Бай Лан, Бай Лан —
Он грабил богачей, чтобы беднякам помочь,
Он исполнял небесное веленье.
Всем нравится Бай Лан:
Через два года богач с бедняком будут равны[95].
Сложно представить, что десятилетия военных правителей и бандитского разгула, которые последовали за крахом Китайской империи в 1911 году, будут вспоминаться с теплотой хоть кем-то, кто их пережил. Несмотря на то что размах бандитизма резко сократился после 1949 года, можно предположить, что бандитская традиция неплохо сохранялась и в первые десятилетия коммунизма в традиционно «бандитских областях» по-прежнему в значительной степени сельского Китая, несмотря на отрицательное отношение партии.
Можно также предположить, что она мигрирует в новые мегаполисы, которые миллионами всасывают бедное население — в Китае так же, как и в Бразилии. Более того, великие литературные памятники бандитскому образу жизни, подобные «Речным заводям», определенно останутся в культуре образованных китайцев. Возможно, они обретут новую жизнь (как в широких массах, так и в высокой культуре) на экранах Китая XXI века, как это случилось в Японии XX века с бродячими самураями — странствующими рыцарями, — не столь далеко ушедшими от китайских бандитов. Есть ощущение, что потенциал романтического мифа у них далеко не исчерпан.
Послесловие
I
Против исходного тезиса о «социальном бандитизме» было написано немало критических статей и книг. Первое и наиболее фундаментальное исследование провел Антон Блок в начале 1970-х[96], с тех пор оно получило широкое распространение. Блок не отрицал существование «социального бандитизма» в моем понимании, так как «в начальной фазе своего развития преступники и бандиты воплощали недовольство крестьян. Требуя выкуп у богатых, воруя их скот и грабя их masserie[97], бандиты становились народными героями, поскольку делали то, что многим их товарищам самим хотелось бы делать». Однако без подмоги их не хватало надолго, а крестьяне, не имея никакой власти, были по определению очень слабой поддержкой. Таким образом, преступники, начав с исправления некоторых личных несправедливостей, «либо погибали, либо попадали в зависимость от центров силы сложившихся местных элит» и «в таковом качестве представляли другую сторону в классовой борьбе». Не говоря уж о том, что не было недостатка в обычных, социально никак не привязанных, грабителей и воров[98]. Ничто из вышесказанного не противоречит тезисам моей книги, хотя мнение Блока о том, что «разбойничьи и бандитские мифы следует рассматривать как силы, ослабляющие крестьянскую мобилизацию», нуждается в пересмотре.
Блок пишет, что «ошибочность восприятия Хобсбаумом разбойничества состоит в том, что он слишком много внимания уделяет самим крестьянам и бандитам». Иными словами, он отмечает, что я недостаточно уделяю внимания основному обществу и его властным и политическим структурам. И это замечание вполне справедливо.
Эти вопросы определенно не получили освещения в моей книге (см., например, главу 7), а более широкие рамки исторического анализа там были лишь слегка набросаны. Впрочем, как я сам отмечал, «модель, фокусирующаяся на функции социального протеста у бандита (реального или приписываемого ему), возможно, не является самой подходящей для… анализа… поскольку должна учитывать явление во всей целостности, подпадает ли оно под признаки социального протеста или нет. Так что ключевой вопрос волны средиземноморского бандитизма в конце XVI века состоит не в том, корректно ли отнести Шарру к социальным бандитам»[99].
Конечно, в моей книге в первую очередь рассматривалась (и рассматривается) «функция социального протеста бандита». Однако глава об отношении бандитизма к политике, добавленная в этом издании, может шире раскрыть тему. Бандитизм, это совершенно ясно, не может восприниматься вне политического контекста.
С другой стороны, «миф» о социальном бандитизме Робина Гуда, который несомненно воплощает социальные чаяния крестьян, заслуживает, с точки зрения Блока, исторического изучения, но очень мало соотносится с социальной действительностью. Упрощая — возможно, слишком — Робин Гуд существует только в сознании общества. Но если бы не было связи между реальностью бандита и его мифом, любой разбойничий предводитель мог бы стать Робин Гудом. И все же, хотя на эту роль временами претендовали самые неподходящие кандидаты, насколько мне известно, во всех областях с устоявшимися бандитскими мифами различие между «хорошими» бандитами и главным образом антисоциальными «плохими» бандитами проводится на основании их поведения в реальной жизни (настоящего или предполагаемого).
Сегундо Давид Перальта по кличке Заваренный Матё считался в Чако «хорошим» разбойником даже среди полицейских, которые его преследовали, а некий Веласкес — считался плохим. Братья Месазги (см. главу «Портрет разбойника») не имели определенного статуса по меркам местного общественного мнения, поскольку люди по-разному относились к той вражде, которая привела их к положению вне закона, — насколько она была легитимной. Однако, поскольку они помогали людям, они стали в глазах последних «особыми бандитами».
Единственным явным случаем социального бандитизма в Германии XVIII века был Матиас Клостермайер и его шайка («der bayrische Hiesel»), которые преуспевали в Баварии в 1770-х годах. Поскольку они занимались браконьерством, которое у крестьян всегда считалось достойным делом, их любили и поддерживали.
«Сотни людей говорили мне, — рассказывал Матиас, — приходи на мои поля, там кругом дичь, сотни голов, даже больше». Он объявил личную войну против охотников, егерей, представителей правопорядка и прочих чиновников, публично и с открытым забралом. О нем говорили, что он грабит только своих «врагов», не трогая никого другого. Налет среди бела дня на городскую администрацию Тефертингена (близ Аугсбурга) он считал «законным актом», и, очевидно, крестьяне разделяли эту точку зрения[100].
И отнюдь не каждый аргентинский гаучо-бандит получал от общества удостоверение в святости. Для этого ему надо было стать мучеником. Минимальное условие заключалось в том, чтобы «он боролся против официального правосудия, в особенности против института полиции, и пал в этой борьбе». Бандитка Мартина Чапанай, крайне идеализированная во многих отношениях, так и не получила народной канонизации, поскольку «не пала жертвой властей»[101].
Конечно, это все может подтверждать точку зрения беспристрастных наблюдателей вроде сицилийца Джузеппе Джариццо, выдающегося историка Сицилии, который отвергал романтические иллюзии, полагая (как я сам слышал из первых уст), что бандитский миф по сути есть сочетание утешения с подделкой.
И с другой стороны, учитывая универсальность и стандартность бандитского мифа, что же странного в том, что преступник, оказавшийся по той или иной причине выдвинутым на эту престижную роль в сценарии сельской жизни, попытается порой, при прочих равных, действовать согласно тексту роли? Без сомнения, мертвые бандиты или даже те, что далеко, легче обращались в робинов гудов, невзирая на их действительное поведение.
Но имеются свидетельства и о том, что, по крайней мере иногда, некоторые бандиты пытались жить согласно ролевым правилам. В конце 1960-х годов функционеры коммунистической партии (КПИ) в Бихаре (Индия) тщетно пытались отговорить сельского активиста (перешедшего от стихийных налетов на землевладельцев к коммунистической борьбе) от раздачи денег, собранных для партии, напрямую крестьянам. Он всегда раздавал деньги: трудно было избавиться от старой привычки.
Второе направление критики нацелено на подрыв классового характера бандитизма и даже бандитского мифа, связывая и то и другое с миром местного правящего класса вместо крестьянства. Так, исследователи оригинального робингудовского цикла и баллад бразильских кангасейруш XX века указывают на примечательное отсутствие там интереса к проблемам предполагаемой аудитории, современного им крестьянства[102]. Также очевидно, что убийства, которые ставят многих юношей вне закона, с большой долей вероятности возникают из местной семейной или политической вражды, то есть из соперничества местных влиятельных семейств.
Но тезис бандитов, который учитывает джентльменов-разбойников и местное политическое соперничество, заключался не в том, что фактически все разбойничество следует рассматривать, как манифестацию крестьянского протеста (это корректно обозначено Блоком, как «распространенная вульгаризация хобсбаумовской модели социального бандитизма»), и еще менее в том, что разбойники интересуют только крестьян.
На самом деле один из главных элементов бандитского мифа — героический и желательно бескорыстный бродячий рыцарь, защитник справедливости, мечник (как в самурайских эпосах Куросавы) или стрелок (как в вестернах), как правило, не принадлежит крестьянскому обществу. Миф обращен к пылким юношам всех классов, в особенности тем, кто носит оружие (насколько он воздействует на девушек — оставим этот вопрос открытым). И все же из кого бы ни состояла исходная аудитория того или иного цикла баллад, сущность бандитского мифа состоит в социальном перераспределении и в справедливости для бедных. А большинство бедных были крестьянами, так же как и подавляющее большинство тех, кто становился бандитами.