кролики рождаются голыми, розовыми, как младенцы, – мрачно буркнул Сандэнс.
– Это разные животные. Примерно как овцы и козы, – вставил Ван.
Сандэнс продолжил:
– Примерно как мормоны и баптисты.
– А вы те или другие? – спросил Огастес.
– Я ни то ни другое, – бросил Сандэнс. – Ни овца, ни коза.
– Сандэнс скорее рептилия, – прибавил Ван и с ухмылкой взглянул на Гарри.
– Ван, а вы мормон? – спросил Огастес.
– В моей семье все были мормоны. Так, номинальные… И все же… мормоны.
Огастес склонил голову к плечу:
– Номинальные мормоны – это вроде зайцев? Или кроликов?
Ван присвистнул, удивленный таким вопросом, и крепко задумался: