– Да я тебя! Да я Пёрду Иванычу тебя сдам!
Фаберовский бросился вперед, выдержал от Артемия Ивановича страшный удар в глаз, и обхватив Владимирова руками, поволок к экипажу. Курашкин тоже вцепился в Артемия Ивановича и волочился следом. Батчелор помог втащить Владимирова, дверь захлопнулась и, едва Фаберовский взобрался на козлы и надел очки, упряжка рванула вперед, унося горе-убийц с места их позорища.
Когда Шапиро очнулась от тяжелого похмельного сна, серый утренний свет озарял гостиную дома на Эбби-роуд. Лежа на полу и медленно поворачивая голову, она обозрела ряд безжизненных тел, уложенных перед камином. С трудом, опираясь на локоть, женщина приподнялась. Заметив это движение, Фаберовский, дремавший в кресле-качалке, встрепенулся и встал, отбросив в сторону плед. Один глаз его заплыл и поляк вынужден был повязать черный платок, который придавал ему сходство с пиратом. Не хватало лишь деревянной ноги, но ее с успехом заменила затекшая левая.
– Умывальник в туалетной комнате, – сказал он ледяным голосом.
– Я вчера очень себя неприлично вела? – просипела Шапиро, встала и, задрав юбку, стала подтягивать чулки.
– Как последняя ***** – сквозь зубы процедил Фаберовский.
Припадая на левую ногу, он подошел к столу и смахнул все стоявшее там на пол, оставив один сифон для газированной воды.
Шапиро юркнула в коридор, испуганно оглядываясь на повязанное наискось лицо поляка.
– Погоди! – окликнул ее Фаберовский. – Ты можешь сказать мне, кто лежит обок нашего русского борова?
Она вернулась в гостиную, взглянула на Владимирова и увидела скрюченную фигуру Курашкина, мертвой хваткой вцепившегося в Артемия Ивановича.
– Я не знаю, – сама удивилась Шапиро. – Он был с нами в трактире и играл на гармошке.
– Добже, иди, я сам с ним разберусь.
Взяв сифон, поляк подошел к Владимирову и пустил ему в лицо струю газированной воды.
Артемий Иванович подскочил, как пробка из шампанского.
– Это я побеспокоил пана, – Фаберовский отставил сифон в сторону.
– Какой нынче час?
– Десятый пошел.
– Уж мы вчера погуляли, душу потешили, – сладко потянулся Владимиров.
– Мне тоже хочется душу отвести, – сказал поляк.
– Ну так отведите, – милостиво позволил Владимиров, не уловив в его голосе угрозы. – А что это у вас на глазу?
– А вот что!
Поляк со всего плеча ударил его в челюсть и Артемий Иванович со стоном повалился обратно на пол.
– Что вы делаете! А если вы ему челюсть свихнули?! – накинулась на Фаберовского Розмари, появившаяся в дверях.
– Ничего страшного, – поляк подул на разбитые в кровь костяшки. – Даже, если я свернул ему челюсть, ее надо оттянуть и вставить на место.
– Если бы вы знали, как я испугалась, когда утром увидела вас в кресле с синяком под глазом и всех этих людей, лежащих перед вами на полу!
– Не волнуйся, Рози, – сказал девушке поляк. – Просто у нас была дружеская вечеринка.
– Вот пошалуюсь Пёрду Ивановитшу, што вы мне селюсть швернули! – прошипел Артемий Иванович.
– Кто то есть?! – заорал на него поляк, в бешенстве пнув спящего Курашкина. Тот дернулся и пробормотал, так и не проснувшись:
– Полундра! Сам лечу!
– Да это ше Курашкин! – вдохновился Владимиров. – Я его сейчас убивать буду!
– Хватит шепелявить! Вставайте, надо убрать его отсюда, пока он не проснулся!
С кряхтением Артемий Иванович поднялся с пола, они взяли Курашкина, вынесли на улицу и, дождавшись, пока уберется поливальщик улиц со своей тележкой, перетащили аж на Аберкорн-плейс, где уложили в водосточную канаву. Возвращаясь, они заметили у ворот почтальона и поляк взял у него телеграмму.
– Телеграмма с Харли-стрит, – сказал Фаберовский, посмотрев на почтовый штамп.
– Фто, доктор поштавил нашим барышням клиштир? – злорадно спросил Артемий Иванович. – Будут жнать, как по ношам шляться неижвестно где!
– Это пан шлялся неизвестно где! – вспылил поляк. – А их я довез до самого дома, разве что на руки доктору Смиту не сдал!
Он отвернулся от Владимирова и повертел конверт в руках, не решаясь вскрыть. Что могло быть в этой телеграмме? Все что угодно. Может это просьба Пенелопы никогда больше не посещать ее дом и отказаться от любых попыток встретиться с ней? Это означало крушение всяких надежд обезопасить себя от доктора Смита. А может сам доктор Смит сообщает, что узнал в портрете из «Таймс» припадочного русского и обо всем донес Андерсону?
Не вскрывая конверта, Фаберовский поднялся по винтовой лестнице к себе в кабинет, и спустился через несколько минут с просветлевшим лицом и мокрой тряпкой в руках.
– Нате вот, пан, приложите к губе, – он сунул тряпку Владимирову. – Хотя этой тряпкой бы да отвозить пану по морде.
– А што ше такое было в телеграмме? – подхалимски спросил Артемий Иванович, увидев, как изменилось настроение Фаберовского и надеясь, что ему дадут опохмелиться.
– Мисс Пенелопа Смит сообщила мне адрес мистера Проджера: Тоттнем-корт-роуд, 17, – Фаберовский сел в кресло-качалку и откинулся на спинку. – Пойдите на кухню, пан, спросите у Розмари: вчера оставалось с четверть бутылки кларета.
Мерно покачиваясь в кресле, поляк подумал, что адрес Проджера дает ему прекрасную возможность проучить настырного валлийца. Сегодня же надо будет написать ему письмо от имени Леграна. Предложить в понедельник к девяти вечера явиться с этим письмом и деньгами в Сити к церкви Св. Олафа рядом с вокзалом Фенчерч-стрит «для получения сведений об интересующей его персоне». Но черт возьми! То, что Пенелопа послала ему телеграмму, означает, что она желает продолжать отношения!
ДЕЛО № 153 ч.3/1909 ОСОБОГО ОТДЕЛА ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ
ПИСЬМО ВЛАДИМИРОВА – РАЧКОВСКОМУ
1/13 октября 1888 года
Отель «Александра»
Лондон
Любезный Петр Иванович!
Обсуждая с Поляком о наших дальнейших действиях, я выдал указания, в результате чего нами была предпринята попытка очередного дела, но Поляк, рассмотрев это дело, заявил, что это не надо, а я сказал, что надо и мы послали Боссу письмо, что будем, а доктор Смит видел нас в трактире, куда бесстыдно привел свою жену, и какие-то бабы плясали на столе, мешая думать.
Я, отправив Поляка со строгими инструкциями и нанятым экипажем невиданной проворности ожидать нас, приступил к руководству, а Поляк, нагло пользуясь своим численным превосходством, избил меня со своими подручными прямо на улицах Ист-Энда, когда я попытался сделать ему выговор, и измывался надо мной, пуская в меня струю. А то, что ко мне прилип Курашкин, так это случайно, он просто несчастный, давно не ел, не пил и не мылся, а Поляк пнул его ногой и тем едва его не разбудил, чем поставил конспирацию всего нашего предприятия под удар. Я вынес его в канаву и там оставил до лучших времен.
Таким образом, дело потерпело неудачу из-за происков Поляка и также из-за того, что на улицах было неимоверное множество полиции по-двое, отправляемые мною. В разные места лазутчики через некоторое время являлись с донесениями, что кругом одни полицейские тчк мысль, пришедшая мне в голову после созерцания стройных ножек Мандельбой и Шапиро навела меня на мысль, от которой я едва уклонился, хотя чуть и не убило рикошетом от прилавка. Мне тоже пришлось стрелять, но неудачно, потому что жалко было людей, хотя они все ***** и **** **аные, глядя на которых, вспоминалась ваша супруга Ксения добрым словом и ваш сын!
А Поляк про нее гадости говорил! С чем и остаюсь,
Ваш Артемий страдаю неимоверно!
Глава 66
Весь изжелта-синий, словно покойник из мертвецкой Уайтчеплского работного дома по соседству, Курашкин лежал в полубесчувственном состоянии на полу рядом с диваном. Он очень неудачно похмелился после вчерашней пьянки и снова упился до положения риз, так что воскресное утро начиналось для него с ужасающего похмелья. Над ним, грозно расставив ноги, возвышался инспектор Салливан и отчитывал его, с легкостью истинного знатока коверкая русские слова:
– Где ты должен быть с утра сегодня?!
– А що? – вопрошал Курашкин, пытаясь сосредоточить взгляд на двоящейся фигуре инспектора.
– Благодаря вас, пьяной skotina, который price есть three pence, я был необходим идти сюда отчень плохо через целый the City! – Салливан наклонился и поднял Курашкина за воротник. – Сегодня Underground работать до часа дня и мне денег, как против некоторых, не делают платить на путешествие по воскресеньям на cab.
– Що? – Курашкин качнулся в сторону, но тут же был возвращен обратно сильной оплеухой.
– Где ты втчера так надрал себя?! – Салливан с силой тряхнул его за шиворот, так что зеленая с похмелья, словно груша, душа Курашкина сморщилась и сжалась до размеров сушеной дули. – Я жду тебя у меня, а ты не представлен! Я начал думать, что tshert знает что!
– У меня важливы видомости про Ее Велычнисть, – сказал Курашкин, до которого наконец дошло, кто перед ним стоит. – Вчора я гуляв с разными людьми, и с Гуриным, а ирландци, мерзотни твари, говорыли, що спотрошат ее. Ох, голова болит! – Курашкин прижался слипшимися от пива усами к груди Салливана и замотал головой. – Зараз б горилкы с перчиком и с огирчиком солоным… Так, спотрошат королеву разом с Бэлфуром! А ирландцы не Рыперы, бо Рыпер кацап прыщавый Мыкола, як мени самый товарыш Гурин казав.
– Где ты вчера ходил?
– Да тут, в «Быхаве»[15]…
– Это не вы поджигали дом на Бэк-Черч-лейн?
– А що, подожгли?
– Еще много как подожгли! Две женщины пришлось прыгать из окна в последний этаж, одна имеет уже умереть от калечности!
– Не, то не мы… А може и мы… – Курашкин рухнул так решительно и необратимо, что Салливан уже не предпринимал попыток вернуть его в сидячее положение. Кратковременное просветление в голове Курашкина закончилось и опять все поглотил похмельный туман. Он в последний раз приподнял голову от пола, словно умирающий галл, и с неизбывной тоской в голосе молвил: