Они как раз заканчивали говорить и размышлять о здешних местах и о живописи, когда пронзил их насквозь стремительным трепетом, когда налег на них прохладным долгим телом утренний лес.
Лес проснулся уже полностью: колыхнул всей своей влагой, затрещал сушью. Больше всего лес был встревожен не двумя грибниками, не бандюгой Маклаком, а четырнадцатилетней, пока ещё скачущей козой, но уже не по годам округлившей спину и плечи девочкой. Лес потянулся к ней ветвями и предупреждающе зашумел. Но девочка Настюха вступила в него так же бездумно и безоглядно, как вступала в слоистую и жгучую воду своей первой, основной, все дальнейшее превращения тела и души предрешающей жизни.
Девочка вступила в лес, покрикивая, посмеиваясь. Несмотря на осень, была она в легкой куртке, и короткая стрижка моталась на голове ее словно сетка: вся сразу. И хотя девочка чувствовала подбирающийся к ней холод, холод этот не вызывал у нее озноба, – вызывал жар. Однако по мере продвижения в глубь леса, девочка становилась спокойней и спокойней, лес усмирял и утишал бродившие в ней соки, хотя и не мог усмирить и утишить их до конца. Во всяком разе теперь мысли девочки – кривенькие, подзаборные, банно-телевизионные – как-то спрямились, налились уверенностью, силой, наполнились дыхательным терпеньем и трепетом. Из гадливо используемой, налипающей на любое тело мочалки она вдруг стала превращаться в знающую себе цену, сдерживающуюся до подходящего мига – сдерживанье тоже входило в любовную игру – молодую женщину.
Лес был как зеркало, и был как вода. И в лесу этом, в этом волшебном зеленом зеркале Настюха казалась себе иной: чуть старше, много гибче, заметно умней…
Девочка любила ходить в лес и раньше, и так он на нее всегда и действовал: смирял прыгающих в теле зверьков, облегал длинным хвойным платьем. И поэтому девочка – пустая и поверхностная по определенью учителей, «с ветром в голове» по слову родителей, но на самом деле именно такая, какой и должна было быть, – лес любила. Именно этот, убегавший вниз от школьного холма к оврагу и растворявший в себе, словно в кислоте и школу с ее трусливой глупостью, и поселок полный цепкого, давно выевшего деревенское нутро, пролетарского чванства. Но любить просто – не отдавая себя – было мало. Нужно было в лесу кричать, валяться, нужно было гладить стволы, прижиматься к ним хребтом, притираться все смелее расходящимися в стороны ягодицами, нужно было притворяться, что берешь в нем грибы, а на самом деле впихивать в ранец набухшие смолой, исходившие слизью, шибающие в нос крепким постельным духом, плотненькие еловые шишки. Нужно было лес трогать, ворошить, расшвыривать в нем собственный верезг, треск, визг!
И хотя лес, гнавший волнами вкось, вверх и вниз любые сведения, передававший нужную ему весть на любое расстояние, шум поднятый девочкой приглушил и утишил, – чуткий, как лось, Маклак голову поднял и девочку увидел. И она его тоже увидела. А увидав, вскрикнула, но не от страха – от радости. Маклак аж скривился: этой дурошлепки ему только не хватало! Хотя, вообще-то… Только нет! Не до того сейчас… Повременив секунду, Маклак резко присел и из обзора Настюхиного пропал. Потоптавшись немного на месте, краснея и наливаясь обидой, Настюха пошла на носках к тому месту, где только что стоял симпатичный, большеглазый и большеносый, мягко скалившийся паренек в куртке. Парень по виду был свой, деревенский, только откуда-то приехавший. В деревнях же окрестных так принято не было: увидел – так хоть поговори, ущипни хоть…
Настюха обошла и обшарила кусты, где только что мелькала голова парня, и никого там не нашла. Она поискала еще, а затем, гневно фыркнув, подалась в противоположную сторону.
Грибники-философы заметили девочку не враз. Они были заняты разговором о форме грибов, о том, что верней считать низом гриба, что верхом. Младший из грибников, скинувший теперь в сыроватом осеннем лесу свой головной убор, похожий на ермолку, утверждал, что гриб просто совокупляется с землей, и ножка его вовсе не ножка, а детородный орган, шляпка же – подчинившееся акту совокупления остальное тело. При этом младший одной рукой отирал свое бритое наголо, всю дорогу подмокавшее темечко, а другой перехватывал налету узкую, ленточную, кощееву бороду, правда, тут же и выпускал ее.
Из-за грибной темы они чуть не пропустили девочку, которая давно их заметила, но радости при этом не испытала, может оттого, что вылила ее всю без остатка на неведомо куда подевавшегося парня. Девочка решила обойти грибников стороной, сошла с тропинки, слегка шумнула чащобой и здесь-то была засечена, замечена.
Грибники-философы вмиг приостановились. Затем меж собой переморгнулись, даже тихо пересвистнулись.
– Эпикур… – полушепотом произнес младший, гологоловый.
– Да и Платон тоже… – тут же подхватил старший.
– Вообще греки, надо вам сказать…
– Вот именно – надо!
– И Васвас Розанов, тоже, как ни крути…
– Причем здесь Васвас! – старший от досады даже скривился. Не к месту всплывал новый, ненужный сейчас пласт беседы. – Вот греки – те действительно… А Васвас, просто болтун в кальсонах… Ау, девушка! Ау, красавица! Мы потерялись! Как нам к школе выйти? Мы из РОНО! Знаете, что это такое? Районный-отдел-народного-образования! Вот, потерялись, школу ищем…
– А чего ж здесь… – Настюха недоверчиво, но как всегда лукаво и с подначкой глянула на старшего.
– Да понимаете, – философы и девочка начали медленно сближаться, – грибков решили подсобрать. Мы на машине, думали, быстро обернемся, грибки в машину кинем и сразу в школу. Вы ведь из местной школы? А уроки, небось, прогуливаете?
Настюха притворно потупилась.
– Ну, мы не скажем, не скажем, – вступился молодой, – но и вы должны пойти нам навстречу.
Настюха сразу заулыбалась.
– А чего вам?
– Ну как чего… Ты ведь взрослая девушка, с парнями гуляешь, небось. Гуляешь ведь?
– А вам зачем?
– Да ты не серчай… Ну, гуляешь и правильно… Живешь ведь! В Греции Древней – слышала, небось – еще пораньше тебя начинали. И ничего, до ста лет жили. И ты это…
Старший перебил младшего.
– Тебя звать как?
– Настюха.
– Ну, стало быть, так, Настюха. Мы люди добрые. Вот тебе пятьдесят долларов, а ты с нами пошути легонько.
– Как это?
– Ну, парни тебя ведь сверлили уже?
– Скажете тоже…
– Так да или нет? Если нет, иди себе в школу, и мы за тобой потопаем. А если да, то вот тебе полтинник и подходи поближе. Так да или нет?
– Ну, да…
Настюха, порхнув, подлетела к старшему, выхватила у него бумажку.
– А не фальшивые? А не отберете? – затараторила она, скидывая со спины ранец и заталкивая в него пятидесятидолларовую бумажку.
– Ну, какие фальшивые, – отпихивая ногой кинутый теперь уже наземь ранец, гундосил старший. – Витя, под ручки, под ручки её прими…
Пятьдесят долларов – это была теперешняя месячная зарплата матери и отца вместе, и Настюха, закрыв глаза, слушала, как лез под юбку старший, как пригибал ее голову к себе крепко перехвативший обе её руки младший.
Лес загудел над головами протяжно, низко…
Гоша Маклак, издалека и просто от нечего делать следивший за Настюхой, выскочил из-за кустов вовремя. Старший, пытавшийся оседлать Настюху сзади, еще ничего не успел, а делать так, как хотел клонивший к себе ее голову младший, – Настюха не желала. Что ему в этой сцене не понравилось, Маклак и сам бы не мог сказать: девок он дрючил нещадно и за людей их не считал. Скорей всего, не понравились ему эти двое, занявшиеся тем, от чего отказался он сам. Чем-то поганым и, как на миг показалось Гоше, даже смрадным – хотя по теперешнему ощущению он и сам смердел весь – повеяло от них. И Маклак, забыв, что его ищут, что эти двое свободно могут навести на него, что за неделю скитаний по лесам он отощал и ослаб, выскочил из-за кустов. Он рассчитывал быстро свалить обоих, а девку – или отогнать домой, или порасспросить как надо…
Выскочив, он успел подумать: «Надо было податься в Москву, не лындать здесь!» – и ударил младшего грибника кастетом, одетым на правую руку, в загривок. Тот сразу осел, смяк, Настюху выпустил, она вскрикнула, повалилась задом на старшего. Старший чертыхнулся, отступил на шаг, дал шлепнуться наземь Настюхе, мигом поднял молнию на брюках, двумя ловкими движеньями выдернул из них ремень и кинулся боком в ноги бандиту.
Расчет оказался верным: Маклак на ногах не устоял, кувырнулся вниз, и старший грибник, тут же на него насев, с удивительной для философа ловкостью затянул на шее беглого зэка ремень. Он успел даже пропустить в дырочку на ленте ремня металлический штырек. Получилось крепко, надежно. Маклак чуть дышал. Но для верности старший грибник несколько раз ударил его еще локтем в висок. Затем оглянулся на молодого. Тот лежал ничком, уткнув лицо в хвойно-листовую подстилку, но, ясное дело, был жив.
– Витя! Вить… – тонко и напоказ позвал старший. – Убил! – еще тоньше и злей завопил он.
Затем вскочил на ноги и с силой натянул ремень. Горло Гошино сдавилось донельзя, из глаз брызнули слезы.
– Убил, сука! У-у-у… – Старший ударял ботинками по мерзлым Гошиным пальцам, подбиравшимся к натянутому ремню, бил его в живот, в пах, а сам расчетливо уворачивался от судорожно дергавшихся ног и рук мокрушника.
Настюха подхватилась с земли, оправила вмявшуюся в голую задницу юбку, зацепила ранец и двинулась к школьному холму: к истоку леса, к его началу.
– Стой! Ты, лярва! Ну! – старший рванулся к Настюхе, таща за собой, как на аркане, хрипящего Гошу. – Деньги – назад!
– Как назад, как назад, всю измяли… – заныла Настюха.
– За «измяли» – сто рублей получишь в кассе взаимопомощи… Ну!
Лес заскрежетал от бессилия, затрещал хрипло от горя. Потому как, – что же меж людьми этими происходило? Один лежал на земле, притворяясь мертвым, другой, заарканенный, бился в судорогах, третья рюмзала. Да ещё стервенел, впадая в раж и Бог знает до чего мог дойти четвертый. Всё в этом маленьком мирке вмиг перевернулось вверх ногами, стало дурным, непоправимым…