Константин Сергеевич издал смешок, Игорь Николаевич заулыбался. Влад продолжал:
— Но к шестьсот пятидесятой я уже плакал, ронял слезы на листы, к семисотой рыдал, а к семьсот шестьдесят девятой, когда роман наконец закончился, я опять был спокоен. Сначала было я подивился умению человека писать так много и долго, потом в послесловии прочел, что господин Гончаров работал над ним восемь лет, подумал, что за такой срок можно написать при желании в два раза больше, и не стал корить автора за то, что он мучил читателя.
— Ха! — Василий почесал затылок. — Это же — классик! А вы его…
— А вы его? — переспросил Влад и, заметив, что пиво в кружках у всех заметно поубавилось, принялся подливать.
— И я — его, — засмеялся Василий. — Раньше-то я, может, чуть и почитывал, сейчас не до того.
— Чем же вы таким важным, позвольте полюбопытствовать, занимаетесь?
— Как это чем? — В голосе Василия сквозило явное удивление. — Пью!
— Здорово, — произнес Влад, — а живете, простите, на что?
— Он у нас великий художник, — вступил в разговор Константин Сергеевич, — нарисует очередное гениальное полотно, на «Конюшню» его отнесет, продаст — и опять пьет неделю.
— Не нарисует, а напишет! — чуть ли не обиженно поправил его Василий.
— Да, напишет, — сказал Игорь Николаевич. — Я, Влад, как-то зашел к нему — уж больно настойчиво звал — и посмотрел его «мастерскую». Если бы каждую «картину» не разъяснял, так бы я ничего и не понял. Наляпано красками, намалевано… «Что это?» — спрашиваю. «Крик души», — отвечает.
— Это я для себя пишу, — прокомментировал сосед. — А для продажи хорошо идут черно-белые пейзажи питерских двориков. Тушью — раз-раз-раз! — полчаса, и все готово. За сорок долларов спокойно уходят!
— Полчаса — сорок, час — восемьдесят, — быстро вслух прикидывал Влад, — восьмичасовой рабочий день — шестьсот сорок. Вычитаем выходные — двадцать дней в месяц — двенадцать тысяч восемьсот! Хочу быть художником!
— Ха-ха-ха! — засмеялся Василий, — Писать-то — да, можно в полчаса один пейзажик. Только в неделю у тебя покупают максимум два. А хотите, я вам свою картину подарю?
— Спасибо, я очень тронут, но, видите ли, у меня уже есть одна.
— Это как в анекдоте о прапорщиках: «давай ему книгу подарим». — «Зачем? — у него уже одна есть»?
— Нет. Вы меня не поняли. Квартира у меня маленькая, однокомнатная, подъезд крайний, посему две стены занимают окна, третью — стенка, а на последней, вы извините, уже какая-то репродукция висит. Впрочем, можно пристроить вашу картину на дверь в туалете — гвоздиками тук-тук! — и прибить. Место незавидное, зато я каждый день буду ею любоваться.
— Константин Сергеевич! — чуть не захныкал Василий. — Скажите вы ему!
— Я ему, Вася, — ответил хозяин, — лучше твои последние стихи прочту. Послушайте, пожалуйста, Владислав, только внимательно:
Есть такой мужик на свете —
Его имя Колотун.
Он приходит на рассвете,
Будоражит тело, ум.
Заставляет мои ручки
Да и ноженьки плясать.
Доведет меня до ручки —
С ним никак не совладать.
Есть, однако, хитрый способ,
Как противника унять,
Чтоб сей бес, враг, нечисть, особь
Все ж не смог тебя достать.
Надо просто рьяно, пылко
Холодильник приоткрыть,
В руки водки взять бутылку
«Русской» крепкой — да вонзить
Ее горло себе в горло,
Жадно, насыщаясь, пить,
А когда: ура, поперло! —
Помидором закусить.
Жизнь становится прекрасна!
До свиданья, Колотун!
Неужель тебе не ясно —
Я сильнее? Где твой ум?
Не люблю твою мобильность —
Не тряси моей руки!
Будешь соблюдать стабильность —
Не подохнем от тоски!
Будем водку пить и пиво,
Нажираться до свиньи.
Жаль, что жизнь проходит мимо…
Но так выбор: «non» иль «oui».
Влад покачал головой и произнес:
— Все в рифму, да еще и с использованием французских слов. И как, простите, называется это ваше, Так сказать, «произведение»?
Лицо Василия приняло серьезное, сосредоточенное, если не сказать хмурое, выражение. Уже без всякого кривлянья он спокойно ответил:
— «Песнь алкоголика».
Владу вспомнились слова Жанны, сказанные ему в день их знакомства: «Апофеоз пьянству».
— Ага, — скорее по инерции продолжил он, — это фантазия или личные переживания автора?
— Всякое литературное произведение, — сказал Василий, — есть прежде всего личные переживания человека, его создающего, а потом уже все остальное. В конкретно цитируемом стихотворении от фантазии, как вы понимаете, очень мало. Все — мое, — и он провел ладонью по волосам, будто это могло привести их в порядок.
— Что ж вы так? — уже более примирительным тоном произнес Влад. — Все вроде бы пьют-выпивают, но до «Колотуна»…
— Ой ли? — возразил Василий. — В России люди всегда были настроены максималистски: воевать — так до победы, любить — так до страсти, пить — так пока не упадешь. Из того же «Обрыва»: «…хотя люди и успели напиться, но не до потери смысла, и по этой причине признали свадьбу невеселою». Вы посмотрите, особенно утром, сколько толпится у ларьков и вино-водочных магазинов алкашей! Синие носы, красные лица, несчастные люди, сломанные судьбы, и никому до них никакого дела. Пьешь — сам виноват. А почему так получилось, что человек вдруг запил, — неинтересно. Другие же, скажем так, «выпивают» — то есть пьют, но не до пьянства. Я же между ними занимаю почетное промежуточное место, я — некоторая арифметическая единица, получающаяся в результате сложения алкогольных качеств всех пьющих и последующего деления на их количество. Золотая середина, так сказать. А еще, если хотите, человек, который все мог, но у которого ничего не получилось. Делать могу что угодно, талантами кое-какими наделен, но ничего — серьезно, ничего — до конца. Таких, как я, — масса!
— Что ж так грустно? — начал было спрашивать Влад, но заметил, что Игорь Николаевич приложил палец к губам, и замолчал.
— Василий! — сказал хозяин. — А давай-ка я еще твое прочту, вот это, самое последнее стихотворение?
— Читайте, — махнул рукой сосед.
Константин Сергеевич поправил очки, которые сползли с переносицы на кончик носа, и начал декламировать:
— Экстатичность — не статичность,
Обещанья — не любовь.
Секс за деньги — неприличность.
Злая желчь — не красна кровь.
Не добро — обман и подлость.
Не обман — печаль и страсть.
Не найдешь в темнице вольность.
Честность, долг — уже не власть.
Не отыщешь свет в пещере.
Не найдешь в пустыне хлеб.
Понимаешь в полной мере,
Что не лучше мы амеб.
Немощь, слабость, боль и старость.
Холод, ветер, снег и лед.
Жизнь любить — всего лишь малость.
Шаг назад — уж не вперед.
Торопят людей событья,
Наше время — тот же век,
Так же среди них соитья,
Так же мерзок человек.
Дни бегут. Есть приключенья.
Скоро Апокалипсис.
Держат глупые сомненья, —
Жизнь, ау! Хотя б приснись…
Все немного помолчали. Влад удивленно спросил у Василия:
— Это — ваше?
— Ну а чье же еще? — ответил тот вопросом на вопрос.
— Уж больно пессимистично.
— А вы знаете, чему радоваться? — Сосед в улыбке обнажил кривые желтые зубы.
— Знаю, — ответил Влад.
— И чему же это, простите?
— Всему, всей жизни, всему, что видишь, всему, чем живешь.
— Ха! — усмехнулся Василий. — Птичкам, рыбкам, зеленому лесу да голубому небу? Все это мы уже прошли. А вы знаете, что судьба иногда так бьет по затылку, что уже становится не до рыбок? Жизнь — сообщающиеся сосуды. Не может быть все время хорошо, равно как и плохо, — все постепенно, как вода в них, друг в друга переходит, перетекает, вот вроде все хорошо у тебя, замечательно, ты доволен, счастлив, и весь мир — твой, а потом вдруг — бах! — и ничего у тебя уже нет, ты нищ, бос — в любом смысле, — глубоко несчастен, и все то, что раньше тебя занимало, радовало, доставляло удовольствие, — тебе уже по фигу…
— Тьфу ты, черт, замолчи, — рассердился Игорь Николаевич, — еще накаркаешь!
Василий как-то сжался, опустив голову, потом поднял глаза на отца Жанны и сказал:
— Не накаркаю. Владислав! — произнес он и неожиданно спросил: — А вы в Бога веруете?
— Не знаю, — честно признался Влад. — Мне кажется, что да.
— «Кажется»? — удивился тот.
— Правильно, «кажется». Я и вырос-то некрещеным до взрослых лет, соответственно, в детстве любовь к Богу и интерес к религии мне никто не прививал, и крестился я сам, будучи сложившимся человеком с уже определенным мировоззрением. Посему путь к Богу для меня был сложен, не пришел я к нему до конца, наверное, и сейчас. Когда исповедуюсь, стесняюсь страшно, всех обрядов церковных не знаю — как там в какой момент вести себя, когда перекреститься, когда поклониться. Но и молиться пробовал ежедневно, и пост Филиппов почти до конца вытерпел — но поесть люблю, отсутствие скоромной пищи переносил тяжело, посему на Рождество еды всяческой наготовил массу — к праздничному столу, скажем так. Ну, в Николо-Богоявленском соборе постоял с друзьями часа два, получил отпущение грехов и, не дожидаясь конца службы, — домой, есть и пить. А потом, спустя некоторое время, читаю в Законе Божьем: «У нас, православных христиан, праздник начинается не с утра, а с вечера», и далее следует пояснение, что тот, кто вместо того, чтобы ночь и последующий день провести в церкви, сразу начинает пить и гулять, тяжело грешит. Так и оказалось, что пост мною соблюден не был. А как я старался!