Quand on n’a que l’amour (“Когда есть только любовь”) и Барбары Perlimpinpin (“Перлимпинпин”) исполняли современные артисты, два этих имени были выбраны вовсе не случайно. Дело в том, что свой французский шансон (в русском языке сегодня это слово безбожно опошлено, но речь о великой песне) Франция в каком-то смысле в последние годы предала. Да, есть память, выходят книги, но музыка эта теперь почти не звучит ни в концертных залах, ни на телевидении, да даже в ресторанах – французы, приезжая в Россию, искренне удивлялись в свое время, как популярны здесь песни Ива Монтана, Джо Дассена и как часто они исполняются. То есть традиция, по сути, была прервана – и вот она вновь напомнила о себе во время, возможно, самой трагической церемонии за всю историю Пятой республики.
Perlimpinpin
Что же за песню с таким странным названием исполняли во дворе Дома инвалидов? Perlimpinpin – слово из детства, оно означает волшебное, магическое средство, благодаря которому можно стать великаном, феей – да кем угодно. Это часть игры, и о ней вспоминает Барбара в своей главной антимилитаристской песне. Войне, смерти она противопоставляет ребенка. Детство и любовь – две главные темы ее творчества. Этой песней она часто начинала свои концерты, и со сцены, как удары, резко и требовательно звучали фортепианные аккорды:
Кому, как, когда и зачем?
Против кого? Против чего?
Остановите насилие: откуда вы пришли
и куда идете?
Кто вы и кому молитесь?
Надо ли говорить, как воспринимались эти слова родственниками погибших парижан, собравшихся 27 ноября. Во время траурной церемонии песню исполняла знаменитая оперная певица Натали Дессе, эти вопросы звучали у нее энергично, горько – но пусть простит меня одна из лучших исполнительниц роли Травиаты на французской сцене, у самой Барбары это получалось гораздо трагичнее и страшнее. Жалко, что собравшиеся во дворе Дома инвалидов не услышали ее голоса.
Песня была написана в 1973 году и вобрала в себя многое: войну во Вьетнаме, которая тогда была в самом разгаре, кровавый арабо-израильский конфликт (в Тель-Авиве жила младшая сестра Барбары – Регина) и даже яростные споры вокруг фильма Марселя Офюльса “Горе и жалость” (1969) о коллаборационистском режиме Виши. Французы тогда отказывались принимать тот факт, что и в августе 1944 года желающие записаться в вооруженные формирования французских нацистов выстраивались в очередь, а элиты – от Жана Кокто до Франсуа Миттерана – сотрудничали с оккупантами. Еврейка Барбара, беженка Второй мировой, хорошо знала цену искажения исторической правды и провалов в памяти нации. Впрочем, в песне политики как таковой не было. И гневный крик – кто и зачем – сменялся тихим лирическим признанием в ритме очень красивого – как всегда у нее – вальса:
Если уж надо быть за что-то и против чего-то,
То я – за солнце, садящееся за вершины холмов,
За густые леса,
Потому что ребенок, который плачет,
Неважно откуда он,
Это просто ребенок, который плачет,
А ребенок, который мертв, —
Которого вы убили! —
Это просто ребенок, который мертв.
Она всегда – за “вкус жизни, вкус воды, вкус хлеба и вкус волшебного перлимпинпин в саду Батиньоль”.
Сад Батиньоль – это сад ее детства, он в двух шагах от дома на рю Брошан на северо-западе Парижа, где она родилась. Сегодня это тихая чистая улочка с платанами, на ее доме – табличка с надписью: “Здесь родилась Барбара. 1930–1997. “Моя лучшая история любви – это вы”. Сад этот всегда был райским уголком: появился еще в позапрошлом веке по приказу барона Османа, исполнившего желание Наполеона III разбить в Париже несколько английских садов. Так и было сделано: в противовес строгим французским это “дикий”, природный сад. Там и сейчас из скал водопадом вырывается небольшая речка и впадает в живописный пруд с утками. Там карпы и золотые рыбки, карусель на холме, там вязы, чинары, секвойи и платан, посаженный в 1840 году, а главное – там есть аллея, названная в честь Барбары, по которой сегодня медленно везут коляски с младенцами женщины явно не– французского происхождения. Интересно, что в песне Perlimpinpin есть еще такие строки:
Не иметь ничего, кроме правды,
Владеть всеми богатствами мира,
Не говорить о поэзии —
Просто бродить по ковру из цветов
И видеть игру света на дне двора с серыми стенами,
Где у рассвета нет шансов.
Последние строки – про свет во дворе с серыми стенами – тоже висят на фасаде одного из парижских зданий. Это уже упоминавшийся дом на рю Витрув, куда семья приехала после войны. Самое мрачное место на карте адресов Барбары в Париже. Там действительно всегда было темно, двор-колодец, и только находящаяся поблизости старинная улочка Сен-Блез скрашивает впечатление. Теперь рядом с домом какой-то колледж, девочки и мальчики с разноцветными волосами громко разговаривают, курят, хохочут и, похоже, не задумываются о том, почему на стене соседнего дома висит табличка со словами: “Et faire jouer la transparence au fond d’une cour aux murs gris ou l`aube aurait enfin sa chance” – это финал песни, текст немного изменен и теперь у “рассвета наконец есть шанс”. Она всегда верила в жизнь.
Хотя строки меняла нередко – в 1990-м на спектакле в театре “Могадор” Барбара специально переделала несколько фраз этой песни так, что все поняли: речь о расстреле китайских студентов на площади Тяньаньмэнь. Зал ревел от восторга и вспоминал Perlimpinpin, забытый вкус детства, который с тех пор для многих французов ассоциируется именно со сквером Батиньоль.
“Пантен. 1981”
Я знаю зрителей ее концертов в лицо, хотя никогда на них и не была. Спасибо двум фильмам, двум записям – “Пантен. 1981” и “Шатле. 1987”. Вот смешная японка (опять!): она первой вскакивает после исполнения каждой песни и яростно аплодирует. Вот молодой француз с копной светлых волос: он от избытка чувств размахивает длинным белым шарфом – это такой белый флаг: мы сдаемся, мы покорены, мы полностью в вашей власти. Вообще никто почему-то не может усидеть на месте: в финале каждой песни ползала встают и хлопают так, будто больше она уже не споет никогда. Есть, правда, один в первом ряду: он сидит как изваяние и даже не аплодирует. Сначала я его почти ненавидела, а потом подумала: может, он в шоке и не может пошевелиться? Ничего удивительного: первый раз я смотрела “Пантен”, зная по-французски всего несколько слов, но во время исполнения песни Le soleil noir (“Черное солнце”) вдруг поняла, что меня душат слезы. Как будто вся боль, собравшаяся за долгие годы, все разочарования и сожаления выходили наружу и покидали меня. Теперь смотрю концерт, многое понимая на слух и все – с L`Integrale (это любовно собранные в издательстве L`Archipel тексты ее песен), но эмоции зашкаливают по-прежнему. Плюс головокружение от удивительной образности поэтических строк – оммаж Рембо, Верлену, Апполинеру и всем, кого она любила.
А вообще-то “Пантен” – цирк, ипподром в северо-восточном предместье Парижа. В марте 1981-го Барбара на своем знаменитом старом “мерседесе” ехала из Парижа в Преси (об этой деревушке и ее доме там речь еще впереди) и по дороге увидела на пустыре огромное шапито. Попросила водителя остановиться и вышла. Это был некогда знаменитый ипподром, который в семидесятые годы его владелец Жан Ришар переоборудовал под рок-концерты: холодное помещение вмещало до трех с половиной тысяч зрителей, которые были молоды и непритязательны и им было все равно, где отрываться. Рядом стояли два огромных трейлера для костюмов и декораций. Пусто, неуютно, вокруг ни деревца. Но неприкаянная душа нашей номады пришла в восторг: выступать там, где цирковые, странствующие актеры, такие разные, объединялись в едином представлении и не думали о деньгах и прибыли! Ими двигала чистая радость – от творчества, от встречи со зрителями… Ее отговаривали все: продюсер Шарль Маруани долго объяснял, что она все-таки не поп-звезда, что очень трудно будет покрыть расходы на переоборудование помещения, что, наконец, сюда просто никто не приедет. Композитор Мишель Коломбье отказался участвовать в концерте со своим оркестром, так что пришлось обойтись бюджетным вариантом: верный друг Роланд Романелли за аккордеоном и синтезатором, зеленоглазый юный Жерар Дагерр за клавиром и свет – Жак Руверой. Но разве можно когда-нибудь было ее переубедить?
Пол застелили пленкой, поставили пластиковые стулья, привезли красный занавес и триста прожекторов. Билеты сделали недорогими – по 85 франков (приблизительно 13 евро). И вот с 28 октября по 21 ноября в “Пантен” с триумфом прошли концерты, золотыми буквами вписанные в историю французской песни. Они явили городу и миру новую Барбару – не просто знаменитую певицу, исполняющую свои песни, но большую трагическую актрису.
Конечно, это был настоящий спектакль с бешеным ритмом, ревущим залом, сменой настроений – от виртуозного легкомысленного Fragson (посвящение Гарри Фрагсону – известному английскому певцу и артисту мюзик-холла) до трагических La mort (“Смерть” – сюрреалистическая картина визита женщины в белом платье к мужчине, который умирает) или Seule (“Одна” – “Я одинока как день, как ночь, как день после ночи, как небо и земля без солнца”). Последнюю песню Барбара пела, сидя в кресле-качалке, закинув голову и почти закрыв глаза, переходя на шепот, который звучал как крик. Она знала, о чем говорила: все последние годы ее терзал страх афонии – так называется потеря звучности голоса, которая в конце концов победила и свела ее в могилу, потому что без творчества жизнь для нее не имела смысла. И хотя это произойдет еще не скоро, уже в те годы она не жила без кортизона, призванного заглушить и афонию, и астму, и частые бронхиты, грозящие перейти в воспаление легких, не жила без сильных доз снотворного, потому что мучилась тяжелейшей бессонницей, о чем с юмором и завидным самообладанием рассказала в песне