Бутч подхватил Огастеса Туссейнта на руки и понес в гостиницу, что стояла всего метрах в тридцати от мюзик-холла, где пела его мать, теперь спешившая за ними.
– Вы взяли сумку, сэр? – спросила она.
Он в недоумении поглядел на нее.
– Докторскую сумку?
– Нет, мэм, – отвечал он. – Но мы отправим посыльного за сиропом ипекакуаны. Средство не из приятных, но, чтобы ему было легче дышать, нельзя позволять мокроте накапливаться.
– Не-е-ет, – простонал мальчик. – Не хочу лекарство.
– У меня есть сироп, – сказала Джейн. – Но он уже три дня почти ничего не ел. Я боюсь давать ему сироп. Он и так уже слишком слаб, он с трудом глотает.
– Мне хочется пить, – снова простонал мальчик.
Он хорошо говорил на английском, но слова у него звучали на французский манер. Бутчу был знаком французский акцент. На Западе акцентов было полно. За последние полвека туда съехались люди со всех концов света, мечтавшие отыскать золото или застолбить за собой кусок земель, казавшихся бескрайними. Речь его родителей тоже не утратила еще британского привкуса.
Гостиница оказалась чистой, с просторными комнатами, и все же его удивило, что она остановилась именно здесь. Он думал, что она звезда, сливки общества, певица высочайшей пробы, а гостиница напоминала скорее пансион, чем роскошный отель.
– Уложите Огастеса здесь, – велела она, откидывая с постели одеяла. В комнате было довольно тепло, но мальчик дрожал, и она поскорее укутала его щуплое тельце.
– Что у него с лицом? – спросил Бутч, глядя сверху вниз на ребенка. Щека у мальчика была алой, но не от болезни и жара. Казалось, что это след от ужасного ожога, опалившего ему всю правую сторону лица, от подбородка до самых волос. И лоб, и кожа вокруг губ были очень бледными, и от этого пятно горело еще ярче.
Джейн удивленно вскинула на него глаза, а потом оглядела спящего сына, словно впервые его увидела. Мальчик повернулся на правый бок, и пятна больше не было заметно. Джейн приложила ладонь к нетронутой левой щеке ребенка, словно защищая его.
– С его лицом все в порядке. – В ее голосе и позе сквозило напряжение. Она не сводила глаз с сына.
– С ним что-то случилось? – Бутч сам не знал, почему его это волнует. Его это никак не касалось. Но он всегда был любопытен и попросту хотел знать.
– Он таким родился. Ничего не случилось, – повторила она. – Это пятно у него с рождения. Врачи называют это сосудистой мальформацией. Вы такого прежде не видели? – с вызовом спросила она.
Бутч кивнул, решив больше не задавать вопросов. Одна из его сестер родилась с родимым пятном на лбу, по виду напоминавшим ягоду клубники. К тому времени, как ей исполнилось года два-три, пятно исчезло.
Он вышел из номера и отправился на поиски коридорного, чтобы попросить ведро и дрова. Он сделает то же, что всегда делали и его мать, и старая подруга Маргарет Симпсон, когда кто-то болел.
Когда он вернулся в сопровождении заспанного коридорного, принесшего все необходимое, Джейн Туссейнт уже успела переодеться в блекло-голубое хлопчатобумажное платье, никак не оттенявшее ни ее черных волос, ни фарфоровой кожи. И все же он по-прежнему не мог на нее не смотреть. Ее красота не нуждалась ни в самоцветах, ни в перьях, ни в ярких красках. Эта молодая женщина, эта стоявшая перед ним измученная мать волновала его, лишала дара речи, заставляла в очередной раз вспомнить, что он вечно попадает в самые немыслимые истории.
Ты никогда ничему не научишься, Роберт Лерой. Ты так умен – и никогда ни о чем не думаешь.
В голове у него всегда звучал голос отца.
Коридорный развел огонь, бормоча, что в комнате и без того слишком тепло, но приободрился, когда Бутч премировал его улыбкой и золотой монетой.
– Принесите нам ужин – мальчику лучше всего поесть супу, – и я о вас не забуду, – пообещал Бутч.
– Хорошо, сэр, то есть доктор. У нас от ужина остались и суп, и хлеб. Еще сыр и пирог. Я принесу еды на всех.
– Откуда вы, доктор Солт? – спросила Джейн, едва коридорный скрылся за дверью.
Она смотрела на Огастеса. После порции сиропа ипекакуаны и последовавшего за этим неприятного очищения желудка мальчика сморил беспокойный сон. Мать умыла его и постаралась устроить поудобнее.
Бутч вздохнул. Ему хотелось ее поправить. Правда хотелось. Ему не нравилось, что она даже имени его не знает, пусть это и не имело значения. Он уже лет десять не пользовался своим настоящим именем.
– Вы точно не здешний, – сказала она.
– Почему вы так решили?
– Вы говорите как настоящий американец.
– Насколько я помню, мы сейчас в самой настоящей Америке. – Он улыбнулся, чтобы слова прозвучали не слишком грубо, но она не улыбнулась в ответ; она покачивалась от усталости.
– Вам тоже следует отдохнуть.
Она резко села на край кровати, будто иначе упала бы на пол:
– Огастес уже много дней болен, а у меня каждый вечер выступления. Ему становится только хуже.
Во рту у мальчика виднелся серовато-белый налет, как плесень на сыре. Бутч вдруг подумал, что у Огастеса может быть не просто круп. В тюрьме он видел, как один заключенный от этого умер. Эту болезнь называли дифтерией, или душегубкой. Насколько он помнил, тюремный врач не использовал для ее лечения сироп ипекакуаны – а вот Маргарет Симпсон использовала. Она лечила всех в долине Уинд-Ривер и говорила, что сироп помогает избавиться от слизи, которая медленно душит больного.
– Поспите. Я пригляжу за ним. Если ему будет тяжело дышать, я усажу его и дам еще порцию сиропа. Я не позволю, чтобы с ним что-то случилось. Или с вами. Обещаю.
Она хмуро взглянула на него, а потом закрыла глаза, словно молилась или собиралась с силами. Ресницы темными веерами легли на бледные щеки.
– Красть у меня нечего. Оливер – мой муж – держит при себе все деньги и оплачивает счета. У меня есть лишь платья, – вам они вряд ли подойдут, – и мой сын. Если вы хотели нам навредить, то наверняка уже нашли бы для этого подходящую возможность.
Он рассмеялся ее вымученному остроумию, не понимая, что заставило ее стать столь подозрительной.
– Я не краду детей и платья, – произнес он.
Она улеглась в постель рядом с мальчиком и закрыла глаза. И мгновенно уснула. Она была так измучена и так хороша, что его переполнило сострадание. При встрече за сценой он решил, что лысый мужчина – ее импресарио. Весть о том, что это муж, его удивила. Ему показалось, что Джейн неоткуда ждать помощи, да и в комнате не чувствовалось мужского присутствия, а в узкой постели, где мать и сын, судя по всему, спали вместе, не было места для мужчины.
Бутч придвинул к кровати кресло и сел, решив сделать все, что пообещал, хотя и сам не знал почему. Он вытащил из кармана свои новые часы размером с двойного орла[11], которые купил у Тиффани сразу после приезда в Нью-Йорк, и вгляделся в циферблат, определяя, сколько у него осталось времени, сколько часов он мог еще посвятить певчей птичке и ее сыну. Корабль отчаливал в пять, вещи он уже собрал. Он мог провести с Джейн Туссейнт хоть всю ночь.
– Как ваф фовут? – спросил тихий голосок.
Мальчик смотрел на него без всякого страха.
К черту все. Не станет он врать маленькому ребенку. Он и не стал.
– У меня много имен.
– Правда?
– Да.
– У меня тофе много имен. – Он так трогательно выговаривал некоторые особо сложные звуки.
– Неужели? Назови мне все свои имена.
– Огафтеф Макфимилиан Туффейнт.
– Максимилианом зовут моего отца, – удивленно заметил Бутч. Он никогда не мог взять в толк, отчего его тоже не назвали Максимилианом. Может, окажись он не Робертом Лероем, а Максимилианом, жизнь его сложилась бы совсем иначе.
– Огастес Максимилиан Туссейнт – огромное имя. Можно мне звать тебя Гасом?
Мальчик начал было отвечать, но вместо «да» издал хрип, и Бутч посадил его в кровати.
Бедняжка Джейн тоже села, держа руку на спине сына, но с благодарностью позволила Бутчу взять на себя заботу о ребенке.
– Мне придется дать тебе еще сиропа, Гас. Знаю, тебе этого не хочется. Знаю, это неприятно. Но нам не нужно, чтобы горло у тебя забилось мокротой.
У мальчика дрогнула нижняя губа, и Бутч отдал ему свои часы:
– Умеешь определять время?
Огастес мотнул головой:
– Нет.
– А считать умеешь?
Мальчик кивнул.
– Если будешь крепко-крепко держать часы, то почувствуешь, как идет время, – пообещал Бутч.
Огастес сжал часы в ладонях.
– Чувствуешь?
Мальчик кивнул, и Бутч продолжил:
– Считай, сколько раз они тикнут. Все закончится прежде, чем ты досчитаешь до десяти.
– Ладно, – храбро отвечал мальчонка, а потом раскрыл рот и без слез и возражений принял ложку сиропа. Он тут же закашлялся, задрожал и выплеснул все, что накопилось у него внутри, в ведерко, которое ему подставила Джейн.
– Вот и все. Прости, малыш. Прости, – проговорил Бутч.
Третья порция сиропа и рвоты возымела нужное действие, и спустя час и пару десятков вопросов – маленький Огастес Туссейнт любил поболтать – мальчик смог выпить стакан воды и проглотить два кусочка хлеба, которые Джейн обмакнула в суп. А потом он уснул, прижав к своей бордовой щеке часы. Мать свернулась рядом с ним на постели. Их так никто и не проведал.
Много позже, когда уже давно рассвело, Джейн резко, с криком, вскочила, и Бутч, задремавший в кресле, с записной книжечкой на колене, мгновенно очнулся.
– Огастес? – простонала она, приподнялась на локте, отвела от лица сына пряди волос, чтобы получше разглядеть.
– Тсс, – успокоил ее Бутч, растирая уставшие глаза. – Он в порядке. В полном порядке. Теперь он крепко спит.
Она опустилась на постель, прижимая руки к груди, дыша резко и отрывисто:
– Простите меня. Я долго спала?
Он потянулся было за часами и понял, что мальчик по-прежнему сжимает их в кулачке. Ну и ладно. Бутч мог купить себе другие. Он убрал книжечку в карман пиджака и потянулся. У него болела спина. Оказалось, что сидеть в кресле много часов подряд куда неудобнее, чем в седле.