Наконец Найрн вспомнил о том, кто мог написать имя каждого и, более того, делал это каждый день, не обращая ни малейшего внимания на сердечные затруднения, если только они не касались денежных сумм – уплаченных или полученных.
Найрн никогда не бывал в древней башне дальше кухни. Где-то там, наверху, давал уроки Деклан, где-то там, наверху, проживал и вел счетные книги школьный эконом. Ученики спали в головоломном лабиринте крохотных комнатушек, собственноручно сооруженных под завершенной частью крыши нового дома. Из того, чему учил Деклан, Найрн знал почти все и старался держаться от желтоглазого барда подальше: слишком уж странные вещи случались, стоило их путям пересечься.
Но ради того, чтоб увидеть, как чернила, стекая с его пера на бумагу, превращаются в имя Оделет, стоило рискнуть углубиться в неисследованные области башни.
Когда он вошел в кухню, Оделет разделывала мясницким ножом куриную тушку. Она не замечала его, пока Найрн, глядя, как ее нож пронзает бледную, лишенную перьев грудь злосчастной птицы, не подошел к порогу распахнутой двери в башню. Моргнув и утерев нос, он украдкой взглянул на нее: не заметила ли она его неловкости? Поспешно отвернувшись, Оделет устремила бесстрастный взгляд вниз, на куриную тушку, и подняла нож. Найрн скользнул через порог и направился по винтовой лестнице наверх.
В узких окнах, спиралью тянувшихся вдоль лестницы кверху, одна за другой открывались картины долгого летнего вечера. Казалось, равнина – оборот за оборотом – кружится за стеной. Желто-серое небо над горизонтом в той стороне, где только что скрылось солнце, в следующей узкой раме сменялось рекой, змеящейся к еще одному горизонту, и деревьями, покровительственно склонившимися над таинственной темной водой. Следующее окно заливал свет луны, серебрившейся высоко в небе. За следующим смотрели вдаль, провожая уходящий день и встречая появление звезд, огромные стоячие камни. В следующей узкой щели моргнула искорка фонаря, зажженного кем-то в дверях таверны у реки. Затем Найрн миновал комнаты Деклана – нижнюю, где старый бард давал уроки, и верхнюю, где спал. Обе двери были закрыты. Из следующего окна донеслась музыка: кто-то – возможно, сам Деклан – негромко, задумчиво перебирал струны арфы, сидя в кругу стоячих камней и любуясь игрой лунного света на стенах огромной темной башни, стоявшей среди поля под холмом, вознесшейся в небо до самых звезд…
Найрн остановился. Вцепившись обеими руками в края узкого проема, словно в попытке раздвинуть их, он втиснул лицо в щель окна и долго смотрел на башню. В конце концов он моргнул, а когда вновь открыл глаза, башня исчезла. Внизу был виден лишь знакомый простор, быстро растворявшийся в сумраке ночи. Найрн разжал пальцы и отступил на шаг, не отводя глаз от окна. «Должно быть, тень нашей башни в траве», – наконец решил он. Отвернувшись от окна, он зашагал дальше по бесконечным ступеням. Звуки арфы летели ему вслед.
Наконец он взобрался под самую крышу. Остановившись у двери эконома, отмеченной изображением пера и книги над ровным рядом каких-то непонятных фигур, он постучал.
Эконом откликнулся изнутри. Войдя, Найрн нашел его за столом, с пером в руке и множеством чисел в глазах, над толстым томом счетной книги. Эконом был примерно одних с Найрном лет, а что до прочего сходства – должно быть, этот юноша был рожден на другой звезде. Казалось, в жилах его течет не кровь, а чернила, а сердце стучит, точно счеты, и будет отбивать число за числом, пока не остановится навек. Однако, при всей своей серьезности, эконом оказался юношей отзывчивым. Не задавая вопросов о необычной просьбе Найрна, он принялся листать страницы счетной книги.
– Оделет… Помню, я сделал эту запись как раз перед твоим появлением.
Найдя нужную страницу, он повел пальцем по строкам, сверху вниз. Найрн наблюдал за этим, глядя ему через плечо.
– Вот. «Сего дня принята в пользу школы от Бервина Десте, брата Оделет Десте, плата за стол и кров в течение трех дней, а также за место в конюшне и корм для коня», – он указал на волнистый, текучий фрагмент среди целой строки узелков и завитушек. – Вот так и пишется ее имя.
Найрн изучил его со всем вниманием. Убрав с глаз волосы, изучил снова.
– Что это?
– Где?
– Вот это, – Найрн повел рукой в воздухе, над страницей. – Все это, вышедшее из-под твоего пера.
– Грамота. Письмо.
– Нет, не может быть.
Эконом резко вскинул голову и взглянул Найрну в глаза. Ненадолго задумавшись, он толкнул к Найрну книгу, обмакнул перо в чернила и подал ему.
– Покажи. Вот здесь, в чистом уголке. Как выглядит твое письмо?
Вопреки всем наказам Деклана держать свои занятия в секрете, Найрн склонился над страницей и начертал знак из четырех палочек.
– О-о, – негромко сказал Дауэр, удивленно подняв брови. – Тогда понятно, что тебя озадачило. Это древняя грамота. Я ее не знаю, только видел эти письмена кое-где, вырезанные на стоячих камнях. Так больше никто не пишет. Вернее сказать, я и не знал, что кто-то до сих пор так пишет.
– Тогда зачем же Деклан обучает меня этому?
– Не знаю, – ответил эконом, склонив голову и продолжая рассматривать слово, написанное Найрном на полях страницы. – Об этом нужно спросить у него самого. Что это означает?
– «Лук». Да. Я спрошу его. А не мог бы ты показать… – Найрн еще раз взглянул на луковку кружка, с которого начиналось имя Оделет, и безнадежно покачал головой. – Ладно, не стоит. Неважно это. То есть, для нее неважно.
Какое-то время Дауэр молчал, водя по странице обратным концом пера, и, наконец, поднял взгляд на Найрна.
– Почему бы тебе просто не сказать ей?
Первым отозвалось сердце: кровь так и вскипела в жилах. Этот язык был прост и ясен.
– Я… боюсь, – с запинкой, будто язык споткнулся об это слово, пробормотал Найрн.
Эконом выпрямился, вновь обмакнул перо в чернила, написал слово на чистом уголке страницы и аккуратно оторвал его.
– Возьми. Она написала бы свое имя вот так.
Не говоря ни слова, Найрн взял крохотный бумажный треугольник. Вернувшись к себе, в тесную клетушку ученического муравейника, где не было ничего, кроме тюфяка, пары колышков, вбитых в швы каменной кладки, чтоб вешать одежду и инструменты, да грубо сколоченного стола с подсвечником и разными мелкими пожитками, он долго изучал слово, повторял его раз за разом, пока не запомнил – до последнего штриха и завитка, до последней палочки и черточки. Покончив с этим, он сунул бумажку в отверстие резонатора арфы, где этот клочок задрожит, затрепещет в такт каждой взятой им ноте, и отправился поговорить с Декланом.
Найти старого барда оказалось нетрудно: выглянув в ночь за порогом, Найрн тут же услышал его арфу и двинулся на звук. Деклан сидел на своем излюбленном месте, прислонившись спиной к одному из огромных стоячих камней на вершине холма, и пощипывал струны, играя луне. Должно быть, его игру Найрн и слышал, поднимаясь на башню. Стоило ему остановиться рядом и озадаченно взглянуть вниз в поисках очертаний незнакомой башни среди поля под холмом, музыка смолкла.
– Ты снова солгал мне, – без околичностей сказал он, почувствовав на себе взгляд Деклана.
Старый бард помолчал, замерев без движения. Затем он опустил арфу в траву рядом с собой и ровно ответил:
– Значит, ты проболтался о том, что я просил держать в секрете. Иначе откуда бы тебе знать?
– Это же такая мелочь… Зачем тебе понадобилось врать о таком пустяке?
– Кому рассказал?
– Дауэру Рену. Я пошел к нему спросить, как пишется одно слово…
– Отчего ты не пришел ко мне?
– Это личное, – коротко ответил Найрн, чувствуя, что краснеет.
– Но с экономом ты едва знаком.
– Зато я знал, что он скажет правду. Скажет, как пишется нужное слово, а не подменит его другим – «колокольчиком» или «маслом» вместо «О…».
Осекшись, Найрн поспешно зажал ладонью рот, но было поздно.
Не разжимая губ, старый бард хмыкнул, а может, издал отрывистый смешок или просто резко выдохнул, избавляясь от попавшей в ноздрю пушинки.
– «Оделет»?
Пальцы Найрна сами собой сжались в кулаки.
– Я знал, что ты будешь смеяться. Ты хранишь свои тайны и осмеиваешь все вокруг. Ты дошел до самых северных берегов нашей земли всего лишь затем, чтобы шпионить за рыбаками и пастухами и обмануть их…
– Я не смеюсь, – оборвал его Деклан. – Смеяться над тем единственным, что держит тебя здесь, мне бы и в голову не пришло. Но скажи: всегда ли ты сам говоришь только правду?
– Да. То есть нет. Но, когда речь о важном… И дело вовсе не в этом…
Найрн замолчал, вспоминая по кусочкам всю жизнь, все то, что привело его сюда, на этот холм, к величайшему из бардов пяти королевств.
– Музыка не лжет, – заговорил старый бард после недолгой паузы. – Возьмешь фальшивую ноту – это услышат все. Но слово так легко может менять значение… Вот оно ничего не весит и парит, как звезда, а в следующий миг падает вниз, точно камень. Сколько раз произнес ты слово «любовь», имея в виду все что угодно, кроме любви?
Найрн, непреклонно взиравший на него сверху вниз, заморгал.
– Теперь ты, наконец, решил, будто знаешь, что значит это слово, но обнаружил, что не в силах его вымолвить. И кто же отныне поверит тебе?
– Это не… – запротестовал Найрн. – Это не совсем так… Она… И вообще я не об этом пришел говорить. Но как ты узнал? Я никому не говорил ни слова…
– Об этом говорит твое лицо всякий раз, как ты увидишь ее. Говорят твои ноги, начинающие заплетаться в ее присутствии. Говорят твои пальцы, дрожащие на клапанах свирели. Ты говоришь о ней каждую минуту, только тем языком, каким – готов прозакладывать струны собственной арфы – при всех своих талантах и смазливом лице не разговаривал еще никогда.
Найрн долго молчал, обратив взгляд к подслушивавшей их разговор луне. Наконец он глубоко вздохнул и заговорил:
– Да, так и есть. Неужели я так жалко выгляжу рядом с ней?
– Не ты один.
– Как? Я и не замечал…