L’enfant-labourer, Marienbad (“Мариенбад”), Je t’aime (“Я тебя люблю”): его слова, ее музыка, он вспоминал, как они не отходили от рояля всю ночь, он не выдерживал и отправлялся спать, а она оставалась. Здесь же появилась еще одна из моих самых любимых песен – L’Absinthe (“Абсент”), она о том, что любить и пить абсент – не менее прекрасно, чем читать поэмы Рембо и Верлена, которые тоже сполна отдали этому дань. В 1973-м, когда вышел этот альбом, в апреле Барбара приезжала в Москву. Почти никаких свидетельств не осталось. Если бы знать, если бы знать…
Зимой 1977-го в доме случился пожар. Рано утром она обнаружила на себе одну из кошек – а всего их было три – и поняла, что что-то случилось. Дым и пламя были уже на лестнице (комната ее находилась на втором этаже). Она не помнила, как выбралась из дома через чердак и обнаружила себя уже босой и без верхней одежды на улице. Когда подоспела помощь, выяснилось, что огонь распространился из кухни и уничтожил почти целое крыло дома. Ее комната пострадала несильно. Но главное – огонь остановился как раз перед роялем, не тронув его, и так было уже второй раз в ее жизни – вспомним пожар на рю де Сэн! Ее рояль охраняли высшие силы. Зато в огне погибли постеры Фрагсона и Лои Фуллер: о ней было известно, что она так искусно танцевала, драпируясь в широкую тунику с рукавами-крыльями, что как будто исчезала, растворялась в воздухе. Так и ушла из этого дома. Верный Шарль Маруани после отправил хозяйку в турне на несколько месяцев – пока помещение восстанавливали.
Видеозаписи последних лет запечатлели обстановку: уютно, хотя слишком много вещей – рисунков, рукописей, вееров, салфеток, больших напольных ваз с цветами… Полумрак. Золотистая гостиная с вечно задернутыми шторами и горящими настольными лампами. Михаил Барышников вспоминал, что она не сильно отличала день от ночи в этом доме: “Я провел у нее на ферме пять дней. У нее были четыре огромные собаки. Студия с черным большим роялем. Очень простая обстановка без всяких дизайнерских излишеств. Я уже не помню, о чем мы говорили. По большей части мы проводили время у этого рояля, из которого она извлекала какие-то звуки. Буквально что-то выцарапывала из него, как ворона. Она же не была профессиональной пианисткой. Все по наитию, все сама. Она не знала, когда день, когда ночь. Депардье мне потом жаловался, что во время подготовки их совместного спектакля “Лили Пасьон” она легко могла позвонить ему в 2 и в 3 часа ночи. Она его боготворила, но не отдавала себе отчета, что в это время ему элементарно хочется спать. Меня спасала разница во времени между Парижем и Нью-Йорком. В Париже – глубокая ночь, а у нас уже утро. Пора вставать, звонит Барбара!
У нее были два шофера. Одни и те же люди ее обслуживали, приносили и готовили еду. Потому что она была совсем не по этой части. Совсем не умела готовить. Однажды она попыталась приготовить для меня курицу, но в результате она получилась сырая”.
Соседи вспоминали о ней с теплотой. Да, она редко выходила из дома, казалась замкнутой и очень сдержанной, но ведь и ее можно понять: были времена, когда поклонники ночевали возле ее дома и даже карабкались по каменным стенам вверх, чтобы заглянуть в ее окно! Все в один голос говорили корреспондентам, наводнившим деревушку в ноябре 1997-го сразу после ее смерти: она много помогала детям и старикам – подарки на Рождество, лекарства, продукты. Даже оплачивала им какие-то поездки. Все анонимно – но, конечно, в Преси все знали имя дарителя. Мэр вспоминал, как совсем незадолго до смерти она смеялась в ответ на его благодарность: когда я совсем состарюсь, тоже буду иметь право на подарки, как это будет приятно. В разгар борьбы со СПИДом на ее деньги и по ее инициативе в мэрии были установлены две большие коробки с презервативами, которые мог взять любой желающий: деревня была немного шокирована, но смирилась.
Преси и сегодня похоже на сонное царство: блуждая по поселку средь бела дня, мы встретили только одного человека – очень и очень пожилого господина, подтвердившего с важным видом, что она здесь жила и что она была la belle. Кто бы сомневался.
Когда она могла петь, ей действительно было все равно, где жить. Когда голос ушел, она уговаривала себя, что надо радоваться каждому дню и каждому мгновению. Теперь уже никто не узнает, научилась ли она этому, слушая колокольный звон во время мессы из церкви напротив, выходя по утрам в сад, или только притворялась. Дом молчит. И никого не пускает внутрь.
Последний альбом
Нет, она сдалась не сразу: после ада последнего “Шатле”, когда были отменены парижские концерты, она упорно лечится и пытается восстановить голос. Умные врачи советуют: завязывайте с кортизоном, он погубит вас, попробуйте гомеопатию. Но она не умела ждать, а привычное лекарство давало иллюзию быстрого обретения формы. И вот вопреки всем советам медиков в конце января 1994 года она отправляется в большое турне по Франции, Бельгии и Швейцарии. Все это немного отдавало безумием: выступления в тридцати четырех городах менее чем за два месяца! Концерты почти каждый день, в том числе в больших залах Бордо, Брюсселя, Руана и многих других. Но ее невозможно было переубедить. В турне публика готова носить ее на руках, верный стафф беспокоится только о ее здоровье. Кто-то вспоминал: она пела a tombeau ouvert – дословно “перед раскрытой могилой”, то есть страшно рискуя, подвергая себя смертельной опасности. “Добрый” Романелли, по сей день не простивший ей ничего, говорил в одном из интервью, как еще накануне концертов в “Могадоре” в 1990-м (за три года до последнего “Шатле”!) кто-то в прессе злорадствовал: “Хроника одной смерти объявлена”. А сам он слышал разговор двух парней возле театра:
– А она еще ничего, наша старушка!
– (Нецензурное слово), еще потянет немножко!
Наивно думать, что до нее не доходили отголоски таких разговоров. И этот последний тур балансировал между срывающимся голосом, почти шепотом, заглушаемым восторженными криками публики, и мгновениями самого настоящего чуда, когда голос вдруг обретал былую силу и настоящая Барбара являлась залу. Таков был концерт в Марселе во Дворце спорта 17 февраля, после которого изумленные журналисты писали, что ее голос и дикция абсолютно безупречны, как в молодые годы, а все присутствовавшие в тот вечер на этом представлении не забудут его до конца жизни.
И вот заключительный концерт во французском Туре, 26 марта 1994 года, конгресс-холл “Винчи” на две тысячи мест. Все как всегда: она в черном идет навстречу публике, широко раскрыв руки, подняв ладони к небу, она два часа под рев зала поет свои лучшие песни, но в финале – впервые в жизни! – неожиданно спускается в зал. Рукопожатия, объятия, слова любви. Слезы. “Я знала, что это мое последнее турне. Тогда каждый вечер я пела как в самый первый и самый последний раз в жизни. Публика по-прежнему была благосклонна ко мне, но… я боялась ослабеть и рухнуть на сцену. И потом ночью, садясь в машину, я вдруг поняла, что мое тело и мой рассудок до сих пор абсолютно игнорировали некую данность: мой возраст. Я не замечала, что жизнь и время проходят. Это было подобно землетрясению. В тот самый миг я твердо решила, что ухожу”.
И хотя позже в своих мемуарах она напишет, что в этот же самый миг, садясь в машину, она не чувствовала себя “опустошенной, больной, разбитой вдребезги женщиной”, что делать дальше, она тогда не знала. Жизнь теряла всякий смысл. И последней соломинкой утопающего стало решение записать новый альбом.
Хорошие музыканты, более совершенная, чем раньше, техника звукозаписи – все это поможет преодолеть изменения, происшедшие с голосом! Она подготовит не просто диск – это будет концерт, продолжится диалог с теми, кто ее любит. Но сможет ли она в замкнутом пространстве с глухими стенами, тет-а-тет с бездушной машинерией петь так, как раньше?
Барбара обращается к Паскалю Негре, новому президенту Universal Music France. “Она мне позвонила, она говорила очень быстро, голосом маленькой девочки, голосом ангела. «Я хочу сделать альбом, приезжайте ко мне». И вот я еду в Преси. Это глушь, я заблудился и опоздал. Ее слова прямо на пороге: «Месье президент, вы приехали вовремя, это альбом. Четверть часа опоздания: три названия. Полчаса: шесть. Три четверти часа: девять…» Я наконец встретился с этой женщиной, величественной, смешной, одетой в белое с головы до ног, сумасшедшей, обескураживающей. Я сказал, что хотел бы послушать новые песни, она села за фортепьяно и устроила настоящее шоу – потрясающее. На свое несчастье, я дал ей номер своего домашнего телефона. И вот ни свет ни заря ее звонок: «Алло? Я видела последнее фото Джонни, его волосы, это невозможно. Вы ему передайте это от меня, я вас обнимаю». Отношения с ней были очень нежные. Удивительные. Эта взрослая женщина оставалась ребенком”.
В июне 1996-го в Преси начались репетиции. Там почти поселился Жан-Ив Бийе, которого она назначила исполнительным продюсером и который потом много раз готов был бежать куда глаза глядят. Как и семь музыкантов (четыре, с которыми она уже работала, включая верного Ришара Гальяно, сменившего некогда Романелли, и три новых). Они работали по 14 часов в сутки! Они жаловались на нее Бийо, она жаловалась ему на них, она всем и всегда была недовольна, требуя совершенства, и когда он уже приходил в отчаяние, рано утром раздавался звонок, и она говорила самым нежным голосом из всех возможных: “День наступает, Будда, все отлично” (Le jour se lève encore – название ее песни, Будда – его прозвище). Так продолжалось два месяца, пока наконец все они не переступили порог студии звукозаписи “Мега” в Сюрене в пригороде Парижа. Туда переехали ее знаменитый табурет для фортепьяно, ее кресло-качалка, очки-стрекозы и экстравагантные тюрбаны, под которыми она прятала редеющие и седеющие волосы. Входить туда посторонним не разрешалось под страхом смертной казни, она сама написала и прикрепила на дверь записку с пространным объяснением, почему это невозможно. Там ярость тоже сменялась признаниями: “Простите меня… Я всего лишь старая певица, которая боится…”