Лина тихо плакала.
— Пожалуйста, не рассказывайте мне больше ничего, — просила она. — Я хочу только умереть.
— Умереть, — повторила пожилая женщина. — Да, мы все только этого и хотим. Вот и стражники говорят: «Слейма текурфак, кхатийя» («Чтоб тебя смерть унесла, несчастная развалина»). Но даже смерть не дает освобождения. Их жестокость преследует тебя и после смерти. Тебя отправляют домой в запечатанном ящике, чтобы никто не видел твоих сломанных костей и кожи в синяках, и тебя не могут подготовить к похоронам по мусульманским правилам. Есть только этот запечатанный ящик, на котором написано «Трус» или «Предатель». И это все, что ты берешь с собой в вечность. Они тебя мучают, мучают и снова мучают.
— Что мне делать? Аллах йестур?
— Сохраняй достоинство. Не давай им запугать тебя. Они любыми способами хотят заставить тебя бояться. Эти крики. Эти инструменты. То, как они разговаривают. Эти унижения. Все для того, чтобы ты боялась. Их единственное настоящее оружие — страх в твоем сердце. Все прочее не имеет значения. Если ты сумеешь перебороть свой страх, они проиграют.
— Что же мне делать?
— Будь храброй, хабибти. Будь храброй. Будь храброй.
Конвоир разбудил Лину на следующее утро, вырвав ее из объятий этой женщины. Лина завернулась плотнее в грязную простыню и хотела обернуться, чтобы попрощаться со старой женщиной, своей собеседницей. Но конвоир резко дернул ее за руку, и ей не удалось обернуться. Когда ее выводили, несколько женщин начали причитать низкими голосами. Это был плач по покойнику.
Лину отвели по коридору в маленькую комнату и оставили там. На столе были разложены синий костюм и белая блузка — ее прежняя одежда, — вычищенные и выглаженные; рядом лежало чистое белье. В комнате была раковина, мыло и полотенце. Сначала Лина подумала, что это их очередной фокус. Хотят, чтобы она была чистой и свежей перед новыми пытками. Она долго не хотела ничего делать, но, просидев минут тридцать скорчившись в своей отвратительной простыне, все же помылась и оделась. Надев новое белье и замечательный французский костюм, она вспомнила обо всех этих женщинах в лохмотьях и почувствовала себя виноватой. Но сейчас она не могла долго думать о них; она стала думать только о себе.
Лишь через несколько часов за ней пришел Камаль. На нем были те же самые синие джинсы и «плетенки» с кисточками, что и вчера. Но сегодня вместо кожаной куртки он был одет в двубортный синий блейзер. Он курил сигару «Кохиба» и был, видимо, очень доволен собой, как денди, направляющийся на вечернюю прогулку в город. Он церемонно пожал ей руку, словно приветствовал ее в клубе, членом которого она только что стала.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он. — Болячки заживают?
— Да, — ответила она.
— Вчера была ваша очередь пройти допрос, а сегодня мы решили дать вам посмотреть, как мы допрашиваем другую заключенную. Это ведь гораздо приятнее, не правда ли?
Она не ответила, а лишь молча смотрела на него. Что еще он задумал?
— Но может быть, вам не понравится смотреть. Может быть, вы решите, что вам лучше занять место этой женщины и самой отвечать на наши вопросы. Да, мы и это сможем сделать. Но только если вы будете говорить правду. Иначе достанется вам обеим.
Она все еще ничего не понимала, но задавать ему вопросы не посмела. Камаль завязал ей глаза и повел по коридору. Они сделали несколько поворотов, прошли по одному коридору, по другому и наконец подошли к комнате, откуда доносились голоса. Войдя в комнату, она услышала громкий мужской голос:
— Хейаха. А вот и она. Вот наш информатор. Вот кто рассказал нам все о твоих преступлениях.
Камаль снял с нее повязку. Лина открыла глаза и издала короткий крик: «Йумма!» («Мамочка!») У стены была подвешена на веревке та добрая иракская женщина, которая приласкала ее ночью. С нее сорвали жалкие лохмотья. Тело ее состояло, кажется, из одних костей; старая кожа просвечивала, груди висели, как пустые мешочки. Перед ней стоял толстый мужчина с огромной головой; его тело напоминало спрессованную массу железного лома. В руке у него был «кайбул» — металлический хлыст. Он снова заговорил с седоволосой женщиной.
— Эта леди из Лондона все рассказала о тебе, старуха. Про все, что ты говорила ей сегодня ночью. Про твои высказывания против партии. Про твой заговор против иракского народа. И про твой сговор с евреями против арабской нации. Она все нам рассказала. Она предала тебя.
Лина не смогла вымолвить ни слова. Старая женщина посмотрела прямо ей в глаза. Лина отвела взгляд.
— Йа гахба! — крикнул большеголовый и занес металлический хлыст над головой. — Ты шлюха. Мы должны наказать тебя за эти страшные преступления против нации и партии. — Он сильно ударил старую женщину хлыстом, отчего ее слабые кости хрустнули, как сухие прутья.
Лина закричала так громко, что заглушила крик старухи.
— Йа кальба! (Ты, сука!) — выругался большеголовый, снова поднимая хлыст и опуская его. Женщина издала сдавленный стон. Последовал новый удар, и еще один.
Лина снова закричала. На этот раз она выкрикнула: «Кафи!» («Прекратите!») Старая женщина уже безмолвно корчилась на веревках, болтаясь, как марионетка на ниточках. Она снова смотрела на Лину. В ее глазах не было злобы — только прощение.
— Прекратите! — еще раз крикнула Лина. Но было уже поздно. На женщину обрушился очередной удар. Вместо крика из нее вырвался короткий, оборванный звук, и ее избитое лицо стало синеть. Лина вдруг представила себе лицо своей тети Сохи — примерно ровесницы этой несчастной, — которая, наверно, погибла таким же трагическим образом. — Возьмите меня! — закричала Лина. — Я пойду на ее место. Прекратите! Возьмите меня вместо нее.
Своим криком Лина задержала очередной удар, но было уже поздно. Лицо старой женщины стало багрово-синего цвета, голова безвольно свесилась. Они оставили ее висеть так некоторое время, а потом выплеснули на нее ведро воды; но она не ожила. Уже потом они обнаружили, что, когда началось избиение, она откусила себе кусок языка и подавилась собственной кровью и рвотой. Теперь она освободилась для вечной жизни.
— Ты хочешь, чтобы начали допрос сейчас или попозже? — спросил Камаль.
— Сейчас, — ответила Лина. Она была готова умереть.
— Тогда мы начнем попозже. — Камаль засмеялся, ему было весело. Они увели Лину обратно по коридору. Все устали, и допрос был перенесен на завтра.
Глава 33
Это произошло, когда Сэм Хофман шел по Гановер-сквер в библиотеку Британского музея, где хотел взять полный комплект документов по правовому регулированию банковского дела в Швейцарии; он надеялся, что это поможет перестроиться для новой атаки на Назира Хаммуда. Вдруг он почувствовал легкий толчок сзади. Сначала он не обратил на это внимания, но потом его толкнули в локоть еще раз, уже сильнее, и кто-то проговорил рядом с его ухом:
— Не оборачивайтесь. У меня есть новости о вашей знакомой, Лине.
Хофман моментально оглянулся налево и увидел в шаге позади себя загорелое лицо Мартина Хилтона.
— Вы идиот, — прошипел Хилтон. — Я же сказал, не оборачивайтесь. Вы что, не знаете, что за вами следят?
— Плевать, — сказал Хофман. — Кто за мной следит?
— Все. Закройте рот и делайте то, что я говорю; тогда я расскажу вам о Лине. Через час будьте в Кью-Гарденз, перед Палм-Хауз. Если за вами не будет хвоста, я подойду к вам и попрошу сигарету. Тогда мы сможем поговорить. Ровно через час.
Они дошли до угла. Хилтон повернул на девяносто градусов, чтобы перейти на другую сторону. «Она жива?» — прошептал Хофман, но Хилтон не ответил. Он уже переходил улицу.
Через час Хофман стоял около стеклянного павильона, известного под названием «Пальмовый домик», рассматривал посаженные вокруг него розы и гадал, где может быть Хилтон. Кью — это длинная аллея на западной окраине Лондона, но трудно было представить, что Хилтон куда-то может опоздать. Хофман подождал пять минут, десять, пятнадцать и уже почти отчаялся, как вдруг какой-то мужчина в соломенной шляпе с остроконечной ван-дейковской бородкой попросил у него сигарету. Сначала он подумал, что это гомосексуалист, который хочет познакомиться, но потом узнал тщательно замаскированное лицо Мартина Хилтона.
— Давайте пройдемся, — сказал Хилтон. Он вывел Хофмана на тропинку, ведущую в дальний конец Кью-Гарденз к японской пагоде.
— Где Лина? — сразу же спросил Хофман. Он и ждал ответа на этот вопрос, и боялся его.
— Она в Багдаде. Они схватили ее вчера в Женеве и посадили в самолет. Мы достали в аэропорту полетный план этого самолета и знаем, что он приземлился в Багдаде.
— Она жива?
— Этого мы не знаем. Вероятно, ее повезли в главную тюрьму. Что с ней стало потом, нам неизвестно.
— Кто это «мы»? Вы все время говорите «мы».
— Государство Израиль.
— Черт! Вас ей только не хватало.
Глаза Хилтона вспыхнули, но он сдержался.
— Кроме нас, у нее сейчас никого нет. Но, к сожалению, мы ничего не можем для нее сделать. В Багдаде у нас сейчас очень мало людей.
— Черт, — снова сказал Хофман.
Они проходили мимо еще одной стеклянной оранжереи. Под высокой арочной крышей из стекла и железа были устроены миниатюрные джунгли — с драконовыми деревьями, водяными лилиями и цветущими камелиями. Это была маленькая тюрьма, в которой джунгли содержались посреди Лондона против их воли. Хофман обернулся к израильскому агенту.
— Что я могу сделать, чтобы вытащить ее оттуда?
— Это зависит от того, есть ли у вас связи в Багдаде.
— Нет, — ответил Хофман после короткого раздумья.
— Может, вы знаете кого-нибудь, кто может повлиять на нужных людей в Багдаде — политически или, например, с помощью денег.
Хофман снова задумался. Он понял, что такой человек есть, хотя мысль эта была ему отвратительна. Это был его давний друг, в последнее время обернувшийся недругом, — принц.
— Может быть, — сказал Хофман.
— Думаю, вам следовало бы использовать любое такое влияние как можно быстрее. Боюсь, что у вас мало времени.