(“Не стреляй”), и философские Qui est qui (“Кто есть кто”) и Qui sait (“Кто знает”), уравнивающие в правах все живое, что есть на земле… На афишах и снимках она сияет рядом с Депардье, которому еще нет и сорока, будто молодея под его взглядом. Безупречный макияж, элегантный силуэт в черном. Но ей тяжело все это давалось. Вот как запомнила Мари Шэ обстановку после представления: “Они еще долго аплодируют. Кто-то бросает на сцену букет мимозы. Наконец, гаснут один за другим прожекторы, сцена пустеет, зрители уходят в ночь. Праздник окончен. В ее гримерке жарко от света ламп: первый жест – найти очки, потом – подправить макияж. Она разгримируется только дома. Рассеянный взгляд на тех, кто ждет ее слова, или улыбки, или хотя бы прикосновения кончиков пальцев. Никого, она сейчас никого не может видеть. Слишком устала. Одно слово музыкантам, они обмениваются шутками, она смеется. Потом надевает широкое пальто, перчатки: «До завтра!» На улице ждет машина, несколько теней возле нее, несколько взглядов, это все. Она приветствует их взмахом руки и выдыхает: «Сумасшедшие, такой холод…» Машина трогается с места. Она возвращается в Преси”.
Путь неблизкий – около часа. Думала ли она о тех, кто сейчас идет пить и праздновать после спектакля – наверняка среди них был и Депардье? Думала ли о рецензиях, которые сочли своим долгом опубликовать все ведущие парижские газеты и журналы? Конечно, нет. Что творилось в ее душе, мы так никогда и не узнаем, но, наверное, черная ночь глухой французской провинции (а это там и сейчас так) укрывала ее от всех страхов и давала, хотя бы на некоторое время, убежище.
Пресса была неоднозначной. Заголовок одной из статей о спектакле – “Провальный и пленительный” – точно передает двойственное отношение обескураженной публики и критики. Что это? Не рок-опера и не концерт, не мюзикл и не драма. Легендарная femme piano в клубах дыма и в объятиях мегакинозвезды…
Мой рояль, который швыряло по волнам как щепку,
Причаливает к берегу – твоему острову мимоз.
И, как два несущихся по прерии коня,
Как две птицы, парящие в вышине,
Как два ручья, нашедшие друг друга,
Мы уйдем в никуда,
Гордые и не сдавшиеся, как тростник…
Пишущие люди и даже автор самой подробной ее биографии Ален Водраска, который видел спектакль, обвиняли ее в нарциссизме, в том, что она предложила публике роль своего психоаналитика. Мол, именно это оттолкнуло известную часть зрителей, ожидавших спектакля, сделанного “по законам театра”. А что, есть эти законы? Занимаясь театром ни много ни мало вот уже сорок лет, я в этом не уверена. Наоборот, нарушение известных правил и канонов как раз и завораживает, дарит новую реальность и подключает тебя к ней самым восхитительным образом. Так что я – с той, и весьма немалочисленной, кстати, частью публики, которая сама вместе с Барбарой и Депардье отправлялась на остров мимоз, а потом теряла его и тоже переживала изгнание из рая. Это Барбара становилась для них психоаналитиком и лечила их своим пением, а не наоборот, и не случайно в финале, покинув Давида, она снова пела им Ma plus belle histoire d’amour c’est vous. Только ее любовь и не предавала их никогда.
Они играли этот спектакль в “Зените” почти месяц, с 21 января по 19 февраля. Конечно, после она мечтала о большом турне, и они отправились в него, начав с выступления в Ренне. Но все закончилось уже 6 мая на сцене “Театро Арджентина” в Риме. Финансовые проблемы, занятость Депардье… Вот как сам он написал об этих гастролях: “При твоей помощи и благодаря спектаклю «Лили Пасьон» я сумел сойти со столбовой дороги на всеми забытую проселочную, изрытую птичьими гнездами. Мы возили спектакль по всей Франции. Мы превратились в странников, бродяг, въезжающих с криками на своих повозках на деревенскую площадь, чтобы возвести там свой шапито. Приходите посмотреть на комедиантов! Были скомканы все графики съемок, и мы были счастливы, играя каждый вечер нашу пьесу”. Для него это было внове, для нее – образ жизни, который надо было менять, а как – она не знала.
Они сохранили свою дружбу до самого ее ухода. И это Депардье, еще стройный, в элегантном красном шарфе, говорил над ее гробом на кладбище Баньо холодным ноябрьским днем, обращаясь к ней словами из их спектакля: “Chante, chante!” – “Пой, пой!”– для кого хочешь, но пой. Впервые она ему не ответила.
Морис Бежар и Михаил Барышников
Балетные ее всегда любили. Но Морис Бежар, великий хореограф ХХ века, особенно: “Она была для меня много больше чем друг. Она была сестрой. Мы влюбились с первого взгляда. Мгновенное взаимопонимание. Одинаковые вкусы, одинаковые мысли, одинаковые увлечения. Барбара – это огромная часть меня самого”.
Они встретились в 1964-м или в 1965-м (разные источники дают разные даты) в Бельгии, Брюсселе. Там еще в 1960-м Бежар создал свой “Балет ХХ века”. Их многое роднило и помимо душевного сходства: обоим первый успех подарил Брюссель (Бежар проработал в этом городе 27 лет), оба начинали на маленьких сценах и сами сделали себя, ступив на новые, еще неизведанные территории искусства. Оба были убеждены, что жизнь состоит из обжигающих прекрасных мгновений и ее смысл – в творчестве. “Джотто для них важнее собственной судьбы”, – сказал однажды про людей этой породы Иосиф Бродский. В жизни Бежара было три кумира: Барбара, Майя Плисецкая и премьер его труппы Хорхе Дон. Все далеко не красавцы в жизни, но артисты, становившиеся на сцене богами! Барбаре Бежар сделал по крайней мере два подарка-посвящения: это его фильм-балет “Я родился в Венеции” и балет “Брель и Барбара”, созданный уже с Лозаннской труппой, где блестяще танцевали нынешний руководитель бежаровского балета Жиль Роман и Элизабет Роз. Надо ли говорить, что и там, и там звучали ее песни.
По-моему, с фильмом Бежара жизнь обошлась очень несправедливо. Впервые он был показан в 1976 году вне конкурса на Каннском фестивале, и есть запись, где молодой еще Бежар, худой и красивый, жгучий брюнет с серыми глазами и мефистофельской бородкой, пытается объяснить сложную композицию своего произведения ярко накрашенной блондинке, берущей у него интервью. Его рассуждения о вампирах и танцах на площадях Венеции ее явно обескураживали, она мало что понимала и только вежливо улыбалась. Увы, она была не одинока. Каннский фестиваль 1976-го был громкий, звездный, жюри возглавлял Теннесси Уильямс, “Пальмовую ветвь” увез в Америку Мартин Скорсезе за “Таксиста”, и на этом фоне мистический многоплановый фильм-балет просто потерялся. Он требовал от зрителя определенных усилий, поэтического настроя, а на это и сейчас далеко не все способны. Биограф Барбары Водраска охарактеризовал его как “фантастическую поэму, местами невыносимо скучную”, и даже не включил в фильмографию певицы, хотя она там играет, поет и даже танцует танго! Фильм лишь однажды показали по телевидению 1 января 1977 года и… забыли о нем едва ли не навсегда.
Там пять героев. Трое взрослых: Бежар, Барбара и Хорхе Дон, alter ego хореографа. И двое молодых – танцовщики его труппы Филипп Лисон и Шона Мирк. Как пытался объяснить Бежар незадачливой интервьюерше, там два фильма в одном. Первая история очень простая: молодой парень путешествует по Европе автостопом, попадает в Венецию, знакомится с молоденькой балериной труппы Бежара, которая участвует в фестивале танца в Венеции. Она знакомит его со своим взрослым другом, тоже танцовщиком, и юноша открывает для себя и мир танца, и мир взрослых отношений. Вторая история – сказка, там вампир в образе Солнца, юный принц Анджело и Женщина ночи, она же Смерть – это, конечно, Барбара.
Мистика разлита не только в пейзажах Венеции, не отпускающих никого и никогда из тех, кто их увидел хотя бы раз, не только в масках и затейливых костюмах, бликах воды и патине дворцов, музыке и танце – она присутствует в жизни и смерти самих создателей. Все они уйдут из жизни в ноябре. Сначала от СПИДа умрет 30 ноября 1992 года Хорхе Дон, и это будет первая смерть Бежара, потому что “он преображал мои балеты в свою собственную плоть”. Потом 24 ноября 1997-го уйдет Барбара, и ровно через десять лет – 22 ноября 2007 года в одной из клиник Лозанны от сердечного приступа скончается сам Морис Бежар. Вместе они теперь только на экране в кадрах этого старого фильма – и достаточно почитать отзывы на него пользователей Сети, молодых и немолодых, чтобы понять, что подлинные ценители прекрасного теперь все уже там, и только там.
Бежар так много зашифровал в этом фильме, вложил столько любви, души, страсти, что его можно смотреть бесконечно, и боишься только того, что совсем скоро этот диалог с великим художником прервется. Вот первые кадры: под звон колоколов женский силуэт в белой накидке или фате, лица не видно, поднимается по лестнице к огромным запертым дверям и яростно обрушивает на них свои маленькие кулачки – бесполезно! – потом плывет на гондоле на остров Сан-Микеле и медленно бродит там среди могил самого знаменитого кладбища мира. Конец лета, иссохшая трава стелется по каменным плитам. Белая венецианская маска – это уже Барбара в черном брючном костюме походкой цапли вышагивает по древним плитам, обрамляющим каналы. Хорхе Дон в образе Солнца на троне. И он же в балетном трико смотрит прямо в камеру и говорит всего несколько слов: “Умереть. Родиться. И всегда все сначала”. Семидесятые годы только принято считать временем раскрепощенного секса и эротики – на самом деле это едва ли не самая романтичная эпоха за весь прошлый век. Подлинный романтизм и преклонение перед прекрасным как раз и роднили Барбару и Бежара.
История юноши и девушки здесь вся из подлинных семидесятых с их джинсами, расклешенными брюками, длинными волосами и неподдельной радостью жизни, восторгом перед ней – апофеозом этого становится танец Хорхе Дона в образе канатоходца на площади под шутливую песню Барбары L’