Он выпрямился, подперев руками бока, как делают пожилые женщины, уставшие от домашней работы, подошел к окну и уставился на шкафчик для провизии, на детские коляски, покрытые пленкой, на щетки, поставленные щетиной вверх. «Невысокая плата…» — вот что сказала мне дама из агентства, чтобы завлечь меня. Таким образом я вернулся на тридцать лет назад, на улицу Лагарпа, в квартиру над греком с его закусочной. Круг замыкается… Какая это все-таки хрупкая штука, жизнь! На минуту отвлечешься, и сердце пошло вразнос…»
— Если фильм Деметриоса будет иметь успех, разве вы не в седле снова?
Жос повернулся и посмотрел на меня холодным взглядом, совершенно лишенным каких-либо чувств.
— Они не будут ждать выхода фильма, чтобы выбросить меня. Это настоящая война. К тому же вполне возможно, что я превысил свои права, вкладывая капитал в «Расстояния». Поскольку «Нуармон» не собирается прекращать сотрудничать с «Евробуком», там никто не будет жертвовать собой, бросаться ради меня в огонь. Да и в какой там огонь? В Санкт-Морице ты видела рабочий позитив, ты ощутила атмосферу: там и не пахнет шедевром. Ты теперь разбираешься в этом деле. Я так любил Флео когда-то, так был горд быть издателем «Расстояний», что потерял осторожность. Это было так здорово, понимаешь, поставить на Флео против Боржета (извини…), на Деметриоса против взаимозаменяемых выпендрежников из «Замка». Все это настолько символично! Ветряные мельницы, престиж… Ну вот, смотри, где будет жить престиж!
Конечно же, Жос преувеличивал. Это его манера сносить унижение, которое он предвидит: он его опережает, играет им, изображает его в еще более черном цвете, провозглашает. Но к чему ему об этом говорить? Я подошла к нему, скользнула ему под руку, прильнув головой к его груди. Я слышу, как бьется его сердце, правильными, очень четкими ударами. Сердце атлета. Атлетов не выгоняют. Он положил руку на шпингалет окна и потом обнимает меня, но не держит по-настоящему, не обхватывает рукой мои плечи. Я как будто бы нахожусь здесь и в то же время не здесь, как довольно часто бывает в последние месяцы, счастливая и в то же время как бы чем-то раздраженная. Нет ничего неестественного в том, что женщина не спит с мужчиной. Я, имеющая ко всему прочему такую скандальную репутацию, я за неделю привыкаю к приятельским отношениям, и если мужчина вдруг просыпается, меняет мнение, начинает приставать, мне кажется, что меня подталкивают к кровосмесительной связи. С Жосом неделя продолжается уже девять месяцев: я его давняя сестра. Это удобно, абсурдно и немного смешно. Все знают, что я не схожу с ума по юнцам. Но бегать за шестидесятилетними… Ладно, вопрос так не стоит. Жос меньше всего склонен размышлять о моем целомудрии. Он бродит по своему зданию, предназначенному на слом. Я же сохну на корню, печальная и опустошенная. Прямо хоть песню складывай. После того молоденького красавчика-фрица из Понтрезины ни разу, ни с кем. Он хорошо пах горячим песком. Я не шучу, он пах пляжем, детством. Его беседа, увы, не стоила запаха. Я быстро вернулась к моему искалеченному, к моему седеющему, сухощавому, строгому старине (разве аллитерации не стоят в песне рифм?), который тоже не слишком много со мной разговаривал и пах смертью… Скажите, это и есть дружба? В таком случае, я подруга Жоса. Вы, не верящие в дружбу, полюбуйтесь убедительным ее подтверждением. Что же произойдет в тот день, когда он взглянет на меня несколько иначе? Между нами говоря, дядюшке Жосу по носу не щелкают: как же я тогда из этого выкручусь? Пока, во всяком случае, непосредственной опасности нет. Я даже не чувствую, чтобы эта рука, лежащая у меня на плече, излучала затаенный жар начинающего воплощаться сновидения.
ФОЛЁЗ
Фолёз, как обычно, попал в «яблочко». Я встретил вчера, на ужине с толстосумами, куда я зашел пообщаться со всяким сбродом, президента Ленена (его имя пишется так же, как имя художника, которому его ножки маленького уродца мешали ходить: он ползал по глубокому дивану). Распростертый у ног одной акционерки, он успокаивал ее по поводу паршивой овцы: дни Жозефа (он говорил «Жозеф») Форнеро сочтены. Сочтены до последнего. «Вопрос недели, дорогая Подруга, недели… Да и пора уже! А то его методы могли бы стать заразительными. Группа…»
Вот Жос уже и заразный. Не только неловкий, дерзкий, упрямый, элитарный, но еще и заразный. Слово-то какое сочное. Если позволить таким фантазерам безнаказанно действовать, то они чего доброго передадут всем своим собратьям, прикованным к той же галере, литературный вкус. Эта боязнь литературы, которая царит на улице Клебер, вынесла ему приговор более надежно, чем все его ошибки по руководству издательством. Общеизвестно, что большие группы узнаются по тому, что они могут безнаказанно поглощать в течение многих лет колоссальные суммы, прикрываясь химерами маркетинга, развития, стратегии, XXI века и т. д. Но один-единственный франк, потраченный на паяцев, грозит растратчику суровым приговором. У вас крутится на кончике языка имя того знаменитого убийцы газет, погубившего за пятнадцать лет все газеты, которыми он руководил. Везде, где он только ни появлялся, в глубине его офисов, отделанных мрамором или сталью, с полами, покрытыми ангорскими коврами, с воздухом, напоенным изысканными духами, этот пожиратель миллионов выказывал чрезвычайную заботу о малейших тратах. Он прославился даже не тем, что неумеренно попользовался огромной мощью тех предприятий, которые его нанимали, а тем, что немедленно увольнял того или иного идеалиста, виновного в том, что он заплатил слишком высокую цену за юмористический рисунок или переплатил постатейному журналисту. «Безжалостный руководитель должен уметь гордиться своей непопулярностью…» Единственное, что Ленен не переваривал в «Евробуке», так это книги. Их запах вызывает у него головную боль. Их полезность представляется ему недостоверной, таинственной, и само слово смущает его настолько, что он переделал название холдинга «Еврокнига» на улице Клебер в «Евробук», поскольку понятие «книга» кажется ему менее извращенным на английском языке, который Ленен, как он хочет всех уверить, знает. Он сделал все, чтобы отвратить группу от книги, ее первородного греха, «диверсифицировать», т. е. попытаться проникнуть в современные виды деятельности, чистые, более или менее электрические, которые осваивают, которые приручают его молодые кадры, не позволяя себя отравить вредными испарениями, которые все еще исходят, несмотря на предпринятые меры предосторожности, от этой литературы, которой надеялся возвести памятник прадедушка жены этого пигмея.
Итак, Форнеро, вы сгорели. «Fired», как должен сказать Ленен.
Но уж если погибать, то с музыкой.
Вы же знаете, с каким отвращением два года назад я воспринимал слухи — распущенные кем? — что готов стать одним из ваших авторов. Это притяжательное прилагательное оскорбляло меня. Всякое притяжательное прилагательное, говорящее об обладании, меня оскорбляет. Вот почему я не предлагаю вам стать одним из моих издателей, а предлагаю выпустить вместе со мной ваш последний залп. Махинации Ленена продлятся еще достаточно долго, чтобы позволить нам, чтобы позволить мне — написать, а вам — опубликовать маленькую прозу в моем стиле, после чего они будут очень долго зализывать нанесенную им ею рану. Нам нужен один месяц. Между лыжами и Антильскими островами Ленен потеряет время; а когда он соберет совет, законный срок в две недели сделает остальное. Мне не составит труда написать ее в десять дней: удастся ли вам напечатать ее за двадцать? Мне пришлось в своей жизни немало поработать, подталкивая издателя к более живому ритму. Литература в их сознании ассоциируется с длительной черепашьей походкой старых паралитиков, а я ее воспринимаю, как галоп, как кавалерийскую атаку. Вот уже пятнадцать лет, как я не писал изящных вещей. Эти пятнадцать лет я пишу, чтобы причинять боль. Я хочу бить, дубасить, колошматить (мало того, я хочу, чтобы то, что я пишу, ударяло в нос, воняло, и мне нравится, что меня считают вонючим писателем, воняющим вонью и воняющим гордыней, человеком, рядом с которым утонченные натуры затыкают нос? Но мы-то знаем, не так ли, Форнеро, что утонченные натуры испускают свое собственное зловоние, гораздо более зловонное, чем моя ярость и моя правда. И вы задыхаетесь сейчас как раз от него….)
Не допустите же вы (не допустим же мы), чтобы вас прикончили втихую. Я вижу вас, как будто вы сейчас стоите передо мной: сама элегантность, разочарование, горе. Элегантность, Форнеро, это прекрасное прикрытие для слабаков, Форнеро, это щегольство побежденных, мы избавим вас от этого.
Я предлагаю вам следующее: я обращусь ко всем, кто вам верен, к вашим друзьям, вашим авторам, к тем, кто чем-то вам обязан, к вашим почитателям, имя которым во времена вашего успеха был легион и которые не должны были улетучиться, бесследно раствориться в воздухе, но я обращусь не с просьбой подписать протест, как это делают французские писаки, выставляя себя на посмешище и строча их вот уже сорок лет, а написать, потому что они являются профессионалами в этом деле, написать черным по белому и со всем возможным пылом, объяснить, почему они вас уважают и почему хотят, чтобы вам дали возможность продолжать свою работу. По логике вещей, это должно составить хорошую стопку бумаги. Я бы все собрал, добавил бы к этому предисловие, которое у меня уже есть на кончике пера, и мы из этого сделаем в пятнадцать дней настоящий пожар в две сотни страниц. У каждого я попрошу по несколько франков, чтобы вас не обвинили в растрате денежных средств ЖФФ на свою защиту. Если их будет сотня, они дадут по тысяче франков; если их будет больше, хватит и по пятьсот. Это позволит и напечатать, и даже прикупить немного рекламы. Хотя эту самую рекламу можно получить и даром: от ваших друзей — благодаря их дружбе; от ваших противников — используя их замешательство. Что касается остального, предоставим профессионалам бить в свои барабаны: история еще не видела столько таких имен в одной книге! Если они к тому же снабдят свои свидетельские показания кое-какими завуалированными (а то и явными) угрозами, некоторыми намеками на шантаж, дело выгорит. Я готов биться об заклад, что Ленен (этот гном) не станет бороться один против двухсот человек, без которых его золотой источник иссякнет в шесть месяцев.