Что касается апартаментов на рю Ремюза: покупались они совместно, на чем, надо полагать, настояла Барбара. После разрыва он полностью выплатил свою долю и подарил ее Барбаре, квартира принадлежала ей еще долгое время – до смерти матери, которая со временем тоже переехала в этот дом (она снимала там студию). Люк Симон был хорошим художником и близким ее другом, рисовал ее, но, полагаю, сам того не подозревая, сыграл ту роль, которую они сами для него и придумали. Юбер – чтобы проверить серьезность чувств своей избранницы, Барбара – чтобы окончательно порвать с Юбером. Он с нескрываемой обидой напишет потом о ее песне “Пьер”: там речь о простом женском счастье у домашнего очага. Обида напрасная – если с кем-то в жизни она и испытала подобное, то с ним, Юбером, и ясно поняла, что это не ее путь. Умение слышать судьбу – еще один великий дар, которым природа награждает творцов.
А так – начало было положено. “Певица полуночи” совсем скоро станет поэтом и композитором.
Появляются песни
Без месье Юбера Балле – никуда, потому что первые песни, конечно, связаны с ним. В своих мемуарах он настаивает на соавторстве текстов и Tu ne te souviendras pas (“Ты не вспомнишь”), и Dis, quand reviendras-tu? (“Скажи, когда ты вернешься?”) – точно называя даты, обстоятельства, при которых они обменивались ставшими потом знаменитыми фразами. Он напрасно волновался: она и сама никогда не отрицала, что эти песни – разговор с ним. Начался он с характерной ноты: измученная постоянными расставаниями и дальними перелетами, однажды она сказала ему: “Берегись, Юбер, я не обладаю терпением и верностью жен моряков!” Так песня, припев которой на концертах всегда пел вместе с ней весь зал, родилась с самого последнего куплета. А начало было вполне лирическим:
Вот сколько дней, сколько ночей ты будешь в отъезде,
Скажи, что это последний раз, что последний раз
разрываются наши сердца
и тонет наш корабль,
Ты приедешь весной, я тоже вернусь,
Весна – лучшее время, чтобы говорить о любви
и бродить по улицам Парижа.
Первые два куплета напоминают прерывающийся от волнения, горячечный монолог женщины, потерявшей голову от любви:
Скажи, когда ты вернешься?
Скажи, ты хотя бы понимаешь,
Что время, которое проходит, которое мы теряем,
Оно больше уже никогда не вернется?
Но Барбара не была бы Барбарой, если бы свой “гимн любви” – в отличие от Пиаф – не завершила на совершенно иной ноте:
Если ты не вернешься…
Я продолжу свой путь, мир прекрасен и бесконечен,
Меня согреет другое солнце,
Я не из тех, кто умирает от горя,
И я не обладаю достоинствами жен моряков.
Легкая мелодия песни запоминалась мгновенно. Впрочем, тогда здесь многое сошлось: Франция вела войну в Алжире, и для тысяч молодых французов вопрос: “Скажи, когда ты вернешься?” – звучал отнюдь не риторически. Де Голль, несмотря на военную победу французских войск, вынужден был в своей речи 16 сентября 1960 года, по сути, признать независимость Алжира. Ультраправые руками студентов подняли в алжирской столице мятеж, названный потом “неделей баррикад”. Через восемь лет студенческие баррикады появятся уже на улицах Парижа, но и тогда, и потом чувство свободы витало в воздухе. Молодое поколение, и прежде всего женщины, хотели сами распоряжаться своей судьбой, так что самостоятельность и витальность лирической героини Барбары оказались востребованы. Это уже не знаменитое J’attendrai Жана Саблона – “Я буду ждать тебя и ночью, и днем, и всегда…” И хотя Далида споет (и воскресит) эту старую песню совсем скоро, что-то уже изменилось – все готово к приходу новой, другой женщины.
Эту песню, как вспоминает Барбара, она начала сочинять в самолете, потом писала и переписывала слова в школьной тетради, а окончательную форму текст и мелодия обрели уже на стареньком магнитофоне. Почти год она будет петь “Скажи, когда ты вернешься?” в L’Еcluse, не осмеливаясь признаться, кто автор. “До сего дня я исполняла композиции о любви, написанные мужчинами. И вот теперь я могла петь о любви от лица женщины. Поверьте, здесь есть разница…”
Эта женщина не склонна питать иллюзии:
Ты не вспомнишь ту ночь, когда мы любили
друг друга,
Все наши ночи улетят, как листки календаря,
Ты забудешь мое лицо, мое имя…
Одиночество предоставляет много времени – она жадно читает Пруста, Селина, Жене, Бодлера и Рембо, и в песне “Ты не вспомнишь…”, может быть, впервые появляются строки, которые имеют отношение к высокой, настоящей поэзии. Чтобы передать их образность и красоту, нужен даже не переводчик, а поэт, кем я, увы, не являюсь. Но, даже зная французский не слишком хорошо, нельзя не оценить образ ночи, которая наклонилась над влюбленными на пляже и не укрыла их своим шелковым звездным покровом – затянула в него, чтобы они сами побыли среди звезд. Песня считается “морской”, потому что вода, ветер, водоросли, следы от двух тел на песке как раз и создают ту атмосферу трепетной влюбленности, забыть которую невозможно. Образ любви на пляже, под звездным небом, как знак беспримесного счастья перейдет потом и в другие песни – и кто скажет, что это не отзвук того давнего и единственного путешествия по Италии?
Но она молода. И Chapeau bas (можно перевести как “Браво!”) полна восхищения миром и готовности отдаться ему не раздумывая. Пока ей еще неважно, кто сотворил это чудо – Бог, или дьявол, или оба вместе. Этой песней Барбара начинала все свои концерты вплоть до 1980 года. Или Temps du lilas (“Время сирени”) – стремительный, иронический вальс о мимолетности любви: “Прощай, мне все равно так много подарило время сирени”.
Она уже не принадлежит ему, она не принадлежит никому, кроме того странного голоса, который живет где-то глубоко внутри. “На рю Ремюза, – вспоминает она, – я почувствовала желание писать песни. Во мне бродили и рвались наружу слова. Это невозможно объяснить: они пульсировали и бились в моих венах. Они меня пугали и манили одновременно. Я не понимала ни того, откуда они пришли, ни своего лихорадочного, похожего на озноб, состояния, когда я их слышала”. Через годы – в знаменитом спектакле “Лили Пасьон”, который она играла вместе с Жераром Депардье и на котором побывал весь Париж, – она скажет об этом так:
И слова, которые вырываются из моего горла,
Я их не знаю,
Они живут внутри,
Эти слова душат меня, я заболеваю от них,
И тогда я кричу, я выталкиваю их,
Чтобы дышать, чтобы жить…
Только она могла говорить со сцены таким высоким романтическим стилем – и не быть смешной, а зрители спектакля “Лили Пасьон” в 1986 году плакали и не стеснялись слез, ощущая себя в эти минуты – пусть и бессознательно – потомками Ламартина, Мюссе и Ростана. Не знаю, читала ли она Пастернака, но сходство несомненно: “О, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют, что строчки с кровью – убивают, нахлынут горлом и убьют!”. Это были последние романтики ХХ века. После них подобные признания выглядели выспренно и фальшиво, и умные люди их боялись и избегали.
Первые песни написаны. Скоро они войдут в ее третий альбом – “Барбара поет Барбару” (до этого были “Барбара поет Брассенcа” и “Барбара поет Жака Бреля”). Скоро она уйдет из L’Ecluse. “Я бы очень хотела этого, но у меня не оказалось таланта для жизни вдвоем – даже с тем, кого люблю. Приняв расставание с Н., я ушла в другой мир, безжалостный и прекрасный: жизнь женщины, которая поет”.
Концерты и песни
Пение – это моя правда и моя религия.
Пение ничтожно и смехотворно.
Я отдала ему больше времени,
Чем ночам в объятиях мужчины.
Я умирала от страха,
Стоя в кулисах театра,
И почти не замечала,
Как дни со всем тем, что я так любила,
Превращались в ночь.
Теперь самое трудное. Как передать на бумаге, что же такое было в ее песнях, если они приводили в экстаз залы “Олимпии” и “Шатле” (причем это не было истерикой фанатов поп-идолов – из зала на сцену шли волны огромной, подлинной и счастливой любви), если при упоминании одного имени Барбара у французов светлели лица. Как описать словами ее манеру пения (надо видеть), красоту ее голоса и поэзии (надо слышать). Она последний великий романтик французской эстрады, и текстами песен лирические монологи Барбары назвать никак нельзя, хотя им и неуютно быть просто словами, без ее музыки. Поэтому сначала только факты.
27 ноября 2015 года в парадном дворе Дома инвалидов прошла церемония в память о жертвах террористических актов в Париже. Как известно, террористы убили 130 человек, большинству из которых не было и тридцати пяти лет. Все происходящее тогда в Доме инвалидов напоминало трагический спектакль, который может поставить только жизнь. Во-первых, само место, являющееся исторической гордостью Франции. Здесь проходили парады, здесь похоронен Наполеон, здесь он прощался со своей армией, когда был предан и этой армией, и своей страной. Во-вторых, фигура президента Олланда – он один как перст чернее тучи сидел перед трибунами на отдельном стуле: возможно, такая мизансцена была для него особым изощренным наказанием за то, что подобное вообще могло произойти в самом знаменитом и жизнелюбивом городе мира. Она же подчеркивала: король (теперь президент) один отвечает за все, в том числе и за поражение своей армии. Это, конечно, была церемония поражения – но в то же время и надежды, озвученной двумя великими песнями, двумя великими певцами – Жаком Брелем и Барбарой. Люди в моменты испытаний обращаются к тому, что является их душевным кодом, что сплачивает нацию. И именно в эпоху глобализма, размытости всех и всяких границ французам важно было почувствовать себя единой нацией, единым народом – и они вспомнили эти голоса. И пусть песни Бреля