Кочерег после пересчета оказалось десять. Можно будет продавать, не вызывая подозрений. Что еще можно продать? Бутылки! Банки! Графины! О да! Он вписан в общий замысел, совершенно точно! Он не пропадет в этой новой стране! Ему даже не нужно золото или серебро. Зачем, если владение ими вызывает столько ненависти у пришедшего к власти пролетариата? Старьевщик может сдавать посуду, металлический лом, и никто не будет спрашивать, где он ее взял.
Начиналась новая, интересная жизнь, сплошные перемены. Чаще всего они доставляли массу неудобства, но Эберман не жаловался. Например, начали уплотнять квартиры. Странная это была процедура — народ из Питера уезжал, а жилплощади становилось все меньше. К Эберману подселили: в гостиную — многодетную семью с четырьмя детьми мал мала меньше, крикливой мамашей и размазней-мужем, который только тогда и становился мужиком, когда напивался. В другую комнату, гостевую, поселили каких-то совсем древних стариков, от которых пахло квашеной капустой и мочой. Старик был совсем глухой, поэтому старуха разговаривала громким дребезжащим голосом. Особенно ночью. Они через месяц оба померли с голодухи, их вывезли и подселили других стариков, чуть покрепче, но смерть оказалась заразной, и эти тоже протянули только месяц. С тех пор больше, чем на четыре недели, в гостевой никто не задерживался — либо умирали, либо сами съезжали, либо забирали чекисты.
Деньги практически сразу потеряли ценность. Процветал натуральный обмен — шило меняли на мыло, коня на гуся, люстру на сапоги, драгоценности на еду. Вот здесь тритон и пригодился. Все кочерги Леннарт Себастьянович поменял очень быстро, даже пришлось изготовить еще с десяток. Хорошо шли граненые стаканы, сковородки, гвозди, скобы — все то, что было цельным. Как ни пытался Эберман копировать составные предметы — ножницы, например, или молоток, — ничего не получалось. Так же неудачными оказались попытки преумножать дерево, бумагу, жидкости. Зато уголь получался преотлично, и за лето на одном только угле дядя Леннарт запасся крупами, мукой, чаем и сахаром.
Помогал и Скальберг. Он переселился в дом напротив, договорился о тревожном сигнале. Помогал поначалу таскать телегу старьевщика по дворам, на рынок сопровождал. Когда нагрянули Куликов и Сеничев — спас от ограбления. Сокровища в шкафу начинали Эбермана немного нервировать. В окружающих домах ходили слухи о перепланировках квартир для дальнейшего уплотнения. Что, если придут из домуправления и решат сломать стену с камином? Это будет не скандал, это будет полный крах, и к стенке встанут многие. По счастью, сразу после дележа сокровищ Скальберг сделал умную вещь — сдал опасное богатство на Гороховую. И сам стал чекистом, что тоже было мудро — теперь он получал паек и перестал одалживаться у Эбермана. Кроме этого у Леннарта Себастьяновича появился свой человек в чека и всегда предупреждал о возможных облавах. Конечно, сам Эберман облав не боялся, он ведь не держал дома ничего компрометирующего, но попадать под горячую руку властям тоже не хотелось.
Так прошел почти весь восемнадцатый год. А в первую годовщину переворота на пороге появился Эвальд.
1920 год. Визит дамы
Об этой хазе на Лиговской не знал вообще никто. Однако с самого утра в дверь раздался настойчивый стук.
— Ждешь кого-то? — настороженно спросил у Тоськи Белка.
— Кого мне ждать? — Тоська продрала глаза и посмотрела на часы. — Офонарели, что ли? Десяти еще нет!
— Тс, дура! Легавых навела?
— Ты че, Ванюрик? Я сама под мокрым делом, забыл?
Скальберговского стукача кончала Тоська. И выпытывала, что мент знает о банде, тоже она. И даже лоб расписала тоже она. Очень ей понравилась ментовская кликуха Шкелета — Лев.
— Лежи тихо, щас уйдут.
Сам Белка аккуратно встал с постели и подкрался к окну. Внизу никого не было — ни машин, ни людей.
— Может, ошиблись?
Эта квартира в мансарде была совершенно пустой, снаружи как будто заколоченной крест-накрест двумя досками.
— Конечно, ошиблись.
— Или у них тут домуправ сменился?
— Тот же домуправ, я на днях справлялась.
— Но ведь кто-то стучал?
— Ты сам говорил, что ошиблись!
Но Белку уже охватила тревога. Блин, неужели нашли? Суки краснопузые! Ничего, он им живым не дастся.
— Иди, проверь.
— Ты че, Ванюрик?! Куда я пойду такая?
— Одевайся и иди, быстро! А то распишу так — свои не узнают.
Тоська стала, ворча, облачаться. Взяв в руки финку, она на цыпочках подошла к двери и прислушалась. Снаружи было абсолютно тихо. Тогда Тоська аккуратно повернула ручку замка и выглянула наружу.
— Никого, — сказала она и захлопнула дверь.
— А если проверю?
— Да иди, е-мое!
Белка взвел курок нагана и подошел к двери. Открыл, не снимая цепочки, выглянул в подъезд. Никого. Снял цепочку, распахнул дверь.
И тут же завопил, прижимая к глазам руки. В ту же секунду в квартиру ввалились трое здоровенных мужиков, двое из которых скрутили Белку, а третий молча пер на Тоську. За ними в квартиру вошла дородная рыхлая тетка, некогда очень красивая, сейчас же — просто миловидная.
— Не подходи! Не подходи! — истерично взвизгивала Тоська, размахивая перед собой финкой. — Попишу!
— Тоська, сука! Сдала, падла такая! Я ж тебя на куски зубами рвать буду, — орал от боли и страха ослепленный Белка.
— Ванюрик, это не я! Не я это, Ванюрик! — пищала Тоська.
— Брось нож, курица, — сказал угрюмый мужик, остановившись перед Тоськой.
— Не брошу. Ай!
Неуловимым движением бугай отвесил Тоське плюху и выхватил нож.
— Ванюрик! Что же это, Ванюрик! — запричитала Тоська.
Тетка заговорила:
— Васенька, Юра, спрячьте это недоразумение, в другую комнату и займите чем-нибудь, лишь бы только не орала. Федор, проводи хозяина на кухню, пусть промоет глаза.
Федор схватил Белку за загривок и поволок на кухню. Васенька и Юра сгребли визжащую Тоську в охапку и потащили в комнату с кроватью. Дверь за собой они скромно закрыли.
Пока Белка промывал глаза, тетка вещала:
— Меня зовут Эмма Павловна Прянишникова. Уверена, что ты, дружок, обо мне даже не слыхал. А вот про Федора ты хорошо все знаешь. Так вот: все, что ты про него знаешь, — правда, за одним лишь исключением. Ты думал, что страшней его никого не бывает, а я тебе скажу — бывает. И это я. Федор прекрасно все умеет делать, но у него недостаток фантазии. А у меня воображение живое, игривое, и я легко придумаю, что мне с тобой сотворить. Думаю, о твоей подружке нам придется забыть — Васенька и Юра бывают очень грубы с женщинами.
Из-за плотно закрытой двери раздался нечеловеческий визг, и снова все затихло.
— Вот что тебя ожидает, если ты вдруг заупрямишься и откажешься честно отвечать на мои вопросы. Все понятно?
Кряхтя и постанывая, Белка промывал глаза, но силы кивнуть в ответ нашел. Жгло нещадно, хотя большую часть соли уже удалось смыть.
— Итак, вопрос первый и самый главный — кто тебе рассказал о тритоне?..
Возможно, если бы Федор случайно не обмолвился за завтраком о тритоне, никакой бы трагедии и не вышло, но этим утром, намазывая на ситный хлеб сливочное масло, он как бы между прочим невпопад сказал:
— Я тут в шалмане на днях зависал, кой-какие слухи узнал.
— И какими же слухами полнится русская земля? — спросила Прянишникова.
— Ванька-Белка ищет какую-то редкую штуку, мол, стоит миллион золотом.
— Что за штука? Корона российской империи?
— Ага, вроде того. Амулетик какой-то, на ящерицу похожий. Как-то там название говорили, щас вспомню. Тритон, вот. Даже картинку дали.
Он порылся в кармане и достал сложенный вчетверо кусок папиросной бумаги.
— Полюбуйтесь.
Рисунок выполнен был, что называется, под копирку. Несмотря на неопытную руку и лишние украшательства, Эмма Павловна сразу поняла, что это за штука.
— Откуда это?
— Да бог знает. Говорит, купец какой-то разыскивает, он, наверное, и дал.
— Немедленно узнай, где этот Белка живет. Мне срочно нужно с ним поговорить.
Федор вышел из-за стола и отправился исполнять каприз хозяйки. Хозяйка же предалась воспоминаниям, полным ужаса и сладкой неги. Несколько лет назад, будучи владелицей артефакта, позволяющего ориентироваться в пространстве, что твой Чингачгук, Эмма Павловна сколотила приличное состояние, просто переставляя вагоны на железнодорожной станции. Правда, вскоре она его потеряла по причине неадекватности мужа. Он покончил с собой, полиция, хоть и подозревала мадам Прянишникову в преступном деянии, доказать ничего не могла, к тому же Эмма Павловна удачно изобразила апоплексический удар.
Помогал ей во всем именно артефакт. Он будто нашептывал, что и когда делать, а мадам Прянишникова просто плыла по течению и получала удовольствие от того, что происходит. Она даже не расстроилась, что потеряла все состояние, потому что это тоже пошло на пользу общему событию. Пока о ней все забыли, полагая, что Эмма Павловна прикована к постели, она заново сколотила капиталец, правда, состоял он в основном из товаров первой необходимости. Зачем ей столько мыла, спичек, круп, свечей, муки и прочего, она не понимала, пока однажды не прочитала в газете, что знаменитая коллекция туземных амулетов Булатовича будет передана Российским географическим обществом в дар Эрмитажу. Ей сразу припомнился разговор с неким Эберманом, который знал Булатовича; возник образ предмета — тритон. И почти сразу родился план, как добыть коллекцию.
Правда, Федор на ту пору испугался проникать в Зимний. Как ни давила, как ни заставляла мадам Прянишникова, никто не мог отважиться на такой отчаянный и дерзкий поступок. И тогда она стала рассказывать про общее событие сыновьям.
Со старшим, Кириллом, Эмма Павловна потеряла связь сразу после гибели мужа, Кириного отца. Кирилл все реже приходил в увольнительную домой и старался как можно меньше общаться с маменькой. Младший, Леша, очень тяготился этой размолвкой и готов был пойти на что угодно, лишь бы примирить маму и брата. Эмме Павловне ничего не стоило убедить его проникнуть в сокровищницу Эрмитажа и найти коллекцию. Чтобы все прошло гладко, муравья своего она передала Лешеньке, «на удачу». Муравей сам посоветовал ей так поступить.