Недавно агенты Пинкертона, действуя по наводке, распространили фотографии и описания американских бандитов в Боливии. Власти этой страны уверены, что им удалось предать правосудию двух вооруженных и опасных преступников. Руководитель агентства Пинкертона Роберт Пинкертон заявил по этому поводу: «Кэссиди оставался самым хитрым и отчаянным бандитом нашего времени, и я рад, что теперь его беззакониям пришел конец. Они не были хорошими людьми. Не были героями. Они грабили, запугивали и убивали, и потому после их гибели жизнь в этой стране и во всех прочих странах станет лучше и безопаснее. Никто не будет их оплакивать».
Бутч поднялся и, комкая газету, прижал ее к груди, чтобы не читать эти строки снова. Оттолкнув стул, он двинулся было к выходу, но перед глазами поплыла темнота, и он, оступившись, упал на колени.
– Мистер, вы в порядке?
– Он уже пьян, хотя еще и девяти нет, – пробурчал кто-то. – Выведите его!
Он поднялся, отмахнулся от человека за стойкой, от посетителя, вскочившего было, чтобы ему помочь, и нетвердыми шагами вышел на залитую утренним солнцем улицу.
Жизнь в этой стране
Не станет лучше без них.
Станет лишь хуже.
В статье не было ни слова о Ване. Может, удача ему наконец улыбнулась и он впервые в жизни остался в стороне, сумел улизнуть, уйти от правосудия, как, по его словам, всегда умудрялся сделать его брат. Гас молчал несколько дней, не понимая, как рассказать матери о том, что узнал. Не понимая, как вынести ее боль. И свою собственную. Но потом он застал ее в слезах. Она пристально вглядывалась в газетный лист, точно так же, как когда-то вглядывалась в фотографию, которую выкрала из кабинета Эдварда Гарримана. Ту фотографию она так и не повесила снова, но он знал, что снимок лежит у нее в сундуке, на самом дне, под нарядами.
В начале нового года к ним заглянул Орландо Пауэрс. Его собачьи глаза смотрели печальнее, чем обычно, сухопарая фигура словно еще сильнее ссутулилась, хотя Огастес знал, что он вовсе не стар.
Мистер Пауэрс беседовал с мамой за чаем, к которому оба они так и не притронулись. Огастес съел все пирожные. Нэна растянулась под его стулом и старательно подбирала крошки.
– Эта телеграмма пришла сегодня, – сказал мистер Пауэрс. – Ее принесли мне, но я уверен, что в действительности она адресована вам. Она от миссис Харви. – И он передал маме лист бумаги с логотипом «Телеграфной компании Вестерн Юнион» и чередой цифр и кодов, обрывавшихся штампом «ОПЛАЧЕНО».
Послание представляло собой всего одну краткую строчку, типичную для телеграфного стиля, без знаков препинания, с расставленными невпопад заглавными буквами.
ПОЛУЧЕНО
В Солт-Лейк-Сити ЮТ
Манхэттен НЙ 5 янв
Поверенный О Пауэрс
Ю Темпл стрит
РИП[39] Гарри мертвы Проезд в Лондон оплачен Фирмой Ноубл Солт.
Эмма Харви
Огастес уставился на телеграмму. При виде имени Ноубла Солта сердце у него забилось как сумасшедшее. Мама прочла телеграмму вслух, потом прочла еще раз, и на первых трех словах ее голос дрогнул.
– Рип Гарри мертвы, – повторила она. – Не понимаю, почему Эмма так написала.
– Мы ведь понимаем, о чем она пишет. Ее брат погиб, пусть земля ему будет пухом. И Бутч тоже. Она привыкла высказываться осторожно, поскольку ее гражданские свободы никто не соблюдает, – сердито проговорил Пауэрс, которого явно возмущали методы работы агентов Пинкертона.
– Бедная Эмма, – прошептала мама. – Она была так к нам добра.
– Но вот окончание телеграммы я расшифровать не могу, – хмурясь, признался Пауэрс. – Фирма «Ноубл Солт» находится здесь, в Юте. Не понимаю, какой такой проезд в Лондон и для кого оплатила эта фирма.
– Вы позволите мне оставить телеграмму у себя, мистер Пауэрс? – мягко попросила мама.
– Конечно. Она ваша. – Он поднялся, надел пальто, надвинул на голову шляпу, но у самой двери помедлил.
День выдался морозный, быстро сгущались сумерки, наступал серый, холодный вечер. Гас и Джейн уже во второй раз зимовали в Юте.
– Миссис Туссейнт… Вы больше не думали о наследстве Огастеса? Он должен его получить. Вы оба должны. Я так редко вижу в своей работе, чтобы справедливость одерживала верх. Может, миссис Харви права. Может, она намекает, что вам пора вернуться домой.
Если мама и ответила ему, Гас этого не слышал. Мистер Пауэрс попрощался с ней, потом с ним, назвав его по имени, и Огастес махнул ему на прощание и вежливо поблагодарил за визит, но не поднял глаз от телеграммы. Он что-то нащупал, но не осмеливался даже себе в этом признаться.
Мама вернулась к столу и принялась убирать посуду. Нэна потянулась и тяжело потащилась к камину.
– Мама… смотри, – прошептал он, хватая Джейн за руку.
Она поставила на стол блюдца и подошла.
– Это хайку! – выкрикнул он. – Это хайку, мама. Смотри!
Он переписал строчки на листке телеграммы, под именем Эммы, так сильно нажимая на карандаш, что грифель сломался, и ему пришлось взять другой. Мама уже считала слоги.
РИП Гарри мертвы
Проезд в Лондон оплачен
Фирмой Ноубл Солт.
– Рип? То есть Ван? – прошептала мама. – Ван и Гарри мертвы, но Ноубл жив?
– Да. – Гас сглотнул, чувствуя, как к восторгу примешивается грусть. Несчастный Ван. Бедный Гарри. – Думаю, так и есть.
– Этого не может быть.
– Он обещал мне, мама. Обещал, что не вернется, если не сможет остаться.
– Он и не вернулся, – прошептала она, но в глазах у нее стояли слезы счастья и изумления.
Через неделю мистер Джейкоб Гурвиц прислал им по почте два билета первого класса на пароход до Саутгемптона.
День выдался совсем не такой, как в Шербуре полтора года назад. Солнце не светило, в акватории порта плавали глыбы льда, угрожая отсрочить отплытие, но они с мамой все равно стояли рядом на палубе, у самых поручней, не обращая внимания на ветер, даже себе не признаваясь до конца, для чего вернулись, и мама снова была в огромной, совершенно не пригодной для путешествий шляпе. Огастес решил, что она надела ее, чтобы Ноубл легко их отыскал.
– Он может не прийти, дорогой, – проговорила мама, но в ее голосе звенела надежда, озарявшая ее глаза, пока она внимательно вглядывалась в лица пассажиров. – Он не написал, что будет здесь. Мы даже не уверены, что это действительно он. И что он жив. Может, он просто оставил инструкции мистеру Гурвицу.
Эмма ничего не знала ни о телеграмме, ни о билетах на пароход, но приняла их с распростертыми объятиями и, то смеясь, то плача, засыпала сотнями вопросов, на которые они не знали ответа. Они не посмели поделиться с ней своей надеждой. Они даже друг с другом мало говорили об этом. Обсуждать это казалось слишком болезненным, слишком опасным, но наедине с собой каждый из них позволял себе верить.
В конце концов мама позволила ему принять решение, и он выбрал Лондон.
– Думаю, мама, из меня выйдет хороший граф, – объявил он, но на самом деле его влекла вовсе не Англия и не титул, полученный от семьи, с которой он не чувствовал никакой связи.
Его влекло воспоминание о том, какое лицо было у Ноубла, когда они прощались в кабинете у мистера Пауэрса. Если был хоть небольшой шанс на то, что Ноубл жив и может вернуться к ним, Огастес предоставит ему такую возможность – даже если ради этого ему придется оставить Нэну на попечение Орландо Пауэрса и навсегда распрощаться с Солт-Лейк-Сити.
Часы лежали у него на ладони, отсчитывая секунды, а потом раздался громкий, низкий гудок. Он захлопнул крышку, прижал часы к щеке, чтобы хоть чуточку успокоиться, а потом сунул их обратно в карман.
– Огастес, – выдохнула мама. – Огастес, он здесь.
Волосы и борода у Ноубла стали седыми, в цвет сумрачного портового неба, а вместо котелка, который он так любил, на голове красовалась черная меховая казацкая шапка. Когда они заметили его, он поднял руку и помахал им, и даже с противоположного конца широкой палубы парохода они увидели, что у него в глазах стоят слезы.
Огастес замахал ему в ответ, не заботясь о том, что на них обратят внимание, так же восторженно, как махал в прошлый раз, на палубе «Адриатики». А Джейн сорвалась с места и кинулась к Ноублу. Он подхватил ее и сжал в объятиях, наконец-то приветствуя, не прощаясь, и в следующий же миг обнял подбежавшего к ним Огастеса.
Эпилог
Погиб молодым
Или умер стариком?
Никто не знает.
Для всего мира, а точнее для принадлежавшей им малой толики этого мира, он стал Ноублом Солтом, сохранив имя, которое однажды выбрал по чистой случайности и которое стало его вторым я. Огастес звал его папой. Немногочисленные знакомые – мистером Солтом. Джейн звала его голубком.
Он больше не сбривал бороду, и та с годами все больше седела. Джейн не возражала. В Лондоне никто никогда прежде не видел Бутча Кэссиди. Никто не узнавал его ярко-голубые паркеровские глаза и не пересказывал приключения Дикой банды. Никто не говорил о тропе беззакония. Он был просто мистером Солтом, немногословным отчимом юного графа Уэртогского, толковым и не слишком общительным.
Ноубл часто сиживал в тени театрального занавеса, слушая, как поет Джейн, и во всем сопутствовал Огастесу, пока тот проторял себе путь в жизни. Но в остальном он жил очень тихо. Он много времени проводил в конюшнях, и вскоре спрос на лошадей из конюшни Уэртогов взлетел до небес. Одна из лошадей графа, по кличке Сандэнс, выиграла в 1913 году скачки Гранд-Нейшнл, но даже тогда на мужа миссис Туссейнт мало кто обратил внимание. Зато многие заметили огромную шляпу, в которой Джейн появилась на скачках.
Огастес вырос и научился не опускать глаза и держать спину прямо, даже если кто-то морщился, увидев его, или не мог отвести взгляд. Он пришел к выводу, что судьба награждает нас за то хорошее, что мы делаем, и стр