(trabajadores)[51], готовых отдать жизни за службу своему предводителю», и пошел войной на Альварадо и братьев Рамос. На этот раз правосудие высказалось определеннее, но Бенель укрепил собственную гасиенду и отказался повиноваться. Это, естественно, помогло ему «завоевать еще больше сочувствующих, которых он снабжал всем необходимым для жизни».
Бенель был лишь наиболее заметным из большого числа бандитских предводителей, которые возникали на фоне фактического провала правительственного авторитета, в сложном сочетании политического и личного соперничества, мести, политических и экономических амбиций, социального бунта. Военный историк так писал о той кампании:
Крестьяне в тех поселениях были покорные и вялые, неспособные противостоять местным мелким тиранам. Однако, если ты еще живой — тебя будет приводить в ярость несправедливость. Таким образом, местная власть и авторитетные фигуры, недостаточно интеллектуально готовые к своим непростым задачам, умудрились объединить против себя осмелевший и набравшийся решимости народ… История любого народа показывает, что в таких ситуациях формируются вооруженные отряды. В Чоте они пошли за Бенелем, в Кутерво за Васкесами[52] и другими. Эти люди отправляли свое собственное правосудие, наказывая тех, кто узурпировал чужую землю, закрепляя официально браки, преследуя преступников и наводя порядок среди местных феодалов.
В моменты выборов депутаты конгресса использовали этих бойцов, снабжая их оружием и науськивая против своих политических противников. Вооруженные формирования становились все сильнее, бандитизм достиг такого развития, что уже начал вызывать панику среди мирного населения{78}.
Бенель действовал вплоть до 1923 года, пока не сделал ошибку, вступив в союз с местными властителями, которые планировали свержение грозного президента Легиа; после этого на сцену были выведены серьезные силы и ситуация в Кахамарке была приведена в порядок, что потребовало больших усилий. Бенель был убит в 1927 году. Рамос и Альварадо тоже исчезли из виду, равно как и некоторые другие бандитские вожаки.
Подобное местное соперничество неотделимо от бандитизма. Весьма уместный пример — клан Макгрегоров в XVI–XVIII веках, в частности его самый знаменитый представитель — Роб Рой. Макгрегоры стали кланом грабителей, потому что враги намеревались их полностью истребить (и они действительно были формально распущены, а их клановое имя — запрещено). Репутация самого Роб Роя, как шотландского Робин Гуда, произошла главным образом из того, что он противопоставил себя герцогу Монтрозу, преуспевающему вельможе, который, по мнению Роб Роя, повел себя с ним несправедливо. Таким образом, вооруженное сопротивление тех, кто «вне», тем, кто «внутри» местной аристократической или семейной политики, может удовлетворить, по крайней мере локально и временно, чувство негодования бедных против своих эксплуататоров; ситуация, встречающаяся и при других социально-политических условиях. В любом случае там, где между семьями землевладельцев царит распря и брань, где возникают и рушатся семейные союзы, а наследства оспариваются с оружием в руках, где сильный набирает влияние и богатство над останками побежденного, там, естественно, очень легко находят себе применение банды вооруженных людей под началом обозленных аутсайдеров.
В условиях, поощряющих бандитизм, сельская политика вызывает, таким образом, два эффекта. С одной стороны, она культивирует, защищает и умножает бандитов, а с другой — интегрирует их в политическую систему. Предположительно, оба эффекта, вероятно, усиливаются там, где центральный государственный аппарат отсутствует либо он слабый, а региональные центры власти едва балансируют (или нестабильны), как в условиях «феодальной анархии», в приграничных зонах, среди изменчивой мозаики мелких царьков, в далеком захолустье.
Сильный император, король или даже барон устанавливают на своих землях собственный закон и вешают вольных вооруженных разбойников вместо того, чтобы им покровительствовать там, где те угрожают общественному порядку или даже лишь подрывают торговлю и вредят имуществу. Британская корона в Индии вряд ли нуждалась в услугах дакоитов для сопровождения своих ценностей так, как в них нуждались раджи Джайпура.
А люди, чья власть покоится на поколениях наследуемого богатства и которые не нуждаются (или более не нуждаются) в накоплении богатства посредством ножа или ружья, нанимают для ее защиты полицейских, а не гангстеров. Бароны-разбойники эпохи дикого капитализма в Америке обогащали Пинкертонов, а не вольных стрелков.
Только мелкий и слабый бизнес, рабочая или муниципальная политика были вынуждены иметь дело с бандитами, а не крупный бизнес. Более того, по мере экономического развития богатые и властьимущие все с большей вероятностью начинают видеть в бандитах угрозу собственности, которую необходимо устранить, а не еще один фактор среди прочих в борьбе за власть.
В таких обстоятельствах бандиты превращаются в вечных изгнанников, врагов каждого «порядочного» человека. Вероятно, на этой стадии возникает бандитская антимифология, где грабитель предстает противоположностью героя, как — если воспользоваться терминологией русской знати конца XVIII века — «животное в человеческом обличье», «готовый осквернить все святое, убивать, грабить, жечь, попирать закон Божий и государственный»{79} (кажется, впрочем, определенным, что по крайней мере в России, этот миф бандита, отрицающего все человеческое, возникает значительно позже, чем его же героическая мифологема народных песен и баллад).
Механизм интеграции бандитизма в нормальную политическую жизнь исчезает. Грабитель теперь принадлежит только одной части общества — бедной и притесняемой. Он может примкнуть к бунту крестьян против феодала, традиционного общества против современного, маргинальных или миноритарных сообществ против интеграции в более широкое политическое устройство либо к этому вечному противовесу «правильного», порядочного мира — «сбившемуся с пути», преступному миру. Но даже последний теперь дает гораздо меньше пространства, чтобы вести жизнь гор, лесов или большой дороги.
Бонни и Клайд, наследники Джесси Джеймса, были не типичными преступниками Америки 1930-х, а пережитком прошлого. Современный рыцарь удачи приближается к сельской жизни, только когда жарит барбекю у себя в загородном доме, приобретенном на доходы от городского криминала.
Глава 8Бандиты и революции
Бич Божий и посланец Божий против ростовщиков и владельцев бесполезных богатств.
В переломную эпоху бандит оказывается перед выбором между преступником и революционером. Как мы уже видели, по самой природе социальный бандитизм в принципе бросает вызов сложившемуся порядку классового общества и распределению политических ролей, несмотря на готовность приспосабливаться к любым условиям.
В той мере, в которой социальный бандитизм является проявлением социального протеста, его можно рассматривать предтечей или потенциальным инкубатором восстаний.
В этом его резкое отличие от обычного уголовного мира, с которым мы уже имели возможности сравнения. Преступный мир является антиобществом, которое существует, инвертируя ценности «правильного» мира — по их собственному выражению, оно «испорченное», — но в остальном оно паразитирует на последнем. Мир революционеров тоже «правильный», за исключением, возможно, особых апокалиптических моментов, когда даже у антисоциальных уголовников случаются приступы патриотизма или революционной экзальтации.
Таким образом, для настоящего преступного мира революция представляет из себя лишь немногим большее, чем особо удачные обстоятельства для преступлений. Нет никаких свидетельств того, что процветающий преступный мир Парижа обеспечивал повстанцев или сочувствующих во времена французских революций XVIII–XIX веков, хотя в 1871 году проститутки были сплошь коммунарками; но классово они относились скорее к эксплуатируемым, чем к преступникам.
Криминальные банды, наводнившие Францию и Рейнскую область в 1790-х, не были революционным явлением, а лишь симптомами общественного разлада. Преступный мир входит в историю революций только в той мере, в какой classes dangereuses (опасные сообщества) перемешиваются с classes laborieuses (трудовые сообщества) в основном в центральных городских кварталах, а также потому, что власти часто обращаются с мятежниками и повстанцами как с преступниками, но принципиальное отличие несомненно.
С другой стороны, бандиты разделяют ценности и стремления крестьянства и, будучи преступниками и бунтарями, обычно чувствительны к его революционным импульсам. В обычное время они, как уже завоевавшие свою свободу, могут относиться с пренебрежением к инертной и пассивной массе, но в революционные эпохи эта пассивность исчезает. Крестьяне в большом количестве сами становятся бандитами.
Во время украинских волнений XVI–XVII веков они объявляли себя казаками. В 1860–1861 годах в Италии вокруг банд разбойников и по их подобию стали формироваться крестьянские банды: предводители бандитов обнаружили, что к ним массово стекаются солдаты из армии Бурбонов, дезертиры или уклоняющиеся от воинской службы, беглые заключенные, опасающиеся преследования за акты социального протеста во время гарибальдийского освобождения, крестьяне и горцы, алчущие свободы, мести, добычи или сочетания всего этого вместе.
Подобно обычным преступным бандам, эти формирования поначалу собираются близ населенных пунктов, откуда черпают новобранцев, создают себе базу неподалеку в горах или лесах и начинают свои операции, по типу деятельности неотличимые от обычных бандитов. Остается только различие в социальной среде. К непокорному меньшинству присоединялось мобилизовавшееся большинство. Вкратце можно процитировать голландского исследователя Индонезии: в такие времена «банда грабителей ассоциирует себя с другими группами и выражает себя в этом облике, в то время, как другие группы, начинавшие с более честных идеалов, приобретают бандитский характер»