Оскар Ланге был менее признанным экономистом, чем Найт или Вайнер, однако он добавил иную и важную перспективу для моей диссертации. Ланге был социалистом и ведущим выразителем идей рыночного социализма. Его книга «Экономическая теория социализма» ставила своей задачей продемонстрировать, что понятие «рыночный социализм» не представляло собой противоречия в отношении терминов, и что рыночный социализм мог быть гораздо более эффективным, чем капитализм, основанный на свободном предпринимательстве. Ясно, что эта концепция никогда не нашла подтверждения в реальной жизни, однако доводы Ланге обладали элегантностью.
Ланге был одним из большой группы ученых-эмигрантов, которые приехали в Соединенные Штаты с помощью Рокфеллеровского фонда на протяжении 1930-х годов, бежав от политического и религиозного преследования в Европе. Чикагский университет пригласил Ланге, ценя его способности в области математической статистики и знания кейнсианской экономики. Ланге стал гражданином США в 1942 году.
После войны Ланге восстановил свое польское гражданство и стал послом в Организации Объединенных Наций. Позже он занимал ряд постов в правительстве Польши, которая тогда во все большей степени оказывалась под властью коммунистов. Ланге был добрым, тонким и необыкновенно приятным человеком, а не демагогом, вроде Ласки. Мне кажется, что он вернулся в Польшу скорее из чувства патриотического долга, чем потому, что был убежденным марксистом. Я встречал Ланге несколько раз в ООН после войны, и было ясно, что он был надорванным и несчастным человеком.
Н А П О Л П УТИ
Университет представлял собой интереснейшую смесь различных типажей, многие из которых были личностями и имели твердые убеждения, начиная с главы университета. Роберт Мейнард Хатчинс доминировал над университетом и постоянно вызывал раздражение делового истеблишмента города. Известный под именем «чудо-мальчик», Хатчинс ушел со своей должности декана в школе права Йельского университета, заняв должность президента Чикагского университета в возрасте 29 лет. Он быстро ввел университет в состояние хаоса, запретив футбол и проведя реструктуризацию учебной программы выпускных курсов. Хатчинс был сторонником разнопланового образования в области свободных искусств для студентов-старшекурсников на основании концепции «великих книг», разработанной его другом философом Мортимером Адлером, последователем Фомы Аквинского.
Реформы, проводившиеся Хатчинсом, вызвали отчуждение значительной части профессуры и преподавателей, на которых производило тяжелое впечатление его высокомерие и диктаторский стиль. Хатчинс к тому же непрерывно сражался с чикагскими бизнесменами и политиками, которых он презирал, считая их ограниченными, узкими и приземленными в своих интересах. Госпожа Хатчинс мало чем могла ему помочь. Будучи художницей, испытывавшей серьезные психологические проблемы, она отказывалась поддерживать своего мужа в каком бы то ни было отношении. Когда в 1938 году она разослала рождественскую открытку со своим рисунком, изображавшим их обнаженную дочь, это вызвало немало удивления и пересудов.
Несмотря на роль моей семьи в создании университета и его поддержку в течение первых лет существования, Хатчинс ни разу не пригласил меня к себе домой в течение того года, который я прожил в Чикаго. Однако я подозреваю, что Хатчинс попросил своего вице-президента Уильяма Б. Бентона, одного из партнеров-основателей рекламной фирмы «Бентон и Боуз», уделить мне какое-то время. Бентон представил меня ряду интересных людей, включая Бердсли Рамла, венгра огромных размеров, курящего сигары, который был близким советником моего отца в те годы, когда отец управлял Мемориальным фондом Лоры Спелман Рокфеллер. Этот фонд помог обеспечить развитие социальных наук во многих американских университетах. Рамл, подобно моему отцу, был твердым сторонником мер по реформированию правительства не только в плане устранения коррупции и взяточничества, но также и за счет укрепления государственной гражданской службы и улучшения управления на уровне муниципалитетов и правительств штатов.
Рамл ввел меня в контакт с правительственной Расчетной палатой в Чикаго, которая получала значительные средства от Фонда Спелмана (еще один филантропический фонд семьи). Именно знакомясь с деятельностью этой организации, я стал понимать важную роль, которую должно играть правительственное управление на всех уровнях, и начал рассматривать правительственную службу в качестве возможного направления своей карьеры.
Бентон также устроил мне встречу с Филиппом Ла Фоллеттом, губернатором Висконсина, чтобы обсудить, следует ли мне идти в политику. Совет Ла Фоллетта заключался в том, что с моим именем я никогда не могу рассчитывать на избрание на государственную должность, если не куплю ферму на Среднем Западе, не начну новую жизнь и не создам себе новый имидж. Это положило конец мыслям о политической карьере. Я не мог представить себя настолько лицемерным, чтобы прикидываться, что я являюсь кем-то, кем я на самом деле не был. Люди быстро бы раскусили такую уловку.
На общественных мероприятиях, которые я посещал на протяжении года, проведенного в Чикаго, я часто чувствовал себя неудобно, поскольку многие гости были раболепными последователями изоляционистской политики, восхваляемой ежедневно в газете полковника Роберта Р. МакКормика «Чикаго трибюн», и откровенными сторонниками лозунга «Америка прежде всего», проявлявшими враждебность к любому взаимодействию с остальным миром. На стадионе «Солджерс филд» летом 1939 года состоялся знаменитый митинг приверженцев этого лозунга, и я вспоминаю одобрительный рев толпы, когда она приветствовала речь героя моего детства Чарльза Линдберга, который стал знаменосцем изоляционизма.
Год, проведенный мною в Чикаго, был продуктивным в интеллектуальном отношении, однако мне хотелось вернуться в более теплое окружение. Поскольку я завершил требуемый год аспирантской подготовки и сдал общие квалификационные экзамены (нелегкая задача, когда пятнадцать экономистов пытали меня в течение трех часов глубокими и очень техническими вопросами), то решил, что буду писать диссертацию, вернувшись обратно в Кикуит в штате Нью-Йорк. Для этого у меня была еще одна и гораздо более важная причина: Пегги МакГрат. Я ухаживал за ней гораздо более серьезно после возвращения из Лондона и хотел быть к ней ближе в надежде, что наши отношения будут продолжать развиваться.
На мне лежит большой интеллектуальный долг по отношению к замечательным экономистам, под руководством которых я учился. Мои менторы были искателями правды и верили, что экономика может пролить свет на человеческое поведение и за счет этого способствовать улучшению общества. Все они были умеренными в политическом плане и были готовы выслушивать доводы рассудка, независимо от того, где они их находили. Мне хочется думать, что я следовал их примеру. Я являюсь прагматиком, признающим необходимость здравой бюджетно-налоговой и денежно-кредитной политики для достижения оптимального экономического роста. Однако я понимаю, что здравая в иных отношениях политика, игнорирующая реальные нужды человека, неприемлема и что меры социальной защиты в нашем обществе необходимы. Мое самое большое опасение заключается в том, что маятник качнулся слишком далеко в направлении таких мер социальной защиты, которые мы не можем себе позволить, при слишком малом внимании к мерам здравой экономической политики стимулирующим экономический рост.
ГЛАВА 8
ДИССЕРТАЦИЯ, ЖЕНА И РАБОТА
Мое возвращение в Нью-Йорк почти точно совпало с началом Второй мировой войны. В конечном счете англо-французская политика умиротворения потерпела неудачу в попытках сдержать Гитлера, отвлечь его от идеи создания «Великого рейха» и превращения Германии в преобладающую силу в Европе. Я читал газетные отчеты и слушал сообщения по радио с нарастающей тревогой по мере того, как в результате все сокрушающего блицкрига оказывалась захваченной Польша. Это была война нового типа, и я размышлял о том, что принесет будущее мне и моим многочисленным друзьям в Германии, Франции и Великобритании.
Моей главной задачей той осенью было завершение работы над диссертацией. Я предпочел жить в Покантико, а не в доме моих родителей на Парк-авеню, чтобы не соблазняться теми замечательными развлечениями, которыми столь изобилует Нью-Йорк. Жизнь в Кикуите устраивала меня по ряду причин, не последней из которых была близость к Пегги МакГрат. Родители приезжали на уикенды, однако остальное время я был один. Гостиную, соседнюю с той комнатой, которая была спальней деда, я превратил в свой кабинет. В столовой вставлял музыкальные ролики в орган, действовавший наподобие механического пианино. Мне особенно нравились арии из «Мадам Баттерфляй» и «Тристана и Изольды». Когда нужно было сделать перерыв в моих интеллектуальных трудах или преодолеть «страх перед пустой страницей», я мог играть в гольф, ездить верхом, отправиться в бассейн в Плэйхаус или совершить прогулку по лесам, откуда открывались виды на реку Гудзон. На самом деле это была приятная жизнь.
Я начал работу над диссертацией не без некоторого волнения, поскольку ранее никогда не занимался делом, требовавшим столь концентрированных исследований, размышлений и усилий. Более того, я был совершенно один, профессоров, к которым можно было бы обратиться за советом, не было. Я болезненно ощущал, что мне необходимо создать работу, демонстрирующую оригинальное мышление по проблемам экономики.
«РАЗМЫШЛЕНИЯ» ПО ПОВОДУ ПРОСТОЕВ И ПОТЕРЬ
Тема моей диссертации «Неиспользованные ресурсы и экономические потери» касалась одного из аспектов гораздо более широкой проблемы: что более целесообразно - ориентация главным образом на рыночные силы или на государственное вмешательство для внесения коррективов в необычно высокий уровень безработицы и неполное использование индустриального потенциала в период Великой депрессии. Хайек и экономисты неоклассического направления верили в рыночные силы, в то время как Кейнс и многие другие считали, что только государственное вмешательство, включающее дефицитное финансирование (или «подкачку воды в насос»), наряду с фундаментальным экономическим реструктурированием могли бы вернуть Соединенные Штаты и другие страны с развитой экономикой к полной занятости и процветанию.