Бразильские кангасейруш сопротивлялись прокладке железных дорог, а губернатор Миссури Криттенден провозгласил убийство Джесси Джеймса «освобождением государства от большой помехи на пути к процветанию и получением большого стимула к развитию торговли недвижимостью, железнодорожных перевозок и притока иностранных рабочих рук».
Однако самым очевидным новым бедствием, из многих обрушившихся на сельское хозяйство, были банки и ипотека. Как мы уже видели, мелкие фермеры в Австралии, аргентинские и американские пограничные фермеры остро это чувствовали.
Бушрейнджеры Неда Келли вообще не практиковали грабежи на большой дороге, зато концентрировались на банковских ограблениях. Братья Джеймс были знамениты своей специализацией по банкам и железным дорогам. Мы также видели, что во времена Великой депрессии не было, вероятно, ни одного сельского жителя на Юго-Западе и фермера прерий (за редким исключением), которые не считали бы эти действия естественными и справедливыми.
Мате Косидо не грабил аргентинские банки (естественную цель) главным образом по той причине, что местные фермеры видели в иностранном капитале еще более ужасного посланника безличного капитала, чем в отечественном.
Сторонники Яношика и Музолино слыхали о долгах, но только в настоящей капиталистической экономике банковские кредиты, закладные и т. п. стали главными проявлениями того, в чем фермеры и крестьяне видели эксплуатацию их труда, а кроме того, причинами, которые объединяли недовольство сельского населения с недовольством ремесленников и мелких торговцев. В этом отношении период, в котором такие институции, как банки, превращаются в главных общественных злодеев, а банковские ограбления — в самую легко принимаемую форму ограбления богатых, может быть обозначен как период адаптации социального бандитизма к капитализму.
Это могло быть только частичной и временной адаптацией, хотя ясно, что глянцевый образ деревенского, провинциального парня (а после Бонни и Клайда — и девушки) как своего рода социального бандита сохранялся в США вплоть до Великой депрессии 1930-х. Этот же глянец украсил такие фигуры, как Диллинджер и Красавчик Флойд, и стал, вероятно, одной из решающих причин, почему эти скорее мелкие и маргинальные фигуры для американской преступности выделились как «враги общества». В отличие от своей «банды», они являли вызов общеамериканским ценностям свободного предпринимательства, хотя сами в него верили. Кроме того, как уже указывалось в случае с братьями Джеймс, в те времена, когда жили последние, грейнджеризм и популизм стали более адекватными ответами на проблемы, стоявшие перед сельским Средним Западом, чем грабежи. В политике это стало анахронизмом[126].
Социальное пространство для бандитизма постоянно сужалось, и хотя братья Джеймс продолжали пользоваться старинной репутацией робин гудов (которая отчасти воспроизводилась их народной популярностью и самим образом жизни), при более тщательном рассмотрении мы видим их как сельских предпринимателей — хотя и «сохраняющих нетронутыми многие привычки и предрассудки своего класса». Они определенно не относились к беднякам, были старшими сыновьями в преуспевающей фермерской рабовладельческой семье (подобно большинству партизан-конфедератов графства Джексон, штат Миссури, где и возникла банда Джеймсов), вставшей на защиту своего имущества и статуса[127].
На примере сардинских горцев хорошо заметно влияние современной капиталистической экономики на традиционный тип бандитизма, которое усугубило превращение бандитов-пастухов в похитителей людей, систематически вымогающих огромные выкупы.
До 1960-х годов похищения были скорее спорадическим явлением, а мотивом столь же часто, как и выкуп, выступала месть. Новая волна похищений стала прямым следствием резкого и масштабного развития в это десятилетие экономики сардинских долин и побережья. В некотором роде это можно воспринимать как элемент сопротивления традиционного общества надвигающейся модернизации. Бедные и нуждающиеся горцы, обойденные большим бумом, противостоят нуворишам с побережья, местным и иностранным. И конечно, здесь сохранялись признаки старого пастушеского бандитизма, сурового, но со своей этикой[128]. Но новые методы все больше становились средствами для быстрого получения крупных сумм (если не для самих пастухов-похитителей, то для их prinzipales и других горцев-предпринимателей, которые их подговаривали и нанимали), вкладываемых затем в дорожающую недвижимость на побережье: бандиты сливались с мафией[129], а социальный протест терялся в тени криминального бизнеса.
Таким образом, роль сельского социального бандита трансформируется на своей финальной исторической стадии, и лишь немногие сегодня в самом деле считают, что Робин Гуд еще не находится на пути к полному и окончательному закату. Эта роль играется на новой сцене современного капиталистически-индустриального общества, в новом социальном, экономическом и технологическом ландшафте, и, возможно, новыми актерами, которых уж нельзя адекватно описывать как традиционалистских крестьян, представителей старого общества, сражающегося с новым, или защитников сельской бедноты.
Сельский бандит понемногу может даже высвобождаться из провинциальной среды и перебираться в город. Банда Джеймсов лишь изредка посещала свои родные пенаты в Западном Миссури после 1873 года, обнаружив (как указывает Фрэнк Джеймс), что залогом безопасности скорее является анонимность, чем поддержка сельских сторонников. Джеймсы не позволяли себя фотографировать, лишь немногие знали их в лицо даже в графствах Клэй и Джексон, а опирались они в основном на родню, нежели чем на широкое сообщество, хотя, вероятно, обычные бандиты тоже предпочитали кровных родичей.
Анонимность гораздо легче достигалась в городе, и именно там, судя по всему, и осели Джеймсы. Ведь секретам место в городе, а за городом наоборот — все становится сразу известным, по крайней мере местным. Даже сегодня бывают случаи, когда сельские жители коллективно скрывают информацию от чужаков, как в Северном Уэльсе, когда единодушное молчание защитило поджигателей домов англичан от полицейского расследования[130]. Однако, возможно, сегодняшние подобия сельской омерты (как это назвали бы сицилийцы) базируются на таких идеологических формах, как современный национализм, к которому классические социальные бандиты еще не могли прибегать или же делали это только от случая к случаю.
Бандитский миф сохраняется также в современном урбанизированном мире в качестве своего рода народной памяти, которая иногда получает второе дыхание: на общественном уровне через медиа или на частном — через обиду и возмущение слабых. У каждого есть личный опыт несправедливого обращения со стороны других людей или институтов, а бедные, слабые и беспомощные имеют этот опыт с лихвой.
И в той мере, в которой бандитский миф воплощает не только свободу, героизм и мечту о всеобщей справедливости, но и более конкретно — частное сопротивление против частной же несправедливости, исправление допущенной в отношении лично меня несправедливости, в этой мере сохраняется и живет идея частного борца за справедливость, в особенности среди тех, кому не хватает коллективных организаций, главной линии обороны от подобных несправедливостей.
На дне современного городского общества полно людей, которые так это ощущают. Возможно, по мере отдаления государства и сворачивания таких органов, как профсоюзы в секторальные системы самообороны (как это происходит в некоторых странах), привлекательность таких грез о частном сопротивлении и частной справедливости будет возрастать.
Я сомневаюсь, что в нашем обществе бандиты станут теми фигурами, которые главным образом выражают эти мечтания. Джесси Джеймс и даже Джон Уэйн не могут больше соревноваться с Бэтменом и ему подобными. Так что не думаю, что стоит тратить дальнейшее время на проблематику выживания классической бандитской мечты в большом городе.
Тем не менее в 1960-х и 1970-х годах к истории традиционного социального бандитизма образовался любопытный постскриптум. Стратегии социального бандитизма, в некотором роде и его дух и его идеалы, были перенесены на новую социальную почву (а именно в среду небольших организаций молодежи среднего класса, которые образовали ядро неореволюционных группировок), время от времени находили широкий отклик на безмерно разросшихся университетских кампусах тех десятилетий и пытались обращаться напрямую к неорганизованной бедноте и особенно к отчуждаемой маргинальной и деклассированной части общества, минуя рабочий класс и старые рабочие движения (любой политической окраски). Здесь предлагались аналогии с русскими интеллектуалами — народниками.
Значительная часть нового молодежного культурного и политического диссидентства описывалась как своего рода «примитивные мятежники», в частности французским социологом Аленом Туреном. Некоторые из них действительно могли видеть себя в таком ключе[131]. На ум приходят некоторые образцы такого неопримитивизма (в идеологической обертке того периода). «Симбионистскую армию освобождения» (1973–1974), в остальном вполне проходной эпизод на буйной периферии калифорнийской отчужденности, можно сравнивать со старомодным частным сопротивлением по той одной причине, что она явным образом осуществила как минимум один публичный акт ограбления богача (Уильяма Рэндольфа Херста-мл.), чтобы раздать бедным награбленное (шантажом вынудив его раздавать еду). Сходство «Армии» с классическим социальным бандитизмом было не только в символическом восприятии этого распределения[132] и в нацеленности в первую очередь на устранение частной несправедливости — освобождение заключенных из-за решетки всегда привлекательно для силовых политических группировок, — но и в краткости ее существования.