ровергается историческими исследованиями), гора Лянь-Шань из китайского разбойничьего эпоса (в провинции Шаньдун), несколько анонимных «воровских пещер» в Уэльсе, а также, без сомнения, в других горных районах. Особый случай святилищ, посвященных культам мертвых бандитов, мы рассмотрели выше.
Однако изучать судьбы каких-то определенных бандитов, чтобы выяснить, почему лишь некоторые из них оказались отмеченными славой и вечностью, менее интересно, чем отслеживать изменения в коллективной традиции бандитизма. Так, например, есть заметная разница между теми местами, где бандитизм, если он когда-либо имел значительный размах, уже вышел за пределы памяти ныне живущих людей, и теми местами, где он еще жив в памяти.
Это отличает Британию или последние три столетия юг Франции («где нет упоминаний о крупных шайках»)[85] от таких регионов, как Чечня, где бандитизм вполне жив еще сегодня, или стран Латинской Америки, где он еще живет в памяти ныне живущих мужчин и женщин.
Есть страны, где память о бандитизме XIX века (или его аналоге) сохраняется живой частично в национальной традиции, но главным образом в современных массмедиа, так что он все еще может функционировать как стилевая модель, подобно Дикому Западу в США. Или как модель политических действий, подобно аргентинским партизанам 1970-х, которые видели себя последователями montoneros (чье имя они заимствовали) — выбор, который, согласно историкам, необычайно усилил их привлекательность для потенциальных адептов и для сторонней публики[86]. В странах первого типа память о настоящих бандитах уже мертва, или на нее наложились другие модели социального протеста. То, что сохранилось, ассимилировалось с стандартными мифами о бандитах. Этому мы уже посвятили продолжительную дискуссию.
Гораздо больший интерес представляют страны второго типа. Полезно было бы в заключение этого раздела сравнить между собой три такие страны с различными путями развития национального мифа о бандитах: Мексику, Бразилию и Колумбию[87]. Все три хорошо знакомы с полномасштабным бандитизмом в ходе своей истории.
Любой путешественник согласится с тем, что Мексика была наиболее подверженным бандитизму государством в Южной Америке. Более того, в течение первых шестидесяти лет независимости нестабильность правительства и упадок экономики, гражданские и внешние войны давали вооруженным отрядам, людям, кормившимся оружием, значительные преимущества, и в частности выбор — примкнуть к армии или полиции на государственном содержании (что, впрочем, никогда не мешало поборам) либо пойти в обычные разбойники. Либералы Бенито Хуареса во время гражданских войн за неимением более традиционной поддержки использовали бандитов очень широко. Однако те бандиты, вокруг которых сложились народные мифы, действовали в стабильный период дикатуры Порфирио Диаса (1884–1911) до мексиканской революции. Даже в то время их можно было рассматривать как противников власти и сложившегося порядка. Позднее при определенном сочувствии их могли даже представлять предтечами мексиканской революции[88].
Это придало мексиканскому бандитизму уникальный уровень национального признания в основном благодаря Панчо Вилье, самому известному из примкнувших к революции повстанцев-разбойников. Но не в США, где в эти же самые годы отчаянные, жестокие и жадные бандиты-мексиканцы заняли место стандартных негодяев Голливуда, по меньшей мере вплоть до 1922 года, когда правительство Мексики пригрозило запретить прокат всех фильмов, выпущенных кинокомпаниями-обидчицами[89].
Из других бандитов, прославившихся на всю страну при жизни, — Хесус Арриага (Чучо Эль Рото) в Центральной Мексике, Эраклио Берналь в Синалоа и Сантана Родригес Палафокс (Сантаной) в Веракрусе — по крайней мере первые два популярны до сих пор. Берналь, убитый в 1889 году и временами занимавшийся политикой, вероятно, наиболее известен в медиа: его воспевает 13 песен, 4 поэмы и 4 фильма (некоторые в телеверсии). Но я подозреваю, что дерзкий католик и антиклерикал трикстер Чучо (умер в 1885 году), тоже попадавший на экраны, остается ближе к сердцам простых людей.
В отличие от Мексики, Бразилия прошла путь от колонии к самостоятельной империи без разрушений. Социальные и политические условия для эпидемической вспышки бандитизма сложились в унылых районах северо-востока во времена Первой республики (1889–1930). Отряды вооруженных вассалов, привязанных к определенным территориям, во главе с семьями местной элиты образовали независимые силы, кочующие по площадям до сотни тысяч квадратных километров (четыре-пять штатов). Великие кангасейруш 1890–1940 годов вскоре становились локально знаменитыми. Слава о них распространялась из уст в уста и в дешевых изданиях произведений местных поэтов и певцов, которые появились в Бразилии не ранее 1900 года[90]. Массовое переселение в города юга и растущая грамотность позднее способствовали распространению этой литературы по магазинам и рыночным прилавкам мегаполисов типа Сан-Паулу.
Современные медиа привели кангасейруш, явный местный аналог Дикого Запада, на кино- и телеэкраны с тем большей легкостью, что самый известный из них, Лампион, был, по сути, первым великим бандитом, снятым на пленку в естественных условиях[91]. Из двух прославленных бандитов мифа о «благородном разбойнике» при жизни удостоился Сильвино, чему способствовали журналисты и литераторы, противопоставляя его значительному, но вряд ли положительному авторитету Лампиона, его наследника на троне «короля хинтерланда».
Интерес также представляет кооптация кангасейруш, политическая и интеллектуальная, в бразильскую национальную традицию. Их очень скоро романтизировали северо-восточные писатели, и в любом случае они с легкостью служили делу демонстрации несправедливости и коррумпированности политической власти. Поскольку Лампион имел и политический потенциал, они привлекали еще более широкое внимание.
Коммунистический Интернационал даже рассматривал его в качестве возможного лидера революционно-повстанческого движения, вероятно по предложению главы Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса, который в начале своей карьеры, будучи предводителем «Долгого марша» вооруженных мятежников, находился в контакте с Лампионом (см. выше).
Однако бандиты, судя по всему, не сыграли большой роли в серьезной попытке бразильских интеллектуалов 1930-х годов выстроить новую концепцию страны из народных и социальных элементов вместо элитистских и политических. Только в 1960-х и 1970-х годах новое поколение интеллектуалов превратило кангасейру в символ бразильского образа жизни, борьбы за свободу и власть угнетенных, в общем, в «национальный символ сопротивления и даже революции»[92]. Это, в свою очередь, изменило его образ в массмедиа, несмотря на то что народные брошюры и устная традиция еще была жива в северо-восточных районах по крайней мере в 1970-х годах.
Колумбийская традиция развивалась по совершенно иной траектории. По очевидным причинам она оказалась полностью в тени кровопролитной эпохи, наступившей с 1948 года (некоторые историки предпочитают отсчитывать от 1946-го) и известной под именем «La Violencia» и ее последствий. По сути, этот конфликт сочетал классовую борьбу, местничество и политически ориентированную партизанскую деятельность сельских слоев общества в процессе идентификации с той или иной партией страны (как в республиках Рио-де-Ла-Плата). Речь идет о партиях, представляющих либералов и консерваторов. Это привело к партизанским войнам в некоторых регионах после 1948 года и в конечном итоге (в отличие от тех регионов, где в 1960-х развивалось могущественное ныне[93] Коммунистическое повстанческое движение) оставило после себя массы побежденных, в прошлом политически ориентированных вооруженных отрядов, полагающихся на связи с местными влиятельными людьми и симпатии крестьян. И то и другое в конце концов было ими утрачено. В 1960-х годах они полностью исчезли, оставив по себе память, которую хорошо описал один из лучших специалистов по этой теме:
Возможно, кроме идеализированного образа, сохраняющегося в памяти крестьян областей, оказывавших поддержку, «социальный бандит» потерпел поражение и как мифический персонаж… В Колумбии процесс сложился совершенно другим образом, нежели это случилось с бразильским кангасу. Со временем кангасу потерял большую часть свойственной ему неоднозначности и мутировал в сторону образа идеального социального бандита. Кангасейру превратился в национальный символ природных добродетелей и воплощение национальной независимости… В Колумбии, напротив, бандит персонифицирует жестокое и бесчеловечное чудовище или, в лучших случаях, «дитя Виоленсии», несостоявшегося, дезориентированного и управляемого местными вождями. Таков был образ, устоявшийся в общественном мнении[94].
В каком бы виде образы партизан ФАРК (Революционных вооруженных сил Колумбии — Армии народа, главной повстанческой силы в Колумбии с 1964 года), вооруженных бригад или боевиков наркокартелей ни дошли до XXI века, они уже не будут иметь ничего общего со старым мифом о бандите.
И наконец, что же происходит с самой старой и самой продолжительной традицией социального бандитизма — китайской? Стоящая на принципах равенства или как минимум не в ладах с конфуцианским идеалом иерархичности, она на протяжении двух тысячелетий представляет определенный нравственный идеал (выполнения «небесных предначертаний»). Как запомнились бандиты-бунтовщики вроде Бай Лана (1873–1915), о котором пели: