Последний раз испуганно оглянулись на нас крутовские похитители, и вдруг как по команде разом шарахнулись в хлеб, бросив на дороге свои хворостины и палки. Только один из них, высокий и рябой мужик в белой рубахе остановился на минуту и с ругательством швырнул палкою с тяжёлой головёшкою навстречу догонявшему его Ваньке. Палка со свистом перевернулась несколько раз в воздухе и, задев концом по плечу Ваньку, ушла в рожь.
— Ой, убьёшь, сатана! — с громким смехом крикнул Ванька, быстро приседая и уклоняясь от удара. Он так же проворно опять вскочил на ноги и помчался прямо за обидчиком.
— Утю-тю-тю-тю! — пронзительно кричал он, как на зайца, прокладывая себе во ржи широкую дорогу. — Держи рябого!
Гуси с шумным гоготаньем, широко расставив свои неумелые крылья и далеко вытянув шеи с разинутыми клювами, тяжко, но торопливо полетели назад к пруду, едва не задевая стены колосьев; молодые бежали туда же по дороге, так же растопырив крылья и разинув шипящие рты, припрыгивая на кончиках лапок. Один маленький гусак налетел прямо на Костю и с размаха ударил его в голову своею грузною хлупью. Ни он, ни Костя не успели вовремя свернуть в сторону. Костя, как подкошенный сноп, с плачем опрокинулся навзничь на траву.
— Костя отстал, Костя сзади всех! — запыхавшимся голосом кричал мне Ильюша, обрадовавшийся удобному случаю без труда поправить свои дела.
Только теперь, когда рассеялось стадо и крутовские мужики скрылись в хлебах, мы увидели, что шагах в пятидесяти впереди них, уже почти у самого села, ещё человек пять однодворцев гнали другое стадо гусей, поменьше заднего. Ободряемые близостью своих дворов, эти мужики не побежали от наших криков, а гнали, почти не оглядываясь, всё вперёд и вперёд своё стадо. Уже им оставалось пройти не более четырёх-пяти десятин до крутовского выгона, на котором паслись лошади и откуда уже давно пристально смотрела на нашу травлю кучка мальчишек-подпасков.
— Перенимай, перенимай, Роман Петрови-ич! — кричали пешие, бежавшие впереди нас.
Из межника, скрытого хлебом, вынесся на дорогу верхом на нашем Рустане ткач Роман. Его босые ноги в широких холщовых штанах тяжело болтались по бокам потной лошади, и сам он ещё тяжелее, словно куль овса, подскакивал на тряском хребте, высоко взмахивая локтями. Огромная лысая голова его была без шапки, а на плече у него лежала берёзовая оглобля.
— Стой, разбойники! — загудел голос Романа, который не успел сдержать коня и втесался с ним в самую середину стада. — Вяжи их, ребята!
Роман тяжко свалился с лошади и, взмахнул своей страшной дубиной, заступил дорогу от села. Кругом него, как попало, сваливались с лошадей конюхи и столяр Николай. Отчаянное гоготанье гусей, крик и ругательства слились в один хаос.
— Смей тронуть, ну, смей! — храбро говорил краснорожий однодворец с сердитыми глазами и короткою увесистою дубинкою в приподнятой руке. — Это вы что ж задумали? На нашем загоне да вязать нас? Ну, вяжи, попробуй!
Он с вызывающим видом наступал на Николая-столяра.
— Ах вы обоянцы — Бога не боянцы! С чужого пруда да чужих гусей отгонять? — ругался Николай, ещё не решаясь, что ему предпринять, и осторожливо сторонясь от дубины однодворца. — Покручу вас как баранов, да и сволоку в стан. Там разберут, откуда у вас ноги растут, разбойники!
— Нет, ты что народ по дорогам разбиваешь? Ты тут что за воевода обыскался, холопье семя? Твой это загон? — надвигался всё сердитее однодворец. — Всё наше поле гусём потравили, да ещё гусёнка тронуть не смей? Ишь нагрянули, черти, оравою! Испужались вас! Я, брат, на своей борозде сам себе царь, не стращай!
— Что он нам зубы заговаривает, ровно бабка! Сгреби его за патлы да обземь, Миколай Иваныч! — посоветовал Роман. — Незамай земляных часов послушает!
— Ну на вот, убивай! Что ж не бьёшь? — огрызался сердитый однодворец, подставляя Николаю свою грудь. — Татарщина вам тут, что ли? Бессудное царство? Что ж не убиваешь?
Озадаченные дворовые в нерешимости смотрели друг на друга.
— Э, толковать с ним! — вдруг одушевился Николай, заметивший общее смущенье, — давай сюда, ребята, крячик! Скрячим его крячиком!
Однодворец хотел крикнуть что-то, но Николай-столяр, для которого из всего однодворческого красноречия единственным убедительным доводом казалась приподнятая дубинка, вдруг разом навалился на руку, державшую дубину, и вышиб её вон. В то же мгновенье чья-то грубая рука с громким хохотом дёрнула за шиворот краснорожего однодворца, и в одну минуту на нём уже сидело верхом человека три наших.
— Распоясывай его, Мартын! Подавай сюда кушак! Затягивай дюжее! — распоряжался торжествующий Николай.
— Ну ладно, крути, крути! — угрожающим голосом говорил однодворец, делавший вид, что не хочет оказывать никакого сопротивления насилию и всю свою надежду возлагает на кару закона, неминуемо ожидающую впереди преступников. — Смотри ж, так меня в стан и веди скрученного, так и веди!
— Матушки-голубушки! Мому гусаку совсем ногу отдавили! — вопила коровница Варвара, которая вместе с другими дворовыми бабами неизвестно как явилась на место боя для разбора гусей.
— Что ж, бабы, а моей рябой гусыне так левое крыло как есть вывернули, вишь, волочёт как помело! — ещё более жалостным голосом плакалась Арина Мелентьева.
Бежать не дали никому. Пешие и конные обсыпали кругом.
— Вяжи их, ребята! — горячился Петруша, подбегая к толпе. — Что вы им в зубы смотрите?
— Барчуки, будьте в свидетелях! Ваша барщина убийство делает! — орали однодворцы.
— Вяжи их, вяжи! — поддерживал атаман. — С разбойниками так и надо…
Мы, маленькие, остановились на бугре около дороги и смотрели издали, совестясь подойти поближе. Мы были по пояс мокрые и все в грязи от насевшей пыли. К тому же и так было ясно, что всё кончено, что победа наша.
Стали вязать остальных мужиков. Передний, широкоплечий детина в розовой рубахе и синих штанах, с бритою бородою, отмахивался дубиною.
— Меня не сметь вязать! Мужиков вяжите, а дворянина не смеете вязать. Такого закону нет, чтобы дворян вязать! Кто тронет — в Сибирь упрячу! — кричал он в промежутках боя.
Это был обмужичившийся крутовский дворянчик, прозывавшийся у наших мужиков «лапотный барчук». Он своею дубиною раза два съездил по боку нападавшего на него Мартынку.
— А коли ты дворянин, так вот же тебе голубую ленту через плечо! — с зычным хохотом гаркнул Роман, только что крутивший одного из мужиков.
Мы видели, как высоко взмахнула его берёзовая оглобля; дубина крутовского дворянчика вылетела далеко из его рук, и сам он с громким стоном грянулся на землю. Роман хватил его по правому плечу.
— Разбой! Караул! Помогите! Дворянина убивают! — вопил нечеловеческим голосом крутовский барчук.
Связанные однодворцы тоже подняли оглушительный крик.
— Убивство идёт! На своём загоне режут! Цуканы однодворцев грабят! — кричали они наперерыв друг перед другом. Цуканами называют однодворцы Щигровского уезда бывших господских крестьян.
Роман с беспокойством посматривал на выгон села, где виднелись подозрительные фигуры, выходившие из дворов.
— Православные, выручайте своих! Смерть наша! Караул! — всё пуще и пуще метались связанные.
На выгоне было заметно движение. Махали руками, бежали в село и из села.
— Вот что, ребята! — надумался Николай-столяр, тоже без особенного удовольствия косившийся на крутовский выгон, — побросать нам их здесь и ко двору!
— Вестимо, ко двору! Чего тут ждать? Отняли гусей и к своему месту; не на разбой же, взаправду, вышли, — заговорили все наши.
— До двора, ребята! — скомандовал Николай.
— И то ко двору, пора! — басил Роман, вскидываясь опять на Романа и поминутно поглядывая в сторону села, — как раз скотину пригонят!
— Теперь сейчас и скотине надо быть, — рассудительно поддерживали конюхи. Взоры всех, пеших и конных, были устремлены на однодворческий выгон. Бабы бросились врассыпную домой.
— Что ж опояскам-то пропадать? — в раздумье говорил между тем Николай-столяр. — Развязывайте их, чертей, ребята, пущай себе идут на все четыре стороны!
— Нет, не смей развязывать! — грозно приказывал краснорожий однодворец. — Пусть народ православный увидит, как вы над нами разбойничали. Слышишь, не смей!
Народ торопливо развязывал узлы и тащил назад кушаки.
— Стой, не пущу! Братцы, режут! — неистово заорал тот же однодворец, ухватываясь обеими руками за Мартынов кушак.
Крутовский дворянчик вскочил в эту минуту на ноги, схватил себя руками за живот и, перегнувшись пополам, благим матом закричал в сторону села:
— Разбой, цуканы однодворцев режут! Помогите, православные!
Мартынка бросил кушак и махнул в рожь. Все наши неслись домой, кто через хлеба, кто по болоту. Мы тоже летели в числе бегущих, пугливо оглядываясь на село. Ильюша был теперь впереди всех; Петруша, напротив того, бежал нехотя и угрюмо, исподлобья косясь на крутовский выгон и держа наперевес свою дубинку. Крики однодворцев делались всё пронзительнее и чаще. Краснорожий бежал за нашими в небольшом отдалении и кричал в свою очередь:
— Держи, держи разбойников! Держи цуканов!
А по крутовскому выгону уже бежали люди с дрекольем, и крик: «Держи, держи!» — повторялся эхом полей…
Андрюшка-лакей обещал сегодня показать нам «важную штуку». Он был в деревне у матери и узнал, что бабы собираются ночью «деревню опахивать», «коровью смерть выгонять». Уже вторую неделю стали падать телята, а вчера околела у Лахтиновых дойная корова, за которую мясник ещё в прошлый Покров давал сорок рублей. На барском дворе тоже на днях околели бычок и корова, да и остальные ходили словно чумные, ели плохо, только пили. Андрей-Дардыка рассказывал страсти про «опахивание». Кого бабы встретят, всех насмерть бьют: человек — человека, скотина — скотину. Они знают, что это не человек, а коровья смерть, скинувшаяся человеком. Крещёный человек, если увидит, с дороги свернёт, а коровья смерть не может этого разуметь, прямо навстречу идёт. В Красной Поляне, уверял Дардыка, пять лет тому назад барина бабы насмерть убили: пьяного в полночь встретили, когда выгоняли смерть.