На третий день явилась Зара. Сияющая, нежная, ловкая, она отодрала Ёлку от окна, стала тормошить, целовать. Быстро и умело – в три дня – вылечила пораненные губы…
– Мехди не брат мне, – сказала Зара, целуя её на вокзале в Тебризе через несколько дней. – Он был моим любовником. Но я его не любила. Просто спала с ним. Он – предатель. Он отравил твоего мужа, увёз и спрятал кассу отряда. Раньше он не мог получить своё. Теперь – получил. Тебя тоже надо было убить. Но Мехди не пускал тебя на улицу. Всё из-за твоего рта! И тебя сочли мёртвой. А я тебя не выдала. Теперь тебя убивать незачем. Если что-то не сложится – возвращайся. Я буду всегда ждать тебя. В Тэхране. В том же доме. Ты знаешь в каком. Писать мне не надо. Просто приезжай… Ты всё равно вернёшься сюда! Ты – как Россия. Ты и есть Россия! Рот у тебя – как у сельской бабы. Руки – железные. Ум – ой умру! – задний. А голос… Такой голос бывает только у гурий!
Зара говорила пылко и никак не хотела умолкнуть. Но удивляло вовсе не это. Впервые за три с лишним года Ёлке стало радостно, горячо и сладко-солоно жить: как от резкой певческой крови во рту.
Она сидела у Сурб Саркиса.
Она сидела на каменном парапете у храма святого Саркиса, над самым обрывом. Сбоку внизу бежал Раздан. Неглубокое ущелье туманилось сухим мороком. Она сидела между тремя-четырьмя нищенками и нищими, выделяясь среди них длинным и великолепным вечерним платьем, сияя вспухшим, жадным до жизни ртом.
За несколько выступлений в Ереванской опере она уже получила вполне приличные деньги. Но вылететь в Москву никак не решалась. Что-то держало её здесь: что-то недовысмотренное, недопетое, может недолюбленное. Восток не отпускал её. Пораненные губы алкали серного сверхлёгкого воздуха, острой пыли и камней, жёсткой воды. Она глядела на Арарат, на Ноеву – как звали её персы – Гору, и видела за остроугольной военной палаткой этой великой горы, горы другие: покруглей, посмиренней. Страх и боль остались там, в этих горах, здесь же, в Ереване, несмотря на абсолютное одиночество, ей ничего не грозило. Она это хорошо чувствовала. Небывалое ощущение и свободы и безопасности одновременно, стекаясь с восточными мелодиями и запахами, ощущение, которого у неё не было ни в Тегеране, ни в турецкой Анатолии, ни в невидимом Курдистане – пьянило её..
Вдруг от подошвы Арарата, с турецкой территории, километрах в тридцати – сорока от Сурб Саркиса взлетела ракета. Грязно-коричневый след потянулся за алой каплей над зеленью раскрытой настежь долины. Ей показалось даже: снова летят черные вертолеты, бегут игрушечные турецкие солдаты. Но теперь их перебежки не испугали её, и она не начала опять твердить как заведенная: «Если идут горные стрелки, нам – конец, конец…»
Она улыбалась. Жизнь летела вперед острым клинышком, летела к вершинам оперных и всамделишних гор, к своей собственной, для нас непонятной славе. Внизу, на проспекте, малоголовую и мелкочешуйчатую форель уже не продавали. Зато на всех боковых улочках появились печи с трубами. В печах жарили мясо, шашлыки. Где-то там, на одной из этих самых боковых улочек, бегущих к Раздану, кто-то внезапно затянул по-армянски: «Ах, Марал-джан». Песня безумного Комитаса ещё сильней взбодрила её и она, захлёбываясь радостью, оттого что всё ещё жива, оттого что возвращается к полноголосому пению, стала рассказывать о своей жизни местным нищим и двум-трем, не врубающимся ни в какие детали, туристам-испанцам. Потом, стараясь аккуратно двигать верхней изуродованной губой, и по-оперному, гордо отстранившись от слушателей, запела сама:
– Aba i lar seguidillas…
Механика рта, механика пения и любви была гениально проста: раз – вдох, два – верхняя губка опустилась на нижнюю, три – губы сложились кольцом, четыре – выдох и пение. Такой же простой показалась сейчас и механика жизни: пой – выдыхай – люби, люби – выдыхай – пой…
Лёгкое праздничное сумасшествие не оставляло её. Она летела, смеялась, острила про «Курдскую волость», вновь начинала петь, вставала, незаметно стряхивала серебристое вечернее платье от каменных крошек. Однако постепенно становилась и серьёзней, и строже (и от этого женственней), уже глянула раз-другой в карманное зеркальце и, конечно, подумала о том, что её некрасивый, а теперь ещё изуродованный рот очистить от всех скверн разом может одно только пенье.
Глядя в зеркальце, она уже видела иней в своих каштановых волосах, слышала в голос и вразнобой поющую Москву, слышала молчание подмосковных лесов, представляла, как мягко и медленно упадёт в снег, будет лежать в нём нагая, потом вернётся в деревянную баньку, станет улыбаться, плакать, петь, дуть в одинокий, узкий морозный бокал…
Песнь безумного Комитаса в переулке вдруг оборвалась. Ракета, долетев почти до самой границы, угасла. Рот её дёрнулся: всё начиналось заново, никаких смертей не было, растворялся в мороке диковатый незримый Курдистан, и набегала – всеми своими оперными сценами сразу – золоторизая Москва: лепечущая Моцарта, тараторящая Глинку, оттягивающая губкой книзу тяжелодумного Мусоргского. Русский дух, дух песни, дух песенной любви уже бился в ней.
Дух был тверд. Дух был – рот…
Незаметно стряхнувшись.
Отряхнув незаметно платье, она весело махнула давно поджидавшему её внизу на спуске таксисту. Тот подал задком, сколь это было возможно, машину к Сурб Саркису.
– В Норк! Пшёл! – радостно выкрикнула она.
– В Звартнотц? В аэропорт? – не понял таксист.
– В Норк! В кабак! Шелковица там… Спою… «Уж как я ещё молодушкой была…»
Она сложила губы для продолжения пенья, но затем вместо пенья внезапно издала ими краткий, легчайший и неповторимый звук: звук красной, кровавой, разлепляемой только для сотворения новой жизни и новой любви плоти.
– Ох и выпьем с тобой, армяшечка! Бери драхмы, гони!
Квеловатый молоденький таксёр густо, сплошь покраснел, вобрал голову в плечи и, стараясь не глядеть на её чуть пораненный, но от этого еще сильней сладкой своей деформацией влекущий рот, стал тихо съезжать от Сурб Саркиса вниз: в неровно и не слишком весело шумящий город.
Брюсов переулок
Жако и Оболтус давно миновали Никитские ворота, а всё никак не могли помириться. Задолбавшись брюзжать и плеваться, они теперь старались незаметно наступить друг другу на ногу. Жако был в замшевых лучезарно-зелёных туфлях. Оболтус, в тупо блестевших, обрезных чоботах на босу ногу. Три недели назад – в общем-то, за пустяк – их турнули из «Театра клоунов». Жако сумел унести из театра большое красивое сердце и серо-красную карнавальную блузу. Теперь, даже в холодные дни, он напяливал на себя только её. Оболтус ходил в греческой тунике фабрики «Большевичка», купленной на собственные деньги. Рукава туники мешали ему делать резкие движения, зато радовала шнуровка на груди и тепло было.
Когда Жако с Оболтусом простились с «Театром клоунов» ещё вовсю пузырился хмурый дождливый апрель. Теперь был почти что май, и летняя тоска пустой Москвы уже потихоньку въедалась в город.
Оболтус был не актёр. Так, выбегал иногда на сцену изображать верблюдицу или лошадь. У Оболтуса был огромный серо-картофельный нос и белые волосики реденькими струйками спадавшие на лоб. Был он улыбчив и нестрашно громаден. А Жако – тот был актёр настоящий! За ушами – красноволос, гладко лыс, лицом – гномик, походка бесшумная, мелкая.
– Школа Малого театра, – выпячивал он временами квёлую грудь. – Нам ваш Станиславский по барабасу! У нас везде – трагедь! Всюду – «Гроза» и «Бесприданница»: пьески зримые, пьески занозистые! А не какая-то там «работа над собой» прямо во время спектакля.
Из кафе, из полукруглой проглядываемой насквозь «стекляшки», важно выступил полицейский. Жако резко свернул в переулок.
– Не бойсь, не укусит, – Оболтус заржал, – вишь на губе у него бородавка какая? Как говорил наш главреж: верный признак лентяя и бабника. Так что – не до нас ему.
– А я думал шмель у него. Здоровая бородавка. И главное дело, где? На губе. А давай посидим на корточках? Переулок – крутой. Трудно идти будет.
– Раз свернули – чего уж. У меня тут знакомая, вроде даже родственница, в сером доме. Забыл только, как переулок этот называется.
– Брюсов, Брюсов переулок! Эх ты: тверяк – дырявый медяк…
– Молчи! Тверь наша раньше Москвы образовалась. Вставай, блин, идём!
У серого дома Жако опять струхнул.
– Ты иди к своей знакомой, а я тут, в подвале побуду.
– Ладно, если дома она – может чаю набуровит. У меня два пластмассовых стаканчика со вчерашнего дня хрустят в кармане.
В повале был сыро, но не темно: откуда-то сбоку и сверху падал свет. Над головой зудел комар. «Крупный, зараза. Не иначе, – карамора… Укусит – помереть мне от малярии. И всё, и кончился Жако I-й».
Старый актёр присел на пластиковый ящик, сожмурил веки.
Оболтус, тем временем, звонил в квартиру Матрёны Максовны. Он вжал кнопку звонка подряд десять раз и сдулся. Нужно было снова идти в подвал, вести Жако жрать и блевать: язва – не шутка. «Только куда его вести?»
– Матрёна Максовна, – прокричал он негромко, – это я, Никола. Как вы и советовали – ушёл из «Театра клоунов»!
Не дождавшись ответа, Оболтус стал медленно спускаться вниз…
Зуд комариный стих, Жако, повеселев, открыл глаза. Первое что увидел – старик в серо-стальном камзоле, с бантом на шее и звездой на груди. «Ишь, расфуфырился. А одёжку-то, небось, в бутике подтибрил».
– Мне отшень приятно… – пророкотал старик, – однак ш кем имею честь?
– Хорош кривляться. Я Жако, а ты, видать, палатку где-то обнёс.
– Что есть «обнёс»? Я тебе, сволотчь, не разносчик. Я есть – граф. Брюс Яков Вилимович я. А ты, сволотчь, кто? Да я тебе сейчас!
– Учти, я драться не буду. А вот со мной Оболтус, он тебе так наподдаст!..
– Не веришь, что я Брюс? Смотри сюда, поганетц!
Брюс вынул из-за пазухи старинную подзорную трубу. Труба блеснула окуляром, как драгоценным камнем. Жако с хлюпом втянул в себя слюну.