Администратор побелел лицом.
– Что происходит?.. Что я должен сделать?!
– Во! – обрадовался Метлицкий так, что даже подскочил. – Наконец-то! Теперь думай быстрее, что ты должен сделать, если хочешь, чтобы ресторан открылся через… – Дернув рукой, он уткнулся взглядом в часы. – Через час и двадцать две минуты. И я никому не скажу, что с тобой разговаривал.
Администратор, холеный сорокалетний мужик, начал ломаться, как обиженная женщина. По-милицейски – гнать дуру. А Метлицкий чувствовал, что у него повышается температура, учащается пульс, одновременно кончается терпение.
– Арнольд Аристархович, а из оленины какие блюда готовят?
– Ну дак… – растерялся администратор. – Отбивная, жаркое… Я сейчас, мигом…
– А котлеты из оленины делают?
– Помилуй господи! Котлеты?! Из оленины?! Это все равно что из черной икры паштет делать. Варварство! Я советую жаркое, Роман Алексеевич.
Метлицкий вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер.
– Песцов, это ты ножи в оленя мечешь? Ты? Тунгу разрубить – и в мясорубку.
Захлопнув крышку телефона, он зевнул и закрыл глаза. Слушать визг администратора с открытыми глазами было неприятно вдвойне. Так он слышал лишь высокий звук, а иначе пришлось бы еще видеть лицо, перекошенное судорогой. Рома открыл глаза лишь раз. Для того чтобы набрать очередной номер.
– Мокрушин! Ты по-прежнему рыбачишь? В бассейн – пакет хлорки!
И снова закрыл глаза. Но вскоре пришлось опять открыть.
– Роман Алексеевич, вы меня губите? – Да.
– Я вспомнил, что происходило в ресторане в тот момент, когда в него вошли Халва с командой. – Администратор передернул узкими, но полными плечами. – Боже, какие они все противные…
– Прошу исключительно суть.
– Гулько… – замялся администратор.
– Я буду нем как могила, – заверил Рома. – Слово офицера. Первый раз, что ли? Арнольд Аристархович, если бы у вас была жена, разговор уже давно бы состоялся…
Тот улыбнулся и отмахнулся рукой.
– Скажете тоже, жена… Так вот…
Через полчаса Метлицкий пошел собирать свою команду.
В автобусе пахло хлоркой и свежим фаршем. Петр Смолин, переевший солянки, икал и, всякий раз зажимая предательски издающий звук рот, терпеливо выслушивал насмешки коллег. Дождавшись, когда машина выйдет на Красный проспект, Мокрушин перебрался поближе к улыбающемуся и глазеющему в окно Метлицкому.
– Ты вот все стыдишь меня, одергиваешь, насмехаешься… А ты посмотри, что я нашел под батареей.
Рома повернул голову и принял на ладонь маленький латунный цилиндр.
– Это незамеченная при осмотре гильза от пистолета, Мокрушин. Поздравляю. Не знаю, что делал бы без тебя. И без этой гильзы.
– Эта гильза не от пистолета, Метлицкий. Это гильза от револьвера.
– Ну и что?
– Сколько могла длиться молниеносная перестрелка между азербайджанцами?
– Секунд семь-восемь.
– Правильно, – согласился дознаватель. – За это время можно расстрелять магазин пистолета или барабан револьвера. Но невозможно заменить магазин или перезарядить револьвер.
– Ну и что?
– А то, что при осмотре не было обнаружено ни одной револьверной гильзы. Револьверы на полу были. А вот гильз от них – нет. Вроде все правильно: гильзы из револьверов не отражаются. Но я нашел одну. Она закатилась под батарею, и ее не заметили. Ребята собрали с пола все револьверные гильзы, Рома, потому что это «косяк» и «палево». Револьвер можно перезарядить только в спокойной обстановке и не так быстро, чтобы с огнем уложиться в семь секунд. Раненых добивали, Метлицкий, перезаряжая револьверы и пистолеты. А это значит, что айзеров перебил кто-то другой. Это ценнейший вещдок, Метлицкий!
– Точно, – сдвинув форточку окна в сторону, майор, к величайшему ужасу дознавателя, выбросил гильзу на дорогу.
– Ты что творишь?!!
– Я знаю, что происходило в этом ресторане с точностью до секунды и жеста. А из-за этой гильзы придется листов десять бумаг исписать и штуки три экспертизы назначить. – Сочтя разговор законченным, Метлицкий откинулся на сиденье и молчал до самого приезда к Управлению.
Глава 2АХ ЭТИ ЧЕРНЫЕ ГЛАЗА…
Бывают мгновения, когда человеку для счастья достаточно, чтобы в лицо через опущенное стекло бил ветер. И приближающаяся радость встречи увеличивается с каждым новым указателем расстояния на столбе. Двадцать пять километров, двадцать шесть…
Андрей только в сорок три года понял, что успел не только загадать желание, но и поймать звезду в руку. Поймал, и теперь не знает, что с ней делать. Дело даже не в том, что Гулько все-таки расслабился, настроился на деловой разговор и рассказал обо всем, что помнил из своего далекого, сумеречного детства. Двухэтажный дом, небольшой дворик… Он катается на велосипеде по этому двору, а мальчишка из соседнего дома свистит и кричит: «Быштрее! Быштрее!»…
А еще во дворе была сосна, такая высокая, что по ней можно было залезть на небо.
– Что еще ты помнишь, Рома? – внимательно выслушав Гула, спросил Мартынов.
– Еще… Еще помню, что плохо мне было, – Рома отвернулся от окна, сжал пятерней руль «девятки» и с силой, словно проверяя люфт, несколько раз крутанул. – Велик был не мой, а того пацана. На сосну я один раз забраться хотел. На город сверху посмотреть. Помню, побили меня за это хорошо. Вот только не припомню кто.
– А собака во дворе была? – допытывался Мартынов, поймав себя на том, что помнит двор в Ордынском так хорошо, будто сам в нем вырос, но, сколько ни пытался, никак не мог вспомнить, есть ли там сосна, по которой можно залезть на небо. – Или еще что-нибудь примечательное?
– Собака… Была собака, – неожиданно ответил Гул. – На цепи. Я так думаю. Потому что в то время во всех дворах собаки были.
Они распрощались у подъезда Гулько. Последний отправился к себе, а Андрей Петрович, наскоро перекусив в первой попавшейся забегаловке, отправился на Главпочтамт. Связавшись с Флеммером, который неожиданно оказался гораздо приветливее, чем в прошлый раз, Мартынов сообщил о ходе расследования, сократив сообщение о своем путешествии до минимума, превратив его в устный рапорт, где все понятно и ничего толком разобрать невозможно.
– Мистер Мартенсон, я перевел на ваш счет на Кайманах еще пятьдесят тысяч.
– Это приятная новость, – отреагировал Мартынов. – Однако у меня такое ощущение, будто вы боитесь, что я вышибу из французов десять миллионов и скроюсь. Впрочем, если у вас вторично возникнет желание увеличить мой счет, не скрою, положительных эмоций у меня прибавится.
– Прибавка к гонорару, – усмехнулся Флеммер, – это дань уважения вам за то, что вы находитесь в России. Стал бы я увеличивать ваш счет на пятьдесят тысяч, если бы опасался, что вы способны забрать наши десять миллионов? Вы зашились, Мартенсон. Мистер Вайс с несколькими людьми из русской команды сгорает от нетерпения оказаться в России. Сходите в вашу иезуитскую баню, выпейте, отдохните. Я хочу, чтобы голова у вас работала так же, как она всегда работает в Вегасе. Кстати, вы там, в России, пока еще никого не убили?
– За сегодня или вообще? – оторвавшись от трубки, Мартынов выглянул из стеклянной кабины.
Когда он снова поднес пластиковую крышку динамика к уху, оттуда слышался довольный хохоток.
– Значит, все в порядке, – заключил Флеммер. – Тут мистер Вайс спрашивает, не нужна ли вам помощь?
– Скажите мистеру Вайсу, что если он не выдержит и рванет в Россию, пусть вставит в задницу какую-нибудь заглушку, а рот залепит скотчем. Россия – страна углов и подворотен.
Повесив трубку, Мартынов выбрался из кабины, вышел на улицу и закурил.
Эти постоянные напоминания о Вайсе через Атлантический океан не что иное, как предупреждения. Андрей Петрович знал, что помимо него в команде Вайса есть несколько русских, которым не нужно страховать свой зад на темных улицах бывшей Страны Советов. И по фене они ботать умеют, и разводить, и искать. Не все в порядке с головой, правда, да нужна ли она будет, когда прозвучит команда «фас»? Мартынов знал всех их в лицо, знал имена и фамилии, и однажды, в то время когда еще только «стажировался» на должность основного русского консультанта, сцепился с одним таким в раздевалке боксерского зала. Андрею тогда исполнилось сорок, а эмигрировавшему отморозку, которому по причине полной заторможенности нечего было делать на уровне «шестерки» даже в компании Чикатило, двадцать восемь. На пяток сантиметров повыше, на десяток кило потяжелее, на секунду побыстрее, а если учесть, что Андрей к тому времени двенадцать лет отходил по зоне, то и на двенадцать лет отсидки поменьше.
Что такое «fuck your mamma» по-русски? Отморозок так и сказал, по-английски, ориентируя вокруг стоящих на то, что имел в виду. Нет чтобы по-русски бросить в сердцах: «Мать твою!!», за что можно было бы на месте простить, а минуту спустя, наедине, предупредить. Нет, именно по-английски. Двенадцать лет, двенадцать лет… За одну такую фразу в лагере можно подписать себя под нож. Андрей всегда все делал молниеносно. Графин с водой взорвался, как граната. Дубовый стул разлетелся, как трухлявый пень. Швабра негра, уборщика ринга, переломилась пополам, как спичка.
Мартенсона остановили лишь потому, что в его руках оказалась одна из этих половинок с острой щепой на конце.
– Никогда так не говори о моей маме, – попросил Андрей отморозка.
А тот и не мог больше ничего сказать. Смещение позвоночных дисков, перелом основания черепа. Сейчас этот болтун лежит в хосписе для бездомных, всасывает через трубочку питательный раствор, и на табличке, что висит на спинке кровати в его ногах, написано: «Мr. Unknown». Вот так. А когда-то этот мистер в Лас-Вегасе был очень даже Известный.
Запрыгнув за руль настолько ловко, насколько позволяли восемьдесят пять килограммов веса и сто восемьдесят сантиметров роста, Мартынов извлек из кармана пиджака листок, вырванный из блокнота. А как в Ордынском насчет роуминга МТС?..
– Да?