Всё! Всё вокруг – бодяга! Компьютерные игры в болотах! Полеты бабочек и лун на запертых дачах! Полураскошная, полунищая, когда-то разрубленная на части и теперь только-только начинающая сбрызгивать страшные раны по очереди то водою живой, то водою мёртвой, страна! И в ней, в стране – жизнь. Жизнь, которая не дает нам почти ничего, кроме как сосать свою дурную кровь и окунаться с головой в винный бушующий хаос.
Плещется и шумит вокруг нас вино! Вино черное, вино зеленое, вино колдовское. Горькое винище времени. Пряное вино любви. Сладчайшее вино забытья… Вино, винище, яд.
Вино – вместо крови? Вино – вместо женщин? Так будь оно навеки проклято! Изничтожить его, избыть…
Или наоборот, выпить до дна, чтобы понять, наконец, разницу между вином и кровью?
Да, выпить! И тогда спадет тяжкая любовная лихорадка, против которой я, наученный ненавидящей электричество старухой, шепчу всё время один и тот же заговор:
«На горе Фавор три архангела, три юрода сидят, три царевича! Держат на коленях три бочоночка. В тех бочонках три дырки проверчивают…»
Часть 2. Русское каприччо
Дневные огни
Они вспыхивали и горели тихим серовато-стальным светом. Оваль-
но-усеченные, как чаши, дрожащие и едва различимые в громадных кустах церковной сирени, – они были налиты чем-то неслыханным, нематериальным, чем-то смиряющим душу, утоляющим страсть.
Выйдя из храма и оглянувшись, она вновь эти огни увидела. Увидев – рассмеялась. Все, все вокруг начиналось сызнова, с нуля! Горя не было, смерти не было, пылали и плыли только эти серые, еле видимые огни.
Когда женщина в темно-синем костюме и черной косынке, завязанной не спереди, как это принято у прихожанок, а сзади, вышла из церкви, он случайно обратил на нее внимание и, ни о чем особо не помышляя, пошел вслед за ней.
Над окраинами Москвы висел серый, тихий день, слегка подсвеченный упрятанными в низкую облачность лучами. До Троицы оставалось около двух недель. Со сладким трепетом он поежился и тоже оглянулся на церковь.
Церковь – новая, краснокаменная, выстроенная на фундаменте когда-то разрушенной старой – сонно плыла над крупными и глубокими, образовавшимися после недавних дождей лужами.
Храм еще не кончили расписывать, фрески под куполом казались сырыми и такими же трогательными, как улыбка стоящей одиноко женщины.
Он пошел за женщиной еще и потому, что лицо ее показалось знакомым. Крепко вздернутый нос, ямочки на щеках, слегка раскосые серые глаза и – яркая деталь – широкие, темно-каштановые, не выщипанные, не вымазанные гадкой чернотой брови. Такой тип женщин особенно привлекал его: мальчишеская головка, юношеская повадка плеч и плавно-медленное, живущее словно само по себе тело, от плеч и ниже.
Минуту назад ему показалось: женщина, проходя мимо, слегка кивнула…
В Москве все еще грохотала железными грозами, а потом заливала их тугими бесцветными ливнями весна, хотя по календарю уже наступило лето. Женщина шла, не оглядываясь, через дворы с малочисленным народом: бабками в игривых, сдвинутых набок береточках, с бледными, но беспокойными, измазанными шоколадом детьми, оставленными за неимением дач здесь, близ парка, в Лосинке…
Пройдя несколько улиц, очутились в старом, сплошь деревянном квартале.
Он шел и удивлялся: откуда эти купчихины, пыльно-зелененькие двухэтажные дома? Наружное спокойствие этих теперь непривычных для Москвы домов вызвало сильное волнение: внутри у него, словно на паршивенькой, позабытой режиссером театральной сцене, засновали рабочие, стали падать какие-то доски, ломаться стулья, начал гадко поскрипывать строительный мусор…
Вдруг женщина в черной косынке свернула вправо и вошла в трехэтажный, такой же пыльно-дровяной, как и все прочие в этом квартале, дом, взбежала по лестнице и, чуть помешкав, вошла в одну из трех квартир, узко, дверь в дверь, сведенных на лестничной клетке. Дверь квартиры при этом она беспечно оставила открытой.
Он стоял на площадке, не зная: войти, нет ли?
Мимо прошли под руку две древние старухи. Без звонка вошли они в квартиру, снова оставив дверь приоткрытой. Почти тут же из квартиры вышел какой-то мужик в вельветовых, явно ему узких брюках и черной рубашке. Глаза у мужика были злые и красные. Похлопав себя по карманам, он попытался найти сигареты или зажигалку. Но карманы так тесно влипли в ноги, что стало ясно: прятать или хранить в них ничего нельзя.
– Все тут с вами растеряешь. Самого себя похоронишь. – Мужик рванул ворот черной рубахи и заспешил вниз по лестнице.
В этот момент вновь пришедший сообразил: тут похороны или поминки. Значит, можно войти без объяснений, без церемоний.
Не тратя и секунды даром, он вошел в богато и новомодно обставленную квартиру. Никто на него внимания не обратил.
За длинным столом в гостиной допивали два старика и молоденький светлоусый мальчик. В углу перешептывались пожилые дамы в черных платках.
– Сорок дней, а все не привыкну.
– После года привыкните, Ия Львовна.
– Не скажите, милая! Хоть он и дальний, а сродственник мне.
– Богатый человек – всем родственник! – В голосе одной из пожилых дам послышались зависть и сарказм.
«Поминки! Не похороны!» – от этого стало легче, свободней. Сдержанно поклонившись, миновал он стол и вошел в смежную комнату. Там, пригорюнясь, тоже сидели на трехногих стульях, на светлокожем диване какие-то люди. Как раз против дивана была еще одна – и опять же приоткрытая – дверь…
Сняв черную газовую косынку и отворив зеркальную дверцу шкафа, она удивленно рассматривала свою мальчишескую, по моде чуть неровную стрижку.
Он хотел выразить соболезнование и напомнить о том, что они вместе где-то учились или отдыхали, но, пораженный ее мальчишеской без косынки головкой и еще больше – небрежно расстегнутым воротом блузки, молчал.
Она вдруг заговорила сама:
– Всего сорок дней прошло, а жизнь другая, другая! И ведь что странно. Так вот сразу и не скажешь, что стало другим. Как будто тяжесть какая-то ушла. Или – камень со спины сняли. Да еще эти дивные дневные огни… Вы заметили? Да, да! Я знаю: вы заметили. Иначе бы не пришли сюда. Кстати, вы не смотрите, что здесь все открыто. Здесь умелая, хорошо укрытая от посторонних глаз охрана. Но сегодня, сегодня… – Она тихо рассмеялась. – А вы помните? Мы ведь с вами соседями были. – Не поворачиваясь, она застегнула блузку, и он тут же вспомнил Южное Бутово, новый, но потом вдруг почему-то снесенный дом, недолгое их соседство по этажу три или четыре года назад.
– И дом здесь – не смотрите, что старый. Он весь напичкан электроникой. Покойный муж любил во все старое новые пружинки вставлять. – Она негодующе фыркнула и, наконец, повернулась к нему от зеркала.
– Приходите послезавтра в церковь. Вообще-то я не религиозна. А вы?
Он неопределенно дернул плечом.
– Я так и думала. Я, знаете ли, пока шла из церкви, многое про вас пораскинула. Это меня покойный муж научил, – сразу понять главное: зачем человек родился, зачем живет, что ему на этом свете определено сделать? Про вас я, кажется, кое-что поняла. – Глаза ее расширились, и она тут же отвернулась к зеркалу. – Приходите послезавтра. Просто походим возле церкви, посмотрим на дневные огни…
Через день к церкви она не пришла.
Огней, которые, конечно же, были отсветом пылавших в храме свечей, тоже не было: был будний день или неурочный час – словом, церковь была закрыта.
Побродив между лужами, он отправился к зеленому деревянному дому. Внутрь его не пустили. Он стучал и звонил, но никто на крыльцо не вышел, дверь не отпер. Он стал искать вывеску, но нашел только какую-то картонку, вставленную за старинный наличник окна. На картонке было напечатано:
Представительство фирмы «The Sheep-fold».
New Zealand. Christchurch.
Он уже собирался уйти, когда одно из верхних окон бесшумно отворилось.
– Привет, – сказала она. И постучала костяшкой пальца по зеленой решеточке. – Вам сейчас отопрут.
Через минуту-другую дверь, и верно, открылась. Поджарый, с усиками и бородкой, немолодой уже охранник, ни слова не говоря, пропустил его внутрь. Он хотел подняться по лестнице к знакомой уже квартире, но охранник мягко развернул его за плечо:
– Не сюда. Сюда, пожалуйста.
Она быстро вошла, почти вбежала в контору, обставленную светло-серой сверхсовременной мебелью. Из-за стола тут же поднялся и вышел вон какой-то служащий.
– Excuse me, – сказал он на ходу.
– Вы не представляете, как они меня достали, – сказала она, но при этом не нахмурилась, а улыбнулась. – В конторе все пришедшие обязаны отмечаться. Запишите свое имя, фамилию, адрес и пойдемте скорей наверх! Здесь есть внутренняя лестница.
Наверху, тоже в каком-то служебном кабинете, она спросила только: «Вы были у церкви? Видели огни?» – И тут же, не ожидая ответа, стала раздевать его, раздеваться сама.
– Вы не думайте… не думайте… – шептала она. – Не думайте, что все это так вот… случайно… бездарно… бессмысленно…
Она вдруг перестала стаскивать с себя юбку и, полуодетая, кинулась к какому-то шкафу. Выхватив почти наугад две полотняных салфетки, она вернулась и, ничего не говоря, стала прилаживать салфетку ему на глаза. С трудом завязав узел сзади, тут же притянула его лицо к себе.
– Так лучше… лучше… Без глаз лучше… Все острее, необычней… Вы чувствуете, как увеличивается моя левая грудь? А правая, правая?
Любовь с завязанными глазами – вначале бестолковая и детская – вдруг полностью захватила его. С силой и ненасытностью слепца он потянул ее за бедра, с силой же усадил на себя. С легкой ненавистью от того, что лишился зрения, он подымал и опускал ее и, словно боясь выпустить по слепоте своей из рук, время от времени сильно защемлял ей ягодицы.
– Я говорила! Говорила! – тихо покрикивала она. – Так лучше! Так резче… Так запомнится…
Спустя несколько минут, сняв с себя повязки и лежа на спине, она глядела в потолок. Потом, закрыв глаза, спросила: