– Зараз я цией корове снаряд-те до казенныка заштовхаю! – Вдохновленный общей поддержкой, Курашкин стал засучивать рукава.
– Я ему сама тресну! – раздухарившаяся Дарья с разворота отвесила Курашкину оплеуху, повергшую его в беспамятство.
– Ну-ка цыц! – прикрикнул на нее Фаберовский. – Ссажу на берег, будешь тут куковать без своего Коленьки. Сколько может выдавить из себя ваша посудина, Уилсон?
– «Меркурий» дает семь узлов, сэр.
– Никак нет, сэр, – ответил Уилсон. – Мне говорили знающие люди, что мой катер не из последних.
– А поспеем ли на такой улите? – спросил Артемий Иванович.
– Должны, – сказал Фаберовский. – Но времени у нас все равно в обрез. Давайте прощаться.
– Только пересадите свою большую леди в середину катера, иначе мы перевернемся, едва отойдем от причала, – заявил Уилсон.
Фаберовский велел Дарье переместиться в центр утлой посудины, вылез на причал, по-мужски обнялся с Батчелором.
– Чем кончилось дело с доктором Гримблом? – спросил он у Шапиро.
– В участке он визжал так, что разозлил инспектора и тот посадил его в камеру до завтрашнего утра.
– Спасибо тебе, Хая, за все.
– Не стоит благодарности, – смутилась еврейка. – Вы все-таки зарезали для меня эту мерзавку Келли.
– И от меня тоже искренние соболезнования и признательность, – встрял Артемий Иванович, сунув еврейке в руку смятую бумажку, видом напоминавшую ресторанный счет. – Отдай это мое последнее послание миссис Смит.
Когда в десять часов вечера уже в темноте катер, надрываясь из последних сил, подошел к рыбацким судам, стоявшим у Ширнесса, дождь прекратился и пассажиры смогли выйти на палубу, встав на корме, чтобы ветер не сносил на них черный дым, вырывавшийся из трубы.
– Какой прекрасный пейзаж, – сказал Артемий Иванович, вглядываясь в еле различимые в темноте унылые болотистые берега устья Темзы, поросшие кустами. – А где наш пароход?
Почувствовав соленый запах моря, бывший морской волк Курашкин забился в руках ирландцев.
– Ох, лышенько мени! – заголосил он. – Знов на корабель!
– Вон стоит, – Фаберовский указал Артемию Ивановичу на небольшую двухмачтовую шхуну с белым фонарем на мачте, стоявшую на якоре ближе всех к морю. – Уилсон, держите курс прямо на шхуну «Флундер».
«Меркурий» потащился к шхуне, с трудом переваливаясь через гребни приливных волн. Подойдя к судну, Уилсон вывесил снаружи плетеные маты, чтобы суда не бились друг о друга бортами. Волны разводили шхуну и катер в стороны, затем вновь сталкивали их вместе. Хозяин «Флундера», суровый рыбак в непромокаемом плаще и зюйдвестке, надвинутой на самые глаза, крикнул поляку, подняв над головой фонарь:
– В такой ветер опасно выходить в море, сэр. Ветер достигает тридцати четырех миль в час.
– Мы вам доплатим, – крикнул в ответ Фаберовский. Он улучил момент и перепрыгнул на шхуну.
– Вчера рыбаки из Лоустофта пожаловались портовому начальству, что рыбацкие лодки из Остенде режут им сети, и крейсер «Фоксхаунд» захватил несколько бельгийцев. Боюсь, что в Остенде нам намнут бока.
– Я дам вам еще пять фунтов, мистер Хант.
Рыбак согласно кивнул.
– Пан Артемий, давайте сюда! – Фаберовский махнул рукой.
Со словами: «Господи, помилуй» Владимиров сиганул через разверзшуюся перед ним в темноте пропасть между двумя бортами. Курашкин позеленел, взглянув вниз на пенящуюся воду, и зажмурившись, сделал отчаянный шаг. Артемий Иванович едва успел схватить его за шиворот, чтобы не дать ухнуть бывшему морскому волку в морскую пучину.
– А теперь Дарья! – велел Фаберовский.
Дарья завыла в голос. Ирландцы схватили ее за руки и потащили к борту катера, а Уллис разжимал ее пальцы, когда она хваталась за стойки тента. Даффи и Конрой пытались задрать ей юбку, чтобы она могла перекинуть ногу через фальшборт, но Дарья верещала и брыкалась. Тогда хозяин шхуны велел своим матросам принести широкую длинную доску. Доску перекинули с борта на борт, и один из рыбаков взялся за ее конец, чтобы не дать этому импровизированному мостику свалиться, когда суда расходились в стороны. Поднатужившись, ирландцы при помощи Леграна и Коновалова завалили Дарью на доску и Фаберовский с Владимировым потащили орущую бабу за руки к себе наверх по скользкой от рыбьей чешуи доске. Но тут ее юбка за что-то зацепилась и движение застопорилось. Борта стали расходиться в стороны, Дарья оказалась посреди доски над бурлящей водой, доска треснула и стала прогибаться.
– Тащи! – заорал Фаберовский, подбежавшие рыбаки дернули Дарью, безнадежно порвав юбку, и шесть пудов визжащей бабы грохнулись на палубу «Флундера».
Связанных Леграна и Ландезена передали, словно дикарскую добычу, приторочив их за руки и за ноги к багру. И вот, когда все перебрались на шхуну, Хант провел их в небольшую каюту.
– Можете располагаться здесь. По просьбе вашего комиссионера мистера Батчелора я приготовил вам выпивку.
Затем, вернувшись на палубу, Хант велел поднимать якоря и ставить парус. Все спустились туда же, чтобы поглядеть, лишь Артемий Иванович остался в каюте и Фаберовский услышал хлопанье откупориваемых бутылок.
А Артемий Иванович, заслонив спиной стол от сваленных в угол француза с евреем, достал из чемодана мешочек с полуфунтом снотворных порошков и выложил его рядом со стаканами. Надев пенсне, он приступил к распределению. Во все стаканы Владимиров положил по два порошка, Дарье, подумав, добавил еще два, и лишь себе ничего не положил.
– Пан Артемий, – раздался голос Фаберовского и Владимиров быстро спрятал мешок. – Прошу наверх посмотреть, мы отплываем. Потребно попрощаться с Англией, когда пан ее еще увидит!
Владимиров поднялся на палубу, еще раз взглянул сквозь пенсне на унылые берега, едва видные в темноте, на сгибаемый ветром камыш, волны с пенными барашками на гребнях, и вместе со всеми спустился вниз, где не дул пронизывающий ветер и не было пробирающего до самых костей холода, веющего с открытого моря. Но, о ужас, он забыл, какой же стакан его! Его взгляд заметался по столу, но поздно – все стаканы уже были разобраны озябшими руками.
– Предлагаю выпить за здоровье благополучно царствующей императрицы Марии Федоровны, чье величество сегодня отмечает свой день рождения, – провозгласил Артемий Иванович, поднимая стакан к губам и думая про себя: – «Придется сходить к борту, да два пальца в рот».
Однако дойти до борта ему уже не привелось. Злодейка-судьба подсунула ему дарьин стакан, Артемий Иванович рухнул почти тут же и захрапел. Все в замешательстве замерли, а Фаберовский тут же выскочил на палубу, возблагодарив судьбу за то, что его коллега таким неожиданным образом обнаружил свой замысел. Освободившись от содержимого желудка, поляк постоял на палубе, приходя в себя. Шхуна вышла в открытое море и судно еще сильнее начало качать. Вскоре из каюты с осоловелыми от алкоголя и снотворного глазами поползли остальные, сразу же направляясь к борту. По палубе прокатился вал и вымочил всех до нитки.
Оба пленника, остававшиеся трезвыми, поняли, что это их последний шанс освободиться. Ландезен, чьи зубы не были стерты о жесткие клубни гвинейского батата, стал перегрызать веревку, связывавшую руки Леграна. Через некоторое время его бобровое занятие было закончено. Потирая затекшие запястья и не торопясь, несмотря на призывы еврея освободить и его тоже, француз направился к распростертому на полу Владимирову. Он достал из кармана его пиджака мешочек со снотворным.
Мешок с порошками поразил Леграна. Если все это количество разделить на число присутствовавших на шхуне, то такая доза могла усыпить целое стадо слонов, а у людей едва ли остался шанс проснуться когда-либо. Француз мгновенно всыпал в открытое шампанское порошки, после чего улегся на свое место.
Вернувшись с палубы, мокрые и продрогшие, все снова расселись вокруг стола и, разлив шампанское, взялись за стаканы. Фаберовский спокойно опрокинул свой в горло, не опасаясь более быть отравленным или усыпленным.
Качка делала свое дело. Спустя несколько минут Хант cмог лицезреть всех своих пассажиров поголовно, выстроившихся у левого борта с подветренной стороны и не обращавших уже внимания на волны, перекатывающиеся через палубу. Хуже всего было Курашкину, который всякий раз, прежде чем подойти к лееру, командовал сам себе: «До борту! Снаряд! Товсь! Пли! Бэ-э-э-э…». Фаберовский спустился вниз, кляня Владимирова с его снотворным, и тоже налил всем шампанского, высыпав в него каждому по двойной дозе лежавшего на столе порошка. Ему неудержимо хотелось спать, в голове все кружилось от выпитого, и он боялся, что заснет прежде, чем успеет убедиться, что с остальными произошло то же. Превозмогая сон и угрожая пустить в ход револьвер, он заставил выпить обоих пленников.
На этот раз ирландцы на палубу уже не вышли, заснув прямо на столе. Курашкин отчаянно икал, не в силах разомкнуть глаз. Совершенно трезвая и на удивление бодрая Дарья подошла к фельдшеру и ласково сказала:
– Пойдем, Коленька, на палубу, нечего на этот разврат смотреть.
Васильев послушно взял ее за локоть, но уснул прямо на трапе, повиснув на руке Дарьи. Поляку стало совсем плохо, он выбежал на обледеневшую палубу и, уже плохо управляя своим телом, чуть не улетел за борт. Море яростно ревело в темноте. Фаберовский пристроился на бухте каната и потер слипающиеся глаза кулаками.
– Дарья, пойдем в каюту, выпьем еще по одной, – сказал он, видя, что никакое снотворное на нее не действует.
– Уйдите, пакостник, я все Петру Ивановичу расскажу про разврат ваш!
– Вот ведь ендза[26]! – услышав ненавистное имя Рачковского, обозлился поляк.
Он взял лежавшую в бухте вымбовку и, улучив момент, подошел к Дарье сзади.
Стоявший рядом с Хантом матрос вопросительно посмотрел на шкипера, но тот покачал головой в зюйдвестке и крикнул сквозь завывающий ледяной ветер:
– Нам заплачено! Наше дело довезти их. А что они тут друг с другом сделают – нас совершенно не интересует.