там в живых, — ветеран ткнул пальцем вверх, — так вот, хочешь остаться в живых, первым делом спрячь свою дурацкую улыбку…» — «Небо», — добавил дядька, и Вася хорошо запомнил эту его озабоченность. Вспоминал он о хмуром наставнике и в злосчастный день августа 39-го года, когда над тундрой отказали моторы АНТ-4 и Чиваркин непонятно как дотянул до морского припайного льда. И зимой 42-го над все тем же Уэлькалем, в перегруженном отечественном транспортнике, в крыло которого чуть было не врезалась «аэрокобра» (интуиция летчика «Ли-2» за секунду увела самолет от ее смертоносного пропеллера), вспоминал он об усаче («Небо!» — поднял тот палец). Да, небо! Почему же тогда человека все время тянет в небо?! Почему он стремится поднимать в него раз за разом свои неповоротливые громадины; почему в поту и мыле ведет их из пункта «А» в пункт «Б», заставляя себя привыкать к высоте, к вибрации, к качающемуся горизонту, к ветру, к воздушным ямам, и упорно сует свой нос туда, где ему запрещено быть самой его природой? Ответ, конечно же, ясен: заставляет его болтаться в верхних слоях атмосферы все то же присущее всему роду адамовому упрямство, девиз которого: «мне не дано, но я буду» — ничем другим подобную тягу не объяснить. Вот о чем думал Чиваркин, управляя «рычагами и тросами», прислушиваясь к движку, чувствуя над собой вращающийся винт и в который раз удивляясь тому простому и непреложному факту, что ведомая им «этажерка» висит сейчас в воздухе и не собирается падать, будучи во много раз этого самого воздуха тяжелее.
Впрочем, рассуждения капитана переместились вскоре в иную плоскость. Взлетел полутораплан удачно, но Аляска — место нешуточное: горы, холмы и хребты дышали здесь ужасающей бесконечностью. Взглянув на подобную картину с высоты полутора тысяч метров и вспомнив о друге, Чиваркин в очередной раз впал в отчаяние. Судя по лесу под крыльями неторопливо стрекочущей «Марь Ивановны», тайга в этих местах была не менее густой, чем сибирская: с белой елью, с сосной по склонам, с зарослями ивы, ольхи и тополя, с высоким седым вереском, в котором не раз и не два замечал Чиваркин медвежьи спины. Попадались внизу и олени карибу, и огромные северные лоси, а стая волков (особей пятнадцать, не меньше), хорошо заметная на одном из горных отрогов, вообще вызвала даже у видавшего виды и в Сибири, и на том же Севере летчика невольный трепет перед открывавшейся ему природной дикостью. Что там отроги! Одних только озер по маршруту блестело тысяч десять, не меньше! Неудивительно: мысль о том, что Демьянов может безвестно кануть посреди всего этого кошмара, вновь вогнала Чиваркина в дрожь — он не мог не вспомнить о Боге, заодно умоляя «Марью», чтобы та не подкачала.
В начале поисков звезда по имени Солнце благоволила к искателям. До предполагаемого места падения кузнечик-гидроплан, несмотря на одышку, допыхтел достаточно быстро: и сам пик, и его склоны были хорошо видны — но затем начались проблемы. Пока летчик, техник и стиснутый ящиками особист тщетно пытались разглядеть хоть какое-то присутствие штурмана в проплывавших под ними горных складках, вокруг Ш-2 материализовались плотные облака, которые в течение нескольких минут сформировали настоящий многослойный «пирог». С каждым кругом старушке приходилось опускаться все ниже. В азарте поиска Крушицкий требовал совсем прижаться к земле, хотя окутываемый туманом гидроплан и так уже чуть ли не скользил по верхушкам деревьев. Ко всему прочему усилился ветер — крылья «Маши» нешуточно задрожали. В какой-то момент после очередного порыва Чиваркину вообще показалось, что лопается обшивка.
— Надо бы обратно! — кричала Богдановна.
— Продолжаем поиск! — кричал майор, ворочаясь позади уставшего и, как и он сам, озлобленного отсутствием результатов Чиваркина. — Давай ниже, ниже давай…
В «Марь Ивановне» вибрировало и трещало уже все: кабина, поплавки, приборная доска — однако Крушицкий этого не замечал.
— Домой пора, — настаивала маленькая женщина.
— Ниже давай, — настаивал особист.
Вася «давал ниже».
Когда облака начали совсем смыкаться, слезящиеся глаза Чиваркина успели разглядеть в лесном квадрате справа от хребта белое пятно. Одновременно с летчиком заорал майор, но, несмотря на почти моментальный разворот гидроплана с немыслимым креном — крыло несчастной «Марь Ивановны» чуть было не чиркнуло по торчащей, словно гнилой зуб, скале, — все окончательно заволоклось туманом.
— Координаты! Координаты запомнил?! — вопил особист.
— Поворачивай к базе! — трясла Богдановна Васю за рукав комбинезона.
— Отставить, — хрипел летчику в ухо Крушицкий, яростно толкая его в спину. — Пока не найдем — никуда. Приводняйся… Приказываю, мать твою… Давай, на первое же озеро!
Чиваркина не надо было упрашивать: пролетев еще километров тридцать в тучах и облаках, самолет выскочил из пелены и соскользнул вниз, к свободной от туч долине, к ее черным елям и блестящей озерной цепочке. Гидроплан прострекотал над горной рекой настолько низко, что стекло кабины мгновенно забрызгалось, затем, перемахнув узкий перешеек, оказался над тихим, круглым, словно блюдце, озерцом. Он проскользил по воде, как по маслу, и с сухим шорохом въехал в плавни. Там, на мелководье, изрядно потрудившаяся «Марь Ивановна» наконец заглохла.
— Зачем сели? Что, завтра сюда было из Нома не прилететь? — разозлилась на обоих Людмила. — Где прикажете ночевать? В камышах?
Однако и Вася, и майор ругань ее не слушали: у первого из головы не выходил товарищ, у второго — драгоценная парашютная сумка.
— Бараны, — дала Люда характеристику обоим, сплюнула, вылезла, захватив с собой вещмешок, и побрела к близкому берегу.
О том, чтобы на ночлег разместиться в кабине, не могло быть и речи (особенно пострадал от затекания членов особист). Проведенные на брезенте часы запомнились Чиваркину на всю жизнь, ибо не оказалось ничего ужаснее клубящегося над здешними озерами гнуса, забивавшегося в рот и ноздри, и с людоедским удовольствием поедавшего всех троих заживо, не обращая внимания на то, что, вскочив посреди ночи и набрав засохшего топляка, робинзоны обложились кострами. В итоге все задыхались кашлем от едкого, не менее мучительного, чем укусы, дыма. Однако он помогал мало: мокрецы не успокаивались; эту злобную, почти невидимую мошку приходилось с себя чуть ли не соскабливать. Богдановна нещадно ругалась — удивительно, но ее энергии поливать и того, и другого умника отборной бранью хватило до утра, которого измучившийся телесно и душевно Вася ждал, как манны небесной.
Утром невыспавшийся майор шагал туда-сюда по берегу, схлопывая мошку с лица и шеи; цвет его нездорового лица стал еще более землистым — создавалось впечатление: из Крушицкого выпили всю кровь. Впрочем, кровососов становилось все меньше по мере того, как все чаще приходил на помощь мученикам ветерок.
Богдановна с полотенцем на плече побрела мимо «двух дураков» в камышовые заросли, скинула там комбинезон, присела голышом в воду раз-другой и, стоя к ним спиной, принялась растираться (Вася деликатно отвернулся, хотя на ее совершенно неаппетитные ягодицы, сморщенные, словно у мальчишки-подростка, и смотреть-то особо не хотелось). Затем, одевшись, расчесала гребенкой волосы, спрятала их под кепку и направилась к гидроплану.
— Летим? — нетерпеливо спросил Крушицкий.
— Подожди, — отмахнулась амазонка.
Она позвала Чиваркина.
Майор ходил по кромке берега еще минут пятнадцать, прислушиваясь к разговорам, но, о чем перебрасываются техник с пилотом, было не разобрать.
Наконец, что-то громко чихнуло. Затрещало знакомое «трын-трын-трын», наполнив сердце Крушицкого радостью. Восторг оказался недолгим — из-за камышей показался все тот же синий дымок, и «лодка» затихла.
Не выдержав, особист пошлепал к «Марь Ивановне», раздвигая камыши, щедро черпая воду голенищами сапог. Открывшаяся картина его насторожила: маленькая Богдановна со стороны хвоста и попирающий нос воздушного судна своими ботинками Чиваркин сосредоточенно разглядывали открытый мотор — на нижнем крыле гидроплана, подтверждая худшие опасения майора, были разложены инструменты.
— Ну, что? — зло спросил особист.
— Что-что? — откликнулась «трактористка».
— Заводи свою швейную машинку.
— Никуда мы не полетим, — спокойно сказала Богдановна. — По крайней мере, сейчас.
— Как не полетим?
— А вот так, — отвечала нахалка, — вздремни пока.
Майор чуть с ума не сошел от подобной вести.
— Мать-перемать! Я же сказал — заводи мотор.
— Ну, что вы, товарищ майор, все за пистолет хватаетесь, — с тоской воскликнул Чиваркин, отвлекаясь от распахнутого мотора, — сказано же, нельзя…
— Почему? — взревел озверевший от недосыпа особист.
— Да потому, что говорила я: возвращаемся на базу, — отрезала женщина. — И под руку теперь не лезь. Ступай к кострам — выспись как следует; надо будет — позовем.
Задохнувшийся Крушицкий не нашел что и ответить. Более того, настолько растерялся, что послушался. Спать особист не мог: когда на берег вернулся не менее злой и мокрый Чиваркин, они вместе с летчиком развернули карту. «Маша» приводнилась на южной стороне хребта примерно в тридцати километрах от замеченного купола. По закону подлости мелькнувшее перед их глазами пятно, бывшее, скорее всего, парашютом Демьянова, находилось на северном склоне возле пика «пятнадцать-шестнадцать». Направиться отсюда к месту предполагаемого приземления штурмана пешком они не могли: в случае такого похода необходимо было форсировать горную реку, обогнуть не менее пятнадцати крупных и мелких озер и, наконец, перемахнуть через сам хребет. Следовательно, без «Марь Ивановны» было не обойтись. Крушицкий даже нижнюю губу прикусил от досады. Чиваркин вычислил озерцо, пригодное для посадки, на расстоянии десяти километров по прямой до того самого склона. Делать нечего — оставалось ждать, и майор не нашел ничего лучшего, как вновь приступить к допросу.
— С Демьяновым давно вместе? — вытащил уже знакомый Васе «особистский» блокнот.