Вот как о первом ее концерте в “Бобино” вспоминал Юбер Балле (а это время расцвета их романа): “Я сидел в зале тем вечером … и это был провал. На большой сцене она чувствовала себя абсолютно потерянной, там не было тех меток, тех опор в пространстве сцены, к которым она привыкла, что при ее сильной близорукости стало катастрофой. Моя любимая походила на тонущий корабль, казалось, она теряла свой единственный шанс. Критики, очарованные ее пением в интимном пространстве L’Ecluse, были откровенно разочарованы и вынесли вердикт: «Барбара не готова…» Следующей ночью она буквально умирала от отчаяния, черпая в наших объятиях силы, чтобы вернуться в «Бобино» завтра”.
А вот что пишет, по-женски уклончиво, она сама: “Странно, но я ничего не помню о том выступлении в «Бобино», хотя оно было важным для меня, ведь это была первая попытка уйти с берега Сены (L’Ecluse находился прямо на набережной Сены. – Примеч. автора). Что помню, так это свой стул перед роялем: мне кто-то подарил его, позаимствовав из кабинета дантиста, и я установила его на строго определенную высоту – 61 сантиметр, – чтобы было видно лицо и можно было петь. Этому меня научила дорогая мадам Дюссеке в Везине. Ни одну фортепианную банкетку в мире нельзя было поднять на такую высоту, и этот стул стал первой вещью из моего багажа «номады», с которой я никогда не расставалась. Хотя на другой день после моего выступления случился казус: на него сел пианист Феликса Мартена, очень грузный мужчина, и сиденье под ним развалилось… Потом уже я покрасила свой стул черной матовой краской и попросила обшить его черным бархатом”.
Словом, память Барбары категорически не хотела удерживать воспоминания об этом концерте, где она пела чужие песни (любопытствующих отправляю в YouTube, там есть прямая аудиозапись из “Бобино”-91: Барбара поет песню Мустаки “От Шанхая до Бангкока”). Только через два года – в театре Капуцинов – она узнает настоящий успех в большом зале. Это были знаменитые “Les Mardis de la chanson” – “Песенные вторники”, придуманные Жильбером Сомьером и открывшие многих французских исполнителей. Впервые она пела свои песни. И впервые в зале театра Капуцинов на ее выступление собралась вся семья: мать, братья, сестра. Можно представить, с каким волнением они слушали ее песню “Нант” – о бросившем семью отце и его смерти. Но главное – с ничуть не меньшим волнением слушали “Нант” зрители, потрясенные тем, что можно быть столь откровенной, что можно так исповедоваться в самых личных, интимных переживаниях перед сотнями слушателей. Магический, мистический “Нант” покорил зал – а были еще “Время сирени”, “Прекрасный возраст”, “Париж 15 августа” и, конечно, “Скажи, когда ты вернешься”. Поэт, певица, композитор – Парижу было все равно, как ее называть. Он ее принял и полюбил теперь уже навсегда.
Как состоялся переход от нескладной, застенчивой и закомплексованной особы к актрисе, чувствующей себя свободной на сцене и умеющей облекать неуловимые настроения в мелодию и поэтические строки? Она признавалась: “Я была дикой, необученной. Очень мало из того, что знала и чувствовала, я могла объяснить людям, даже тем, кого любила. Я потом этому долго училась – может быть, с 28 лет, когда впервые прочитала «Надю» Андре Бретона. Потом уже не стыдилась говорить и поняла, как это прекрасно – быть открытой”. Так сюрреализм – с которым она впервые познакомилась в Бельгии в доме родителей Клода Слюйса – снова вмешался в ее жизнь. Героиня романа Бретона “Надя” – прекрасная незнакомка, “вдохновенная и вдохновляющая натура”, восхищающая автора своим необычным художественным видением мира, – в финале окажется потаскушкой, наркоманкой и сумасшедшей, но что это значит для путешествий Бретона с Надей по Парижу, вошедших в историю мировой литературы? Или для этих вот строк, наверняка перевернувших сознание не слишком искушенной в философии Моник Серф: “Свобода, завоеванная ценою тысячи самых трудных отказов, требует, чтобы мы наслаждались ею без временных ограничений, без каких-либо прагматических соображений, потому что именно эмансипация человека во всех отношениях… пребудет единственной целью, достойной служения. Служить этой цели – вот для чего была создана Надя”. И Барбара, конечно. А то, что за эту свободу приходится платить дорогую цену, ей еще предстояло узнать.
Но вернемся на “Веселую улицу”, рю де ла Гэт. В “Бобино” Барбару ждал еще не один триумф. Осенью 1965-го – c 15 сентября по 4 октября – она здесь уже во главе афиши. 27 своих песен. Главный французский радиоканал France Inter посвящает ей целый день – небывалый случай в его истории. 15 сентября с 8 утра до позднего вечера по ее пятам следуют журналисты. В машине по пути из рю Ремюза в “Бобино” ее сопровождает Жак Турньер (будущий автор предисловия к первому сборнику ее текстов). Он пытается взять интервью:
– Где вы родились?
– Возле Батиньоля, я думаю. Я не знаю точно…
– Какой вы были в детстве?
– Я забыла…
Она в прострации. Она никого не видит и не слышит. И все это ради того, чтобы выйти на сцену в длинном черном бархатном платье, с резко подведенными черным карандашом – по моде того времени – глазами, что, впрочем, ей очень шло, подойти к роялю и… взорвать не только зал, но и скучных, усталых, ненавидящих все и вся критиков. Дадим им слово: “Какой путь пройден со времен L’Ecluse! У рояля своим ласковым голосом со множеством модуляций, голосом, который не спутаешь ни с каким другим, она поет песню за песней – они нежные, трагические, иногда странные, и мало-помалу все это забирает вас и уже не отпускает. Чудо обаяния… и таланта”.
И еще – так, как сейчас уже ни о ком не пишут, то ли артисты перевелись, то ли критики очерствели: “Она медиум, она вампир, она виола, она тайный сад ваших наслаждений. В ее грим-уборной, после, неизвестные потрясенные люди вопрошают: «Как вы догадались? Ведь ваши песни – это я, это моя жизнь, моя любовь…»”
Она совсем скоро ответит на их любовь. И как! Во время очередной серии концертов в “Бобино” зимой 1966/67 года она впервые встанет из-за рояля и выйдет на авансцену. Чтобы видеть море протянутых к ней рук, чтобы смотреть в глаза тем, кому она споет:
Ваши взгляды и улыбки,
Ваша любовь без лишних слов,
Они сразили меня.
Я завершаю свое путешествие
И убираю свой багаж,
Но вы пришли ко мне на свидание —
И сегодня вечером я благодарю вас…
Моя лучшая история любви – это вы.
Песня Ma plus belle histoire d’amour теперь будет звучать на всех концертах, станет ее собственным гимном любви, только у Эдит Пиаф этот знаменитый гимн обращен к мужчине, а у нее – к зрителям. Кстати, незадолго до смерти она сказала в одном из интервью: “Это правда, что лучшей историей всей моей жизни остается публика, эту песню я готова петь снова и снова до последнего вздоха. Тогда как вовсе неочевидно, что я могла бы петь до последнего вздоха песни, которые писала для мужчин”. И добавила потом: “Знаете, если я потеряю свою публику, я потеряю все”.
Flashback. “Олимпия”
Сегодня это обычный концертный зал с потертыми красными креслами и низким потолком. Сколько мы ни приезжали в Париж в последние годы, на фасаде здания на бульваре Капуцинок – на знаменитом красном рекламном щите – или зияла пустота, или значились имена, которые не слишком вдохновляли. Впрочем, однажды (в 2013 году) мы увидели там имя Лайзы Миннелли и помчались в кассу. Уж если идти в “Олимпию” – то на звезду! Это был странный и прекрасный концерт. В полутемном зале витали тени великих. Там ощущалось присутствие Эдит Пиаф и Ива Монтана, Жильбера Беко и Жака Бреля, Жозефины Бейкер и Джонни Холидея. Там еще были слышны громовые аплодисменты и пахло розами былых времен. Отделаться от этого ощущения в “Олимпии” невозможно – поэтому можно понять реакцию зала, когда на сцену вышла не Лайза Миннелли, а та, кто когда-то ею была. Она хромала. Она хрипела. Она была не в состоянии правильно взять ни одну ноту. Она не могла не то что танцевать, но даже просто передвигаться. И самое ужасное, что она это понимала – поэтому зрители как по команде опускали глаза и смотрели в пол. А потом произошло чудо – может, ОНИ помогли ей: во втором отделении артистка расстегнула молнию на сапогах, сбросила их, вышла к рампе и спела несколько песен так, как когда-то их пела молодая и непревзойденная Лайза Миннелли. Как ей это удалось, совершенно непонятно, но зал перевел дух и был абсолютно счастлив.
Барбаре повезло больше – она выступала в этих стенах на пике формы. “Олимпия” щедро одарила ее трижды. В то время сюда мечтал попасть каждый исполнитель, но только не наша героиня, конечно. Она знала, что всесильный директор “Олимпии” Брюно Кокатрикс – а сегодня зал официально называется “Олимпия Брюно Кокатрикс” в память о нем – не слишком высоко ее ценит. Это он после провала в “Бобино” изрек: “Она никогда не переплывет Сену”, – подразумевая, что “Олимпия”-то находится на правом берегу, а Барбара обречена петь в кафешках на левом. Он боготворил Эдит Пиаф, а ее считал неспособной “взять” большой зал и еще – очень неуступчивой и не умеющей ладить с сильными мира сего. Что было чистой правдой, между прочим. Однако и ее, и его изо всех сил уговаривал Люсьен Морисc, директор радиостанции “Европа-1” и муж певицы Далиды. О нем речь еще впереди, такой это необычный – одной породы с нашей героиней – человек, а пока скажем, что Барбара согласилась выступить в “Олимпии” при условии, что Брюно Кокатрикса не будет за кулисами во время начала спектакля. И потребовала прописать это черным по белому в договоре! Как Люсьен Морисс убедил хозяина “Олимпии”, неизвестно, но концерт состоялся 22 января 1968 года и транслировался по “Европе-1”. На следующий день парижские газеты и журналы вышли с такими заголовками, что Брюно Кокатрикс признал, что был слеп, и послал Барбаре огромный букет цветов.