О Ноубле они не говорили. И о Бутче. И о Роберте Лерое Паркере. Они не называли этих имен вовсе не из гнева или страха. Причиной тому были любовь, и печаль, и тоска.
Новость о том, что Бутч сбежал из тюрьмы, наполнила обоих надеждой. Последовало томительное ожидание.
Он ничего им не сообщал. Не писал писем. Где бы он ни был, возвращаться он не собирался. Он помнил просьбу Огастеса.
– Он теперь слишком известен, – сказала однажды Джейн. – По крайней мере в Америке. Его фотографии расклеены повсюду. Ты ведь понимаешь, что он не может даже приблизиться к нам.
– Он ведь любил нас, правда, мама? – спросил Огастес. Ему нужно было верить в это.
– Да. Любил. И… любит. – Ее обида ушла, уступив место грусти, и в этой грусти было куда больше нежности. И доброты.
– Уж лучше потерять любовь, чем никогда ее не знать, – процитировал Огастес. Его учитель прочел им в школе поэму Теннисона[36], и Джейн была потрясена, обнаружив у английского поэта строки, словно прямо говорившие о ее возлюбленном.
И гнев, пустой и благородный. И птица, в клетке что живет.
Ей были знакомы и благородный гнев. И благородное отречение. И благородная скорбь, и благородное прощение. Это она была птицей, что жила в клетке, и ей пора было выбраться на волю.
Огастес получил от Эммы пару открыток, но их написал вовсе не Ноубл. На них не было слов, только рисунки. Совсем маленькие. Птицы. Тарантулы, ящерицы, змеи. Больше всего ему нравился чернохвостик в цилиндре. Так Ван давал им знать, что у них все в порядке. Огастес повесил открытки на стену у себя в спальне.
Единственное письмо, которое они все-таки получили, пришло от самого Роберта Пинкертона. В его агентство обратились, чтобы найти госпожу Джейн Туссейнт и ее сына Огастеса Максимилиана Туссейнта. Задача была простая, пинкертоны и без того следили за каждым их шагом с тех самых пор, как они обосновались в Солт-Лейк-Сити. Джейн даже знала в лицо главного местного агента и здоровалась с ним по имени.
Письмо, которое прилагалось к посланию Роберта Пинкертона, написал бывший поверенный Оливера. Эшли Чарльз Туссейнт, десятый граф Уэртогский, умер, не оставив наследника. По этой причине титул и имущество графа переходили к единственному потомку семьи мужского пола, сыну мистера Оливера Туссейнта, Огастесу Максимилиану Туссейнту.
Орландо Пауэрс навел справки и подтвердил, что это действительно так.
– Огастес, ты теперь граф, – объявила Джейн сыну. – Единственный оставшийся Туссейнт. Каким поэтичным бывает порой правосудие.
– Я теперь американец. Я не хочу быть графом, – отвечал Огастес, но эта новость явно возбудила его интерес. – Не хочу ни в чем быть похожим на лорда Эшли.
– Это всего лишь титул. Ты сам решишь, как им воспользоваться. И сам решишь, каким человеком станешь.
– А нам обязательно жить в доме лорда Эшли?
– У него было несколько домов. Даже дом в Париже. Думаю, мы можем поселиться где захотим. Но я уверена, что к имуществу и титулу прилагаются еще и обязанности.
– Мама, тебе хотелось бы снова жить в Лондоне?
Она рассмеялась.
– Когда я жила в Лондоне, то была твоей ровесницей. Но теперь, полагаю, моя жизнь в Лондоне будет совершенно иной. Джейн Бут, вдова, – прибавила она и усмехнулась.
– Ноубл сказал, что ты всегда и во всем одерживала верх.
Она улыбнулась ему нежной, печальной улыбкой:
– Наверное, так и есть.
– Я бы лучше дождался Ноубла, – признался он. – Здесь, в Солт-Лейк-Сити.
– У нас есть время подумать. Я попрошу мистера Пауэрса стать нашим представителем в этом деле и все уладить.
– Пока мы здесь, Ноубл не вернется, – печально проговорил Огастес.
– Туда он тоже не вернется. Но он не возвращается из любви. Я в этом уверена.
– Но мама… в Лондоне Бутча Кэссиди никто не знает. И нас не знает. Лондон так далеко от Дикого Запада. И так далеко отсюда.
– И все же недостаточно далеко.
– Ван? – простонал Сандэнс.
– А?
– У тебя пули еще есть?
В залитой кровью комнатенке чересчур громко щелкнул магазин: Ван проверял, что в нем осталось. Они повели себя глупо, отчаянно, да и плана у них толком не было. Бутч всегда умело все планировал. Оказалось, что отвечать за все, от начала и до конца, куда сложнее, чем они думали.
– Ага. Есть одна, – ответил Ван. – А у тебя?
– Тоже одна. И я не стану зря ее тратить.
Ван не понял, что он имеет в виду.
– Я умираю, Ван. Но, черт дери, как же я медленно умираю.
– А я не умираю, – заскулил Ван. – Ну почему, а? У меня в руке дыра размером с кулак.
– У меня таких несколько.
– Ты думал, что так все и кончится, да, Гарри?
– Ну да. Примерно так. Но мне не жаль. Только поскорее бы уже конец. Я готов.
– Отец говорил, что ад – это то, во что мы сами превращаем свою жизнь. На что обрекаем себя… и других. Скажи, Сандэнс, мы правда превращали жизнь других людей в ад?
– Я уж точно. Даже не сомневайся.
– Ага. Я тоже, – прошептал Ван, чуть не плача.
– Нам отсюда не выбраться, Ван. Ни мне, ни тебе. Ты ведь… это понимаешь?
– Со мной еще не покончено, Гарри. Я не умираю.
– Ты ведь знаешь, что все эти федералес считают тебя Бутчем Кэссиди.
Ван рассмеялся, точнее плаксиво икнул, и смех вышел похожим на рыдания.
– Бутч Кэссиди не умирает.
– Хорошо бы он все же умер.
– Ты о чем болтаешь? – сердито вскинулся Ван. – Мой брат лучший человек из всех, кого я знаю.
– И лучший из всех, кого я знаю, Ван.
– Мне тебя не понять, Гарри.
Сандэнс с трудом выдохнул, застонал, попытался удобнее улечься на лавке у двери:
– Ван, если ты здесь умрешь, они решат, что покончили с ним, и перестанут его искать.
– Кого?
– Бутча Кэссиди. Они решат, что наконец-то поймали Бутча Кэссиди и Сандэнс-Кида. И все закончится.
– Но… как же я? Что будет с Ваном Паркером? И с Рипом ван Винклем?
– Мир изменился, Ван. В нем больше нет места для нас. А может, и не было никогда.
– Я ничего в жизни не достиг, – тихо проговорил Ван. – Никто не будет по мне скучать. Никто обо мне не вспомнит. Бутч вечно пытался от меня сбежать. Всегда оставлял меня в дураках. А я просто хотел быть с ним рядом. Стать таким, как он. Но не стал. Я не был храбрым. И добрым тоже не был. Меня не любили.
– С ним сложно было тягаться.
– Ага. Он всегда был толстой, благородной занозой в заднице.
Сандэнс застонал. Боль не давала ему отключиться, погрузиться в небытие, и Ван был этому рад. Господи, помоги ему. Он был рад. Он не был готов отпустить Сандэнса. Пока еще нет.
– Он не пытался от тебя сбежать, Ван, – пробормотал Гарри.
– Нет, пытался.
– Он пытался уберечь тебя вот от этого.
Ван тихо всхлипнул:
– Не знаю, смогу ли я это сделать, Сандэнс.
Ответом ему была тишина, и Ван зарыдал и пополз по утоптанному земляному полу, пригибаясь под солнечными лучами, что пробивались сквозь трещины в стенах.
– Гарри?
Глаза у Сандэнса были закрыты, сложенные руки лежали на животе, но в горле еще булькало дыхание.
– Гарри?
– Знаешь… Этель говорила, что дождется меня. Надеюсь, она не соврала. Я готов снова с ней встретиться.
– Не теперь, Гарри. Подожди еще, – простонал Ван.
– Помоги мне, Ван. Эта чертова канитель слишком затянулась. Ты мне здорово поможешь.
– Я не могу.
– Но это просто. Ты не задумываясь убил Уэртога. Сам знаешь, ничего сложного тут нет. Но у меня руки не слушаются. Тебе придется мне помочь.
– Не могу.
– Можешь. И должен. Помоги мне, Ван.
– Прошу, Сандэнс. Я не хочу оставаться один.
– Тогда идем со мной, Рип ван Винкль. Подари брату новую жизнь. Хоть раз будь героем.
Ван вытер глаза, распрямился, сел рядом с другом. Может, федералес заметят его тень и подстрелят его, и тогда ему не придется делать то, о чем просит Сандэнс. Но выстрелов больше не было.
– Вот так, – выдохнул Сандэнс. – Спасибо, Ван. Ты не боишься?
– Хуже, чем теперь, точно не будет. А может, будет во сто раз лучше.
Ван высвободил из безвольных пальцев Гарри пистолет и прицелился ему в лоб, но руки так сильно дрожали, что он тут же опустил ствол.
– Приставь дуло к моей голове, – велел Сандэнс. – Не хочу, чтобы ты промазал.
Ван сжал зубы и сделал, как сказал ему друг.
– Теперь закрой глаза и стреляй. Я буду ждать.
– Не могу.
– Стреляй!
Сандэнс прорычал эти слова каким-то чужим, нечеловеческим голосом, и Ван завопил от тоски и отчаяния и сделал, как он велел.
Ван не стал открывать глаза. Он не мог. В ушах звенело, руки дрожали от отдачи. Он отшвырнул пистолет и пополз прочь, тыкаясь головой в глинобитные стены, пока не отыскал проход в соседнюю комнатку. Кольт, болтавшийся на потертом ремне, волочился за ним. Ван понадеялся было, что от тряски кольт разрядится и избавит его от необходимости разбираться с самим собой. Но ему никогда в жизни не везло.
Он съежился в углу комнатенки. Слух постепенно возвращался. Возле хижины звучали голоса. Кавалеристы услышали выстрел и подобрались ближе, решив разобраться, в чем дело.
Он знал, что все кончено.
– Нет, это никогда не кончится. Вся эта дрянь войдет в историю, – пробормотал он, утирая нос.
Нос был весь мокрый. Он охнул, глядя на перепачканные кровью пальцы. Кровь была не его.
– Чертов Сандэнс, – простонал он. – Смотри, до чего ты меня довел.
Но он это сделал. И сделает снова. Легко.
Он осмотрел свой кольт сорок пятого калибра, с никелевым дулом и черной рукояткой, точно такой, как у брата. Осталась всего одна пуля. Одна пуля для Бутча Кэссиди.
Он вытащил из-под рубахи блокнотик, который ему подарил Огастес, и нацарапал на первой странице три строчки.
– Ну и дела. У меня получилось, Гас, – восхищенно проговорил он, пересчитывая слоги. – А ведь я даже не старался.