лице Перроне раньше, чем она успела договориться о приеме.
Настоящий страх поселился в ее душе в больнице, когда Бодуэн-Дюбрей разговаривал со своим ассистентом. С тех пор она отказывается вспоминать последние четыре месяца. Она обнаружила в себе сокровища осторожности и бунта, запасы сосуществующих в ней противоречивых реакций. Осторожность никогда не позволяет ей забыть хотя бы одно из четырех лекарств, которые она должна принимать каждый день, забыть положить коробочку тринитрина в сумку, но бунт заставил ее отвергнуть любую мысль о хирургическом вмешательстве. Да еще как резко! Мясная лавка? Ремонтная мастерская? Никогда. Неистовство подростка. Положиться на милость Господа. Она всегда знала, что когда придет время, она отреагирует именно так, и теперь испытывает облегчение от сознания того, насколько хорошо она себя знает. Она только была удивлена, что никто не пытается настаивать, убеждать ее, оказывать на нее давление. Поговорили с ней кардиологи как бы для очистки совести; поговорили Жос и Мазюрье, тоже для очистки совести. После чего наступила тишина. «Неужели я настолько больна, что они так быстро смирились?..» За пятнадцать дней в ее голове «я отказалась от операции» превратилось в «операция была бесполезна». Это недоразумение бросило ее в бездну одиночества. «Бедный Жос, он больше не смеет ни о чем со мной говорить…» День ото дня сдержанность, возведенная ею в ранг закона, смыкается вокруг нее, она изолирует ее от Жоса так же неизбежно, как это сделали бы назойливые посторонние люди. Обожая чужие признания вообще, люди избегают откровений больных. Ее лучшие подруги предпочитают изображать неведение. «В один прекрасный день, — горько думает Клод, — они скажут: если бы мы знали!.. Но они же знают. А у меня нет никакого желания пытаться вдруг обнаружить какую-то лавку чудес. Не хочу я и чтобы передо мной вытаскивали из своих сумочек фотографии Вероники, Марины, Патрисии. Пусть избавят меня от всех этих жизней, которые только начинаются! Как же все-таки быстро становишься злой?»
В июне, на большом ежегодном собрании «Евробука», на котором она «не могла не показаться», какой-то мальчик подошел поприветствовать Жоса, кто-то из вновь прибывших в комитет Ланснера. Он говорил с ними, не убирая руки с плеч молоденькой девушки, почти подростка. Представляя малышку, он сообщил им, ей и Жосу — да еще с каким воодушевлением! — об их предстоящей свадьбе. Он подчеркнул, что церемония состоится в самое ближайшее время.
— Почему так скоро? — спросил Жос.
Тогда девочка с преисполненной веселости улыбкой и взглядом, перебегающим от Жоса к Клод, как если бы она хотела убедиться в своей возможности их соблазнить, прошептала: «А как же? Я ведь уже с начинкой…» И так мило прозвучало это признание, эти пикантные слова в детских устах, что Жос разразился смехом и обнял малышку. Она же, Клод, — она не может без стыда вспомнить об этой минуте — повернулась к ним спиной и отошла. Она не могла вынести тех образов, которые воскресила в ней радостная фраза малышки: переживание семейств, причиняющие боль слова, потом снисходительность, спешка, начало лета, быстро деформирующееся тело, а через шесть месяцев крики, сияющие глаза. Начало мира… Начало мира на розах! «А я, где буду я?» Вопрос привел ее в ужас, но остался в ней навсегда. Отныне она его видела тонкой пленкой лежащим на лицах, она слышала его, разъедающего самые невинные слова. Он налетал на нее, подобный холодному ветру. Она постоянно дрожала, хотя стояла прекрасная, теплая, весенняя погода, и Жос укрывал ей плечи шалью, пиджаком, рукой. Возможно, если бы она сразу же с ним поговорила, ей бы удалось потом уйти от этого наваждения или хотя бы его укротить. Но поскольку она тогда промолчала, впоследствии было уже слишком поздно говорить, и она навсегда осталась наедине со своим чувством враждебности ко всем проявлениям буйства жизни. Услышав по радио в машине популярную песню, она разрыдалась: припев «А я, а я, а я…» — прозвучал жалким эхом той единственной мысли, которая в ней отныне жила.
— Ну, Жос отдает швартовы, — прошептал кто-то.
— Вы в самом деле думаете, что издательство находится под угрозой, или только Жос?
Клод поднялась с уверенностью женщины, которая всегда осознавала себя красивой, и удалилась, худая, мрачная, отмеченная печатью совершенства. Она кусала себе губы, а черные очки скрывали ее глаза. Никто, оказывается, просто не заметил ее присутствия.
— Что происходит? — спросил Гевенеш.
Ему вдруг стало стыдно. «Но я же не знал…» Он встал и пошел за Клод, чтобы ее догнать. Потом остановился в нерешительности. Что бы он ей сказал? А, кроме того, возможно, она и не слышала его слов.
МЮЛЬФЕЛЬД И АНЖЕЛО
Писать историю Издательства Форнеро с самого начала (аббревиатура ЖФФ появилась только в 1956-м году) — это значит рассказывать об упорной работе, которую увенчала сверхъестественная удача. Время невероятного упорства и трудностей: с 1953-го по 1957-й год. Внезапный блеск богатства и славы: публикация осенью 1957-го года «Ангела», первого романа никому не известного двадцатичетырехлетнего Жиля Леонелли.
Журналистская легенда так быстро взяла на вооружение этот эпизод — один из самых эффектных в истории послевоенного книгопечатания во Франции, наряду с триумфом Пьера Даниноса и Франсуазы Саган, — что представляется необходимым изложить его перипетии в развитии.
В 1952-м году Жос Форнеро женился на Сабине Гойе. Ей было двадцать два года. Она была третьей и последней дочерью Клемана Гойе, выпускника Высшей школы искусств и ремесел, который создал «своим горбом», как он любил повторять, маленький заводик по производству печей и радиаторов. Успех к нему пришел во времена оккупации благодаря знаменитым печам, работающим на опилках и на газе, которые он начал делать одним из первых. По окончании войны Гойе располагал уже достаточными средствами, но запросы семьи оставались скромными и строгими. Единственной роскошью, которую в молодости знала Сабина Гойе, были теннис и частые поездки в горы: она была хорошей альпинисткой. Она даже обвенчалась в девятнадцатилетнем возрасте с горным проводником из Шамони, но отец воспрепятствовал реализации этого проекта, который показался ему совсем неподходящим для студентки исторического факультета, к тому же «парижанке», каковой сама она себя не считала. Расстроенная, она стала бойкотировать Арденны, жила у тети в Лувесьене, посещая время от времени приличные танцевальные вечера в Пасси и Монсо, где и встретила Жоса Форнеро, который был на девять лет старше ее.
Господин Гойе не мог оградить свою любимую дочь от всех претендентов. (Две старшие дочери были замужем, одна за инженером, работавшим на заводе, другая — за американским офицером, с которым она в 1946-м году уехала жить в Вирджинию.) Он неохотно принял этого зятя «журналиста», то есть в его глазах дилетанта, если не сказать авантюриста. Хотя статьи Жоса на литературной странице газеты «Комба», которой руководил в то время Марсель Арлан, даже отдаленно не пахли никакой крамолой.
Зимой 1952-53-го годов Форнеро вели полную забот, но весьма безденежную жизнь. Щедрость Гойе не пошла дальше предоставления им квартиры на улице Удино, покинутой «Американкой» после ее отъезда в Соединенные Штаты. Арендный договор переоформили на имя Сабины. Там были ковролин и шторы, но не было мебели. Так что госпоже Форнеро пришлось скрепя сердце расстаться с четырьмя креслами в стиле Людовика XVI, купленными в 1930-м году капитаном в Версале, на одной из субботних распродаж.
Это хорошо обставленное жилье — ковровые покрытия, шторы и кресла — подстегнуло воображение супругов Форнеро. Еще в начале их совместной жизни они пришли к согласию по поводу попытки осуществить вместе одно рискованное предприятие, о котором мечтал Жос: основать издательство. Они об этом ни слова не проронили в разговорах с господином Гойе, поборником частной инициативы, когда речь шла о воспевании его собственных доблестей, — он пообещал бы своему зятю разорение, если бы узнал о проекте.
Весной 1953-го года, сняв облупившуюся пятикомнатную квартиру на улице Лагарпа и пользуясь жилищным кризисом, а также обычаями той эпохи, за чрезмерную «приплату», которую никак не оправдывали ни ковровые покрытия, ни шторы, ни два из четырех кресел капитана, они уступили аренду на улице Удино бельгийским дипломатам. Эта приплата — три миллиона тогдашних франков, — составила единственный капитал, благодаря которому было создано издательство Форнеро. Сабина и Жос отмыли на улице Лагарпа стены, поставили свою кровать в самую темную из пяти комнат, наняли на полставки секретаршу, с боями заполучили телефонную линию, такую же редкую по тому времени привилегию, как и съем квартиры, и под аккомпанемент саркастических замечаний словно сговорившихся господина Гойе и вдовы капитана опубликовали осенью три романа.
(Справедливости ради напомним читателям, что после 1957-го года писали о первых шагах Жоса Форнеро журналисты, которым не давал спать его триумф. «Издательство ЖФФ, основанное благодаря приданому, на которое раскошелился один из богатейших промышленников Севера, когда его единственная дочь вышла замуж за некоего молодого волка из литературного подлеска…» И так далее. Те, кто видел, как идут дела в Издательстве в первые месяцы его существования, в ту эпоху, когда «молодые издатели» ели в кредит в закусочной на первом этаже здания, знают, какие чудеса любезности и экономии позволили предприятию не рухнуть, и воздадут по справедливости этим сплетням.)
Первые четыре года существования издательства Жос Форнеро продвигался на ощупь. Затем интуиция подсказала ему, что надо ставить высокие цели. «Трудности в такого рода деле всегда неизбежны, — говорит он сегодня, — и лучше было сталкиваться с ними, публикуя хорошие книги». Он колеблется тогда в том, что касается жанра книг, но никак не в том, что касается их качества. Несколько произведений по искусству (они требуют открытия счета в банке), романы друзей и незнакомых людей (другие «рыли» в иных местах), полдюжины переводов (но рассчитывать на успех тогда м