Les Insomniеs (“Бессонница”).
Она сама была L’ Enfant laboureur – “Пахарь-дитя”, как называлась ее песня на стихи Франсуа Вертхеймера. Это словосочетание обладает многими смыслами – почти как у Кэрролла: “Понимаешь, это слово как бумажник. Раскроешь, а там два отделения!” Опять образ ребенка как символ чистоты и в то же время незащищенности, бессилия перед жизнью. А рядом – образ тяжкой работы, безумия творчества и его собственных законов: “Если для меня ночь полна света, то это так, а если вы в это не верите, то убирайтесь”. Энергичные фортепианные аккорды, дерзкий вызов – “Я – сумасшедшая в ваших селениях” – сменяются исповедью:
И я буду для вас просто ребенком,
Который пашет землю, чтобы на ней росли цветы.
Эта последняя часть мелодична и явно заимствована из поп-музыки, а сложный образный текст не дает окунуться в поп-стихию целиком. И еще: у Барбары поразительным образом пафос не выглядит фальшивым. Таково свойство настоящей романтической поэзии. А поскольку в наши дни почти не осталось места для романтизма, стоит вспомнить о нем и внимательно вслушаться в ее слова.
Что говорить о концерте, если каждая песня в “Пантене” тоже была самостоятельным спектак– лем с завязкой, кульминацией и финалом – всегда неожиданным. Одна из красивейших – Drouot. Друо – знаменитый французский аукционный дом на одноименной улице, под номером 9. Впервые о нем заговорили еще в 1852 году, когда в старинном отеле Pinon de Quincy, переоборудованном под аукционные залы, распродавали с молотка имущество короля Франции Луи-Филиппа: император Наполеон III лично посетил Друо и приобрел две статуэтки. Потом там продавали едва ли не все наследие Делакруа, Энгра, братьев Гонкур и Сары Бернар, а совсем недавно Марина Влади выставила здесь оставшиеся у нее вещи Владимира Высоцкого. В начале двухтысячных историческое здание полностью переоборудовали, поэтому мы уже не увидим тех залов, по которым в шестидесятые бродила Барбара. Она покупала там недорогие вещи для своей квартиры на рю Ремюза – для самого уютного своего парижского жилища.
“Юбер уехал и предоставил мне заниматься обстановкой нашего нового дома. Мне помогал мой друг Мишель Суйяк, антиквар от Бога. Это он открыл мне аукционные залы Друо. Он меня забирал каждое утро, очень рано, и мы бродили среди ящиков и корзин, заполненных лотами. Своими острыми серо-голубыми глазами Мишель видел все. И благодаря ему у меня появились прелестные сумочки 1925 года, отделанные перламутром, старинные бусы с кисточками, золоченые пудреницы, веера и еще много разных пустяков! Это там однажды утром я заметила потрясенную женщину…”
Очень характерно, правда: заявить о необходимости покупки предметов обстановки и ограничиться упоминанием вееров и сумочек (бедный Юбер, его избранница никак не годилась на роль хозяйки). Но главное – благодаря этим визитам была написана трагическая новелла о том, что аукцион – это всегда распродажа чьего-то прошлого. Вполне себе скучные после нынешнего капитального ремонта залы этого огромного дома обрели новую жизнь благодаря песне Барбары, и на месте его владельцев я бы крутила ее там все время, пока посетители рассматривают экспонаты в ожидании торгов. Цены бы выросли.
В корзинах, сплетенных из ивы,
В аукционном зале —
Слава ушедших безумных тридцатых годов.
Там среди всяких мелочей лежит старинное украшение,
Подаренное женщине любовником былых времен.
Она здесь – недвижимая, прекрасная и смятенная.
Она сцепила руки, они дрожат,
Эти когда-то красивые руки.
Ее пальцы мерзнут без перчаток,
Как деревья в ноябре.
Каждое утро здесь
Гудит возбужденная толпа,
За несколько су купившая право рассматривать
чье-то прошлое…
Текст песни написан александрийским стихом – это французский двенадцатисложный стих с цезурой после шестого слога. Впервые встречается в конце ХI века и особенно характерен для французской классической трагедии Корнеля и Расина. Его использовали, хотя и видоизменяли, и французские романтики Гюго, Ламартин, Виньи и другие. Не уверена, что Барбара, хотя на той же рю Ремюза и читавшая запоем, была в курсе всех этих литературоведческих тонкостей – ее вели интуиция и поэтический дар.
Она еще очень хороша в “Пантене” – с короткой стрижкой, ярко подведенными глазами, в любимом черном концертном брючном костюме со стеклярусом, сильно расклешенном, отчего кажется, что она в длинной юбке. Она сидит за роялем и поет в прикрепленный к нему микрофон – зал огромный, и всем должно быть слышно. Она каждый раз заново проживает судьбу этой безвестной женщины, и в какой-то момент кажется, что ее сердце сейчас тоже разорвется. Долгая пауза (вот она, цезура Барбары) – и только звуки аккордеона отвечают на ее голос, как будто его услышал давно умерший любовник и не смог промолчать.
Конечно, ее героиня ничего не купила – скорее всего, у нее просто не было денег.
В аукционном зале
Женщина оплакивает ушедшие тридцатые годы
И перед ней проходит ее прошлое —
Его уносят.
Исчезают внезапно нахлынувшие воспоминания,
Забытое дорогое лицо,
Ее единственная любовь.
Потерянная, она уходит из этого зала,
Сжимая в дрожащих руках билет.
Я вижу ее силуэт:
Прошлая любовь никогда ее не оставит,
Но память о ней сегодня исчезла навсегда.
Когда она пела в “Пантен” свой шедевр – Le mal de vivre (“Боль жизни”), то в какой-то момент отрывалась от клавиш, ее руки взмывали вверх и начинали свой удивительный трагический танец. К финалу песни она срывалась на крик, почти хрипела – но тем сильнее звучал последний куплет о радости жизни, joie de vivre. В сущности, это была радость паяца, клоуна, который счастлив тем, что нужен своей публике даже тогда, когда рыдает и не может вымолвить ни слова.
Пантен невозможно забыть. Темный огромный зал, в котором дрожат огни зажигалок (мобильников еще не было) во время исполнения “Нанта”. Ее летящие к солнцу и счастью руки в знаменитом L’ aigle noir (“Черный орел”). Ее танец во время исполнения песни Mes hommes (“Мои мужчины”) – что еще остается делать, когда поешь об этом? Интимный знаменитый жест Барбары, когда она после очередной песни в изнеможении падает головой на плечо своего аккордеониста Роланда Романелли. Цветы, много разных цветов, которые измученная счастливая женщина в финале возвращает зрителям, и они высоко поднимают их над головами, как олимпийскую награду. Немолодого мужчину в красивом желтом шарфе, который простоял весь концерт, хотя место его было совсем близко от сцены. Минуты, когда сил у нее уже не оставалось и зал сам, на удивление стройно и четко, пел а капелла “Скажи, когда ты вернешься” и “Маленькую кантату”. Или то, как она, почему-то уже босиком, скинув туфли, благодарит этот зал своей специально написанной тогда же песней “Пантен”, читая текст с листа как яростную молитву.
…Никто никуда не уходит – она по-прежнему стоит на авансцене перед бушующим залом, вытянув вперед руки запястьями наружу – еще один изобретенный ею жест, примета всех выступлений, будь то “Олимпия” или крошечный клуб где-нибудь в провинции. Жест, словно говорящий: я безоружна перед вами, я беззащитна, возьмите все, что у меня есть. И лица ее зрителей прекрасны. Будь моя воля, я бы ежедневно показывала их в телеэфире после новостей, чтобы люди не теряли веру в joie de vivre.
Flashback. “Бобино”
А начинались эти великие концерты, как водится, с неудачи. Зимой 1961-го актер и певец Феликс Мартен (увы, сегодня уже мало кто помнит это имя) услышал ее в L’Ecluse и пригласил выступить в качестве vedette anglaise на своем концерте в “Бобино”. Место для нашей кабаретной тогда певицы престижное: сердце Монпарнаса, старейший театральный зал Франции, бывший Люксембургский театр, который еще в самом начале ХIХ века французы прозвали Бобино, или Бобенш – по имени знаменитого итальянского клоуна и пародиста, который в те далекие времена выступал там со своей цирковой труппой. Располагается на улице с красноречивым названием – рю де ла Гэт: “гэт”, Gaite – по-французски “веселье, развлечение”. Это было важно – выступить перед большой аудиторией и обратить на себя внимание прессы, хотя бы в роли vedette anglaise: так называется артист, выступающий последним номером первого отделения концерта, хотя имя его пишется теми же буквами, что и имя главной звезды. Увы: хотя нашей героине уже тридцать, она решительно стушевалась в большом зале и выглядела “деревянной”, “парализованной от страха” – и это еще самые мягкие слова из воспоминаний очевидцев. Исполнив песни Бреля, Брассенса и Мустаки, она удостоилась лишь холодных вежливых аплодисментов и с облегчением вернулась в родной L’Ecluse петь рядом со столиками с вином и закуской. Впрочем, тогда она всецело была поглощена другим: она сочиняла песни сама! И смертельно боялась обнаружить свое авторство: только что одну из ее пока еще анонимных песен отвергла Далида, с которой Кора Вокер пересеклась в Бейруте и предложила опус, доверенный ей подругой. Тогда Барбара вызвала на рю Ремюза Клода Слюйса – зачем еще нужны бывшие мужья? – и показала песню ему, не назвав имя создателя. Он приписал авторство Жоржу Брассенсу – уже неплохо. Кстати, тот же Слюйс вспоминал: “Если был кто-то, кто никогда ничего не писал, кроме редких писем, то это молодая Барбара. Да она записку не могла оставить, когда уходила куда-нибудь. Не знаю, виновата ли в этом природная застенчивость или даже какие-то элементы дислексии, но когда она стала писать песни – и сколько! – для меня это оказалось настоящим чудом”.