Вот каким его вспоминает Мари Шэ, помощница Барбары в 1966–1970 годах: “Вечер в квартире на Ремюза. Там все оформлено в голубых, серых и белых тонах, черное пианино стоит в окружении черной антикварной мебели начала девятисотых годов, всегда много цветов (поклонники чаще всего дарили ей длинные темно-красные розы баккара), овальных зеркал. Повсюду разбросаны ее золотые браслеты… И афиши Фрагсона и Иветт Жильбер на стене. «Надо познакомить вас с Симоном», – говорит хозяйка. Звонок, и я вижу перед собой необычайно красивого и элегантного мужчину. Я смотрю на него и понимаю все: почему они были любовниками, почему он ушел, почему вернулся, но все уже кончено, страница перевернута, об этом говорят их взгляды. Тогда я не знала, что еще долгое время буду свидетелем их нежной и верной дружбы, которой обернулась былая страсть такой силы, что вообще непонятно, как они вышли из нее живыми. Он был неотразим. Безупречные блейзер, рубашка и галстук. Галантен: букет красных роз Диве и по одной розе остальным дамам. Барбара захотела устриц – скоро мы все уплетали fruits de mer. Как я тогда не влюбилась, я не знаю”.
В 1969 году он сделает ей подарок – оформит квартиру в доме 112 на рю Мишель-Анж (названа так в 1864 году в честь Микеланжело Буонаротти), которую она недолго снимала после того, как уехала из дома на рю Ремюза. Больше в Париже у нее своей квартиры никогда не было – не нашлось Юбера, который бы озаботился этой проблемой. Начиная с лета 1973-го единственное принадлежащее ей жилище – старый дом в Преси-сюр-Марн.
Люк Симон тоже, хотя и много позже, уехал из столицы. Последние годы он провел в местечке Люси-сюр-Ионн, это срединная Франция, район Бургонь. В Сети есть необычный документальный фильм “Ателье Люка Симона”, снятый за год до его смерти в 2011-м. Он болен – Альцгеймер. Но при этом роскошно выглядит: седой, высокий, модно одет и сияет белозубой (искусственной, конечно) улыбкой. Жена Дорис – тридцать лет счастливого брака. Слушает любимого Шуберта. Ведет съемочную группу в свой загородный дом, до боли напоминающий дом Барбары в Преси: та же высокая каменная стена, плющ, двор, закрытый от посторонних глаз, – и ощущение глухой, безнадежной провинции, откуда уже не возвращаются. Мастерская художника, потерявшего память, – за него все помнят кисти, краски, картины, оконченные и неоконченные, какие-то фигурки, вырезанные из картона и расставленные по всем столам, брошенные возле двери записки. Старики, пришедшие в гости, – объятия и поцелуи. Счастливая улыбка человека, который уже не здесь. Где? Он там и похоронен, в Люси-сюр-Ионн, а река Ионна – это левый приток Сены. Марна, на берегу которой стоял дом Барбары, – ее правый приток. Так Сена соединила их уже после всего.
Но был еще один эпизод, о котором стоит вспомнить. Летом 1997-го в доме в Люси-сюр-Ионн раздался телефонный звонок.
– Это Барбара, я звоню узнать, остались ли у вас картины Moralities légendaires?
Люк – а прошли долгие годы, в течение которых она не давала о себе знать, – ее не узнал.
– Мадам, извините, я сейчас в деревне…
– Я знаю, знаю. Но послушайте, Симон… Это Барбара, певица! Я нашла ваш старый каталог серии Moralités, это так прекрасно. Я хотела бы купить одну картину. Подождите, Сим, здесь в каталоге ваше письмо ко мне, я никогда его не читала… Это потрясающе!
Она говорила не переставая: что пишет мемуары, что очень занята, но все же хочет приехать к нему в ателье…
Конечно, он был рад услышать ее, как радовались ей все друзья, которым она подряд звонила именно тем последним летом.
– Да, но сейчас я как раз ремонтирую ателье. Через два или три месяца я мог бы принять вас.
Теперь опоздал он, как когда-то Юбер. Через три месяца ее уже не стало.
Жак Брель
Я лечу в самолете Вена – Рига и читаю затертые до дыр мемуары Барбары. Муж подарил мне неделю, чтобы я закончила главу о ее мужчинах – не могу этого сделать уже полгода. К тому же заветный томик из серии Le livre de poche (“Карманная книжка”) – мой талисман: я очень плохо переношу полеты и потому всегда беру с собой томик воспоминаний Барбары, которая сейчас смотрит на меня с обложки сильно подведенными черным карандашом глазами не слишком добро: сколько можно возиться! Давно пора было все написать. Фотография из поздних и не самая удачная, как мне кажется, у нее много других гораздо лучше. Например, в исполнении знаменитого французского фотографа Беттины Раймс. Но вот звучит сакраментальное “Наш самолет находится в зоне турбулентности”, – и я хватаюсь за нее как за спасательный круг вроде того, что висел на стене кабаре L’Ecluse. Сейчас я листаю книжку в надежде найти хотя бы одно упоминание о Жаке Бреле – ее близком друге, их даже называли близнецами (по мироощущению и творческой экстравертности, вероятно), о чьей смерти она не могла говорить, а письмо-песню ему – знаменитый Gauguin (Lettre a Jacques Brel) (“Гоген. Письмо Жаку Брелю”) – подписала “Леони”, по имени своей героини в его фильме “Франц”. Нахожу с трудом: он там не назван Брелем, просто Жак. А до этого шла речь о Жаке Аттали, политике и экономисте, занимавшем видное положение в кабинете Франсуа Миттерана (дружила с обоими, в 1988 году Миттеран вручал ей орден Почетного легиона). Вот поди и разберись. Хотя есть определенная закономерность в том, что двое мужчин – особенно близких – не названы ею, в отличие от многих других, полным именем: Юбер Балле и Жак Брель, месье Н. и просто Жак.
Вот этот фрагмент. 1984 год, Барбара в Израиле, в Тель-Авиве, куда приехала навестить свою младшую сестру Регину – у той непростой период в жизни. Из окон ее гостиницы видно море, она идет на пляж. И хотя желтый песок и теплое Средиземное море никак не напоминают холодные серые пейзажи бельгийского Бланкенберга, где Брель снимал своего “Франца”, ее пронзают воспоминания. “Море… Я поставила на песок свою сумку и подумала о Жаке. Нет, он не умер – тот, кто всегда больше всех бунтовал. Но его больше нет ни в море, ни на небе. Я вспоминала его требовательность к себе, его смех, те долгие часы, что мы проводили в путешествиях на его зеленом «ягуаре», – слушали Равеля, говорили о его врожденном непонимании женщин, его склонности искать в них собственные чисто мужские качества. Все это нахлынуло на меня здесь, на пляже, через шесть лет после его ухода. Ты всегда со мной. Я смеюсь вместе с тобой”.
Не знаю – да и никто уже не узнает, – что имела в виду Барбара, говоря о его отношении к женщинам, но у певца, композитора, актера и режиссера Жака Бреля были три дочери, с их матерью Терезой Мишиельсен (Миш) он познакомился вскоре после войны и прожил двадцать два года, пока не встретил Маддли Бами, двадцатидевятилетнюю уроженку Гваделупы. Именно она была подругой Бреля до самой его смерти в госпитале Бобиньи под Парижем от легочной эмболии. Именно ее поддерживает Барбара под руку 12 октября 1978 года на его похоронах (сохранилась фотография), и что уж совсем удивительно – именно изображение еще живой Маддли рядом с Брелем можно и сегодня увидеть на его надгробии. Певец похоронен на острове Хива-Оа, крупнейшем в Южной группе Маркизских островов, причем в нескольких метрах от его могилы находится могила Поля Гогена, который тоже провел здесь последние годы своей жизни, а вовсе не на Таити, как принято думать. Вдова Бреля Миш первый раз приехала сюда только в 2008 году, спустя тридцать лет после его смерти. Памятные торжества на острове устраивал тогда президент местного аэроклуба – у Бреля был свой самолет, и он часто летал с одного острова на другой.
Их многое объединяло. Особое отношение к детству (“Детство – это право мечтать”, – написал он в одной из своих песен) как к лучшей поре жизни, отношение, начисто лишенное при этом какой-либо инфантильности. Они оба были детьми по своей сути – доверчиво открытыми миру, наивными, ранимыми, живущими в мире собственных грез и фантазий. Она в память о мерзнущих в военном детстве пальцах скупала дюжины перчаток, он, в юности работавший на картонной фабрике своего отца (“Стекла завода всегда плохо вымыты”), стал мореплавателем и авиатором, объездившим и облетевшим весь мир. Брель родился в семье франкоговорящего фламандца в Бельгии, а Барбара ее всегда любила. Нереальная, призрачная страна… Он писал: “Бельгии не существует действительно. Я всегда смеюсь над теми усилиями, прилагающимися уже 150 лет, чтобы валлоны и фламандцы договорились! Ха! Почему они должны договариваться, в то время как страна – не более чем субъективное мнение?” Отношения завязались еще в кабачках и кабаре Брюсселя. Она поет его песни. У них общий продюсер – Шарль Маруани, а значит, часто общие маршруты гастролей. Вот как вспоминает эту пару один из организаторов их выступлений: “Когда Барбара и Брель оказывались вместе, сразу было видно, что они очень близкие, даже интимные друзья. Он что-то шептал ей на ухо, а она клала голову ему на плечо. Ни с кем никогда она не делала так!”. Они даже на сцене отличаются от других: она всегда в длинном и черном, он поет в неком подобии серой рясы, за что Жорж Брассенс прозвал его “аббатом Брелем”. Они не боятся быть самими собой и выглядеть подчас нелепо и даже смешно. А вот ревнивое свидетельство ее аккомпаниатора и возлюбленного Роланда Романелли: “Она повиновалась ему с полуслова с какой-то религиозной истовостью, на съемках «Франца» бесстрашно шла в ледяную воду, накручивала километры на велосипеде, послушно ела в сцене в ресторане и произносила фразы, которых не было в сценарии”.
Брель задумал этот фильм в 1971-м, будучи уже знаменитым певцом и автором популярных песен. Написал сценарий. Продюсеры настаивали на том, чтобы главную роль играла Анни Жирардо, но ему была нужна другая, ему была нужна Барбара. Он потом объяснял: “Барбара, я ее давно знал… И если я предложил ей отправиться в это путешествие со мной и для меня, то только потому, что она воплощает тот тип женщины, которого еще не было в кинематографе, да и в жизни он редко встречается. Это порода принцессы. Повелителя, властелина, если это слово применимо к женщине. Вместе с тем в ней есть странность и героизм. И прелесть. В фильме она абсолютно свободна”.