[31]. Преданы были и Сальваторе Джулиано, и Анджолилло и Диего Коррьентес. Да и как еще могли погибнуть такие люди?
Разве не были они неуязвимыми и невидимыми? Про «народных бандитов» всегда так считалось, вероятно в отличие от обычных уголовников, и это поверие отражает их идентификацию с крестьянством. Они всегда перемещаются по сельской местности надежно замаскированные либо в одежде обычного селянина, неузнаваемые силами правопорядка до тех пор, пока сами себя не пожелают раскрыть. Поскольку никто не склонен их выдавать, и их не отличить от обычных людей, они все равно что невидимы. Байки лишь придают символическую выразительность этому явлению.
Неуязвимость бандитов кажется несколько более сложным феноменом. В какой-то степени она отражает тот уровень защищенности, которым бандиты пользуются на своей земле, среди своих соплеменников. В какой-то степени это выражение чаяний (народный защитник непобедим) того же рода, что порождают вечные мифы о добром короле (и добром бандите), который на деле не умер, а однажды вернется и восстановит справедливость. Отказ поверить в смерть бандита — определенный критерий его «благородства». Так, сержант Романо не был убит, и до сих пор тайно в одиночестве бродит по деревням; Перналес (один из андалузских бандитов, о которых рассказывают такие истории) «на самом деле» сбежал в Мексику; а Джесси Джеймс — в Калифорнию. Все дело в том, что поражение и смерть бандита — это поражение его народа и, что еще хуже, конец надежды. Люди могут жить без справедливости, и в общем им это и приходится делать, но они не могут жить без надежды.
Однако неуязвимость бандитов не только лишь символична. Она практически повсеместно и постоянно обуславливается магией, которая отражает благосклонный интерес божественных сил к их земным делам. Разбойники Южной Италии носят амулеты, благословленные Папой или королем, и считают себя под защитой Девы Марии; бандиты южного Перу обращаются к Деве Луренской; северо-восточные бразильцы — к местным святым.
В некоторых обществах с основательно институционализированным бандитизмом, как, например, в Южной и Юго-Восточной Азии, магическая составляющая развита еще сильнее, а ее значение, видимо, еще прозрачнее. Так, традиционная яванская банда «рампок» это, по сути, «групповое формирование магическо-мистической природы», а ее членов объединяет, помимо обычных связей, илмо (ilmoe) — волшебное заклинание, которое может иметь форму слова, присказки, амулета или даже просто личной веры. Оно в свою очередь приобретается духовными упражнениями, медитацией и подобными вещами, может быть подарено, или куплено, или получено при рождении, отмечая предназначение человека. Именно оно дает разбойникам невидимость и неуязвимость, парализует или усыпляет их жертв, и позволяет с помощью ворожбы определить место, день и время предстоящей операции, но оно же запрещает им менять план после того, как он божественным образом установился. Интересным элементом этой индонезийской бандитской магии является то, что в определенных обстоятельствах она может распространяться шире обычного. В моменты большого милленаристского возбуждения, когда массы начинают волноваться в смутных ожиданиях, они тоже начинают верить в собственную волшебную неуязвимость.
Таким образом, мы видим, что магия может выражать духовную легитимность бандитских действий, функционирование лидерства внутри банды, движущую силу целей. Но видимо, ее можно рассматривать и как своего рода двойную страховку: она дополняет человеческие способности[32], но также и объясняет человеческие неудачи. Потому что в случае неправильного прочтения знамений или невыполнения каких-то других магических предписаний, поражение человека не означает поражения тех идеалов, которые он воплощает. И, увы, бедные и слабые знают, что в действительности их защитники уязвимы. Они всегда могут подняться вновь, но и они будут побеждены и убиты.
И наконец, поскольку благородный разбойник делает правое дело, он не может оказаться в реальном конфликте с источником справедливости, будь то божественного происхождения или человеческого. Существуют разнообразные варианты истории конфликта и примирения между разбойником и королем. Один только цикл о Робине Гуде содержит несколько версий. Король, по совету злочинных советников, подобных шерифу Ноттингемскому, преследует благородного преступника. Они сражаются, но король не может его победить. Они встречаются, и правитель, который естественно признает добродетель разбойника, дозволяет ему продолжать благородное дело или даже принимает его к себе на службу[33]. Символический смысл этих баек понятен. Менее очевидно то, что, даже не будучи отражением реальности, эти истории могут все равно иметь в основе тот опыт, который делает их вполне правдоподобными для людей из той же среды, что и разбойники. Когда государство далекое, неэффективное и слабое, у него действительно возникает потребность договориться с местными центрами власти, которые оно не может победить. Если разбойники достаточно успешны, с ними следует провести примирение, как и с любым другим центром вооруженной силы.
Каждый, кто жил во времена, когда бандитизм выходил за рамки обычного существования, знает, что местным чиновникам приходится устанавливать рабочие отношения с бандитскими главарями, подобно тому, как любой житель Нью-Йорка знает о существовании таких отношений между полицией и бандами (см. ниже). Нет ничего удивительного или беспрецедентного в том, что известным бандитам корона даровала прощение и награждала официальными должностями, как, например, случилось с Эль Темпранильо (Дон Хосе) в Андалусии. Как и нет ничего невероятного в том, что робины гуды, чья идеология в точности соответствует идеологии окружающего крестьянства, полагают себя «верными и добродетельными». Единственная сложность здесь заключается в том, что чем ближе бандит приближается к народному идеалу «благородного разбойника», то есть к социально ответственной защите прав бедных, тем менее вероятно, что власти примут его в свои распростертые объятия. Намного вероятнее, что они предпочтут увидеть в нем социального революционера и начнут преследовать.
Как правило, это занимает у властей не более двух-трех лет, средняя продолжительность карьеры робин гуда, если только он не орудует в сильно отдаленных районах и (или) не пользуется серьезной политической протекцией[34]. Потому что стоит властям стянуть достаточное количество сил (участие которых не столько в том, чтобы напугать разбойника, сколько в том, чтобы сделать жизнь поддерживающих его крестьян невыносимой) и объявить достаточно высокую награду, и дни преследуемого разбойника сочтены. Только современные, хорошо организованные партизаны могут противостоять в таких условиях, но робины гуды весьма далеки от современной герильи: отчасти потому, что они являются вожаками небольших банд, беспомощных за пределами родной территории, а отчасти потому, что организационно и идеологически они слишком архаичны.
В самом деле, они не являются не только социальными, но и вообще никакими революционерами, хотя Робин Гуд сочувствовал революционным мечтам «своего» народа и по возможности участвовал в мятежах (мы еще рассмотрим этот аспект бандитизма в последующих главах). Однако его цели были сравнительно скромными. Он не протестует против того факта, что крестьяне бедны и притесняемы. Он стремится установить (или восстановить) справедливость, или, так сказать, «былую» добросовестность в обществе подавления. Он исправляет неправедное, но не стремится построить общество свободы и равенства. Истории о нем документируют скромные достижения: спасение вдовьей фермы, убийство местного тирана, освобождение брошенного в тюрьму, отмщение за несправедливо убитого. В крайнем случае — и это большая редкость — он может, подобно Вардарелли из Апулии, приказать управляющим фермы раздать хлеб работникам, разрешить им собрать себе часть урожая или раздать бесплатно соль, то есть обойти налоги (это важная функция, которая объясняет, каким образом профессиональные контрабандисты, наподобие Мандрена, героя французского бандитского мифа XVIII века, могли запросто приобретать ореол Робин Гуда).
Обычный робин гуд не может ничего больше, хотя, как мы увидим, бывают общества, в которых бандитизм существует не просто в форме случайного героя в окружении пары десятков соратников, а в форме постоянной институции. В таких странах революционный потенциал грабителей значительно выше (см. главу 6). Классический «благородный разбойник» представляет крайне примитивную форму социального протеста, вероятно наиболее примитивную из возможных. Он — индивидуум, который отказывается гнуть спину, вот и все. Большинство людей такого склада рано или поздно (в нереволюционных обстоятельствах) окажутся перед выбором легкой дороги: превратиться в обычного грабителя, охотящегося в равной степени на бедных и богатых (за исключением, возможно, своей родной деревни), наемника феодалов, члена банды боевиков, находящейся в каких-то договоренностях с официальными властными структурами. Именно поэтому те немногие, которые не пошли этим путем, либо считаются незапятнанными, получают большую ношу восторженности, восхищения и страсти, направленных на них. Они не могут отменить притеснения, но доказывают, что справедливость бывает, что бедняки не обязаны смиряться, терпеть и не роптать[35].
Именно поэтому Робин Гуд не может умереть, поэтому он появился, несмотря на то что не существовал в реальности. Бедняки нуждаются в нем, потому что он являет справедливость, без которой, по словам Блаженного Августина, государства не что иное, как большие разбойничьи шайки. Именно потому, вероятно, они нуждаются в нем более всего тогда, когда у них уже не остается надежды на свержение гнета, а лишь на его частичное облегчение; когда они вынуждены смиряться с законом, обрекающим разбойника, по-прежнему воплощающего божественную справедливость и высшую форму общества, пока не имеющего сил возникнуть.