– У нас и посольства-то тут нет. А где ваша церковь – пану Артемию самому следовало бы ведать.
– Там сегодня благодарственный молебен. Я должен быть в церкви, хоть кровь из носу!
– Запомните на будущее: русская церковь Успения Божией матери на Кавендиш-сквер в Уолбеке. Я провожу пана.
Пока поляк одевался, Артемий Иванович вышел на Эбби-роуд, где в наемном бруме сидели Дарья с Васильевым. На время прекратившийся дождь не мог развеять тягостных дум Артемия Ивановича, вызванных катастрофой царского поезда, а чрезвычайно мрачная погода еще более усугубляла их.
– Сколько ж вы нас возить еще будете, Артемий Иванович? – осведомилась Дарья, высунувшись в окошко кэба, от чего экипаж угрожающе накренился на бок. – И что такое приключилось, что мы по городу все утро невесть чего разыскиваем?
– Государь чудесно спасся от смерти! – благоговейно ответил Владимиров, отскакивая от кэба из опасения быть раздавленным, если он под тяжестью Дарьи перевернется.
– Он что, в Лондоне?
– Да нет же, дура, в церкви торжественный молебен, консул велел быть всем кровь из носу!
Подошел Фаберовский и вместе с Артемием Ивановичем влез в экипаж. Добравшись до Белгрейв, они объехали на кэбе площадь и остановились у ничем не примечательного здания, на наружных дверях которого значилось «Православная Русская Церковь». Пройдя через особый проход в церковь, они все, кроме Фаберовского, присоединились к большой толпе молящихся, уже набившихся туда прежде. Поляк остался в притворе. Вскоре после начала молебна к нему, трижды перекрестясь и кланяясь в пояс, протиснулся Артемий Иванович:
– Боже, буди милостив мне, грешному. Какие там люди! Сам посол Егор Егорыч Стааль с супругой и дочкой, советник Бутенев, консул Фольборт, госпожа Новикова и весь персонал посольства и консульства!
От Владимирова сильно пахло ладаном и перегаром.
– А где пани Дарья с Васильевым? – спросил поляк.
– Молются слезно. А мне один из этих петунов ряженых на дверь указал.
– Что же ему надо?
– Не ведаю.
В притвор вышел человек в парадном мундире с расшитой золотом грудью, с двууголкой под мышкой и, презрительно окинув взглядом Владимирова, протянул ему двумя пальцами обтянутой белой перчаткой руки конверт.
– Господин Гурин?
– Да-с.
– Это вам.
– Кто это? – спросил пораженный Фаберовский, когда человек ушел. – Пан Артемий с ним знаком?
– Откуда? Это второй секретарь посольства Крупенский. Я его и видел-то один раз издали.
– Видать, сегодня ведомство пана вольно вытворять чего хочет. Неужели Рачковский удостоил нас своим вниманием?
Владимиров разодрал конверт, развернул сложенный вдвое лист бумаги, и, вооружившись пенсне, прочел вслух:
«Любезнейший Артемий Иванович!
Прежде всего земной поклон тебе за ценнейшего агента, которого ты мне прислал. Господин Ковальский, он же Оструг, уже пойман на краже часов и в настоящее время сидит во французской тюрьме.
Должен тебе сказать, что и без твоих подарочков мне гадко, дорогой мой, душа как-то болит и ноет, заниматься ничем нельзя, все самые грустные и тоскливые мотивы раздаются в сердце и ушах. Думается, что этим поганым состоянием я обязан или поганой инфлюэнце, подобравшейся ко мне вскоре после Покрова, или тревожным слухам, исходящим из Лондона и Бельгии.
Я страшно разнес Ландезена, что он ничего не выведал у тебя. Не зная подробностей, однако, догадываюсь, что дело швах. А ведь нам с тобою для конца нужен еще один случай. Вообще я должен сказать, что я был бы счастливейший из смертных, если б тебе удалось кончить наше дело достойно. Тяжелым камнем лежит оно у меня на сердце. Пишу об этом тебе конфиденциально и как другу. Сообщи на милость, веришь ли ты в благополучное разрешение этого дела?
Твои утешения, подкрепляемые разными надеждами, далеко меня не успокаивают. Верь, что кроме разочарования и разорения ничего из наших хлопот не произойдет, если ты не будешь следовать моим указаниям. Не может быть никакого толка там, где много сил и энергии расходуется без очевидной надобности.
Не шляйтесь больше по улицам, а присмотрите для дела подходящее помещение. И риска никакого, и новизна ощущений для публики. И не тяни с этим, иначе мы так и будем бултыхаться в этой зловонной клоаке. Да будь осторожен и не суетись, чтобы не сгнить в тюрьме.
Твой Петр».
– Ну и что пан на это скажет? – спросил Фаберовский.
– Столько в этой цидуле умных слов, – сказал Артемий Иванович, убирая письмо, – а одно просто золотое: не торопись.
ЗАПИСКА ЛЕГРАНА – ФАБЕРОВСКОМУ
2 ноября 1888 года
Был сегодня у вас дома, но никого не застал. Розмари сказала, что вы с Гуриным поехали в русскую церковь. На вашу просьбу узнать, когда доктор Смит будет дежурить в Лондонском госпитале вечером, сообщаю, что это будет завтра, в субботу.
О. Л-н.
Глава 79
По возвращении из русской церкви Фаберовский нашел у себя на столе записку от Леграна и решил, что недели, которую он дал Пенелопе на страдания из-за его мнимого отъезда из Лондона, вполне достаточно – она уже готова к тому, чтобы пасть в его объятия. Поэтому в субботу утром он попросил Розмари съездить к «Братьям Мосс», взять напрокат фрак, а также почистить его цилиндр. После полудня дождь перестал лить и около восьми вечера Фаберовский нанял кэб и отправился в дом Смита. По случаю субботнего вечера улицы более, чем обыкновенно, были забиты разнообразными экипажами и повозками, и пока кучер с трудом пробирался через заторы, у поляка было время для обдумывания деталей предстоящего ему романтического объяснения. Он не был по натуре романтиком и во всей мере испытал сложности в выдумывании подходящих случаю цветастых и выспренных фраз. Трясясь в экипаже при свете проплывающих мимо уличных фонарей, он пытался придумать хоть что-нибудь, и когда он вылез у освещенного электричеством подъезда дома Смитов, в голове его творился хаос.
Дверь открыл слуга, в котором Фаберовский сразу признал мороженщика, раньше следившего за его домом.
– Что, торговать мороженым у моего дома оказалось некорыстным делом? – поляк полез доставать визитную карточку, но она не понадобилась: сверху раздался до боли знакомый скрипучий голос доктора Смита:
– Кто там, Ботли?
– Мистер Фейберовски, – ответил слуга.
Пребывание Смита не в госпитале, а дома было для Фаберовского полной неожиданностью. Поляк хотел уйти, но доктор уже спускался вниз по лестнице. Увидев его, Фаберовский ужаснулся. Он никогда не видел доктора до такой степени пьяным. Смит еле стоял на ногах; чтобы сдвинуться на одну ступеньку вниз, ему приходилось перебирать руками по перилам, перемещая свое тело вперед, а потом уже подволакивать под себя ноги.
– А, мерзавец пожаловал, – закричал доктор на весь дом. – Вот дрянь так дрянь!
Встав напротив поляка, он раскачивался из стороны в сторону, решая, что же делать с незваным гостем дальше.
– Ах вы, гадина, – почти ласково сказал он наконец. – Самое место вам у нас за столом. Знаете кто у меня сегодня собрался? Претенденты на руку моей дочери. Все они передо мной лебезят, а за глаза называют рогоносцем и готовы сожрать с потрохами. Вы мой единственный искренний враг. Я знаю, что вы открыто ненавидите меня, так же как и я вас. Зато вы не заритесь на мою дочь. И все же лучшим днем в моей жизни будет, когда я увижу вас в петле.
Доктор Смит захихикал, брызгая слюной.
– И как это вас угораздило сегодня вечером оказаться дома? – спросил Фаберовский, стараясь понять, что происходит.
Сверху из гостиной до него доносились мужские голоса и женский смех.
– Из-за дочки мне пришлось попросить доктора Чарлвуда Тернера подменить меня, – сказал Смит.
– А что случилась с вашей дочкой?
– У нас собачья свадьба. Уж не знаю, чего ей там наболтала эта шлюха, моя жена, но полторы недели после поездки в Зоологический сад она ходила сама не своя. А теперь ей вдруг потребовалось срочно выбрать жениха. Видать, все-таки ее тогда кто-то обрюхатил, когда она вернулась пьяная и мокрая из Гайд-парка. Значит пришло время срочно выходить замуж, а то будет поздно. Мы-то с вами знаем, как ей помочь, но такого я не бы пожелал своей дочери. Да и она не хочет пока ни в чем сознаваться. Ну что вы стоите пнем? Отдайте этому сифилитику свое пальто и цилиндр и ступайте за мной.
Доктор опустился на четвереньки и пошел вверх по лестнице, ногой то и дело лягая Фаберовского, пытавшегося поднять его. Так они и вошли в гостиную. За столом, кроме дам и известного поляку доктора Гримбла, сидел уже вышедший из больницы Проджер, полковник с седеющими бакенбардами и пышными усами, его сын, молодой лейтенант в форме ирландских королевских стрелков, отличавшийся от всех собравшихся южным загаром, и еще несколько незнакомых Фаберовскому лиц. Никто из них не заметил вошедших, так как внимание всех было приковано к полковнику, громко говорившему, встав из-за стола:
– Это было три года назад на реке Кушке. Может быть, вы помните Пяндждехский инцидент? Мы тогда как раз тогда сошлись с русскими у Таш-Кепри и тут моих афганцев прохватил жутчайший понос…
– Диспепсия, – с важным видом поправил полковника доктор Гримбл.
– Может быть вы и правы, доктор, но по сути это был чертовский понос. Была мерзейшая погода, мелкий дождь с ветром и туманом. Афганцы вырыли окопы на холмах перед рекой, а лагерь был расположен на возвышении в углу между слиянием Кушки и Мургаба. Там стояла и наша палатка. Весь день накануне мы с еще несколькими британскими офицерами ездили по окрестным аулам и подговаривали жителей участвовать в нападении на русский отряд, расположившийся между Кушкой и Кизил-тепе. Возвращаемся вечером – ни в окопах, ни в лагере никого нет: все разбрелись по кустам. Европейцам проще, справил нужду да иди, а мусульманам к Мекке ни задом, ни передом не садись, пока гадишь – молись, камешком подотрись, да еще потом к реке сбегай, руки до локтя вымой. Так афганцы до утра за этим делом ночь и провели. Утром, когда рассвело, увидели наступающих русских и стали по одиночке сбегаться и съезжаться на позиции. Ну, а потом началось…