Луч фонаря запрыгал так беспорядочно, что лицо Фелана казалось размытым пятном. Наконец Иона опустил фонарь и устало привалился к стене туннеля. Миг спустя его примеру последовал и Фелан, прислонившийся к стене рядом. Теперь фонарь освещал два башмака – черный, начищенный до блеска, со сверкающими пряжками, и коричневый, потрескавшийся и поношенный.
– Ты даже не можешь себе представить, – тихо, устало сказал Иона, – сколько раз мне хотелось, чтоб ты узнал меня. Ты, как никто во всем мире, способен понять эти стихи. Но я боялся собственных надежд, потому и чинил тебе столько препятствий. Я боялся, что даже ты можешь оплошать и так и прожить всю жизнь, ни разу не назвав меня по имени.
Он помолчал и с трудом закончил:
– Или что, зная его, будешь по праву презирать меня всю оставшуюся жизнь.
Услышав невнятный звук, вырвавшийся из горла Фелана, Беатрис ахнула и поспешно зажала рот ладонью.
Резкое восклицание заплясало эхом под каменным сводом, луч фонаря заметался из стороны в сторону и остановился на лице Беатрис. Вглядываясь в темноту за ним, она заплакала, еще не понимая, отчего, но начиная различать во всем этом кусочки сказания, столь же древнего, как руны над каменной дверью.
– Принцесса Беатрис? – потрясенно выдохнул Иона Кле.
– Я… я следила за Кельдой, – прошептала она. – И потеряла его. А потом услышала вас.
Фелан резко оттолкнулся от стены, прошел вдоль луча фонаря, опущенного ему под ноги Ионой, нащупал локоть Беатрис, потом – ее запястье, и мягко потянул ее к отцу. Прислонившись к стене рядом с ним, принцесса сунула руку в карман в поисках никчемного клочка кружев с монограммой.
– Даже не знаю, отчего плачу, – сказала она, уткнувшись в платок. – Наверное, потому что плачешь ты. Все кажется таким безнадежно запутанным. Прости. Мне и быть здесь не следует…
Фелан ничего не сказал, только крепко обнял ее за плечи. Она почувствовала, как его губы движутся по ее щеке, пробуя на вкус слезы, и находят ее губы сквозь кружева.
– Ты понимаешь древности, – хрипло заговорил он, уткнувшись лбом в ее лоб. – Ты любишь их. Где же тебе еще быть, как не под землей? – он поднял голову и повернулся к Ионе. – Кто такой Кельда? В твоей долгой жизни я не нашел его ни разу. А ведь он должен быть гораздо старше тебя, если знает, как звучат слова, которых никто не слышал уже по меньшей мере тысячу лет. И обладает всей их силой. Почему он все это время хранил молчание?
Иона пошарил вокруг лучом фонаря, будто загадочный гризхолдский бард мог тихо стоять где-нибудь тут же, во мраке.
– Не здесь, – коротко ответил он, откачнувшись от стены. При виде того, как бережно он положил руку на плечо Фелана, у Беатрис опять защипало в глазах. – Спасибо, – прошептал он. – Спасибо за заботу обо мне. Я надеялся на тебя, но ведь ждать такого от собственного ребенка жестоко.
– Ты свыкся с собой, – хрипло сказал Фелан. – Свыкнусь и я.
Фонарик снова осветил Беатрис – платье в цветочек и рваные, измазанные грязью чулки.
– Ах да, – сказал Иона, – Софи что-то говорила о пикнике в саду. Вот почему вы в платье. Но почему босиком?
– Каблуки, – пояснила Беатрис. – Слишком шумно.
– В город вам в таком виде нельзя. Лучше мы проводим вас в замок тем же путем, каким вы пришли.
– Нет, – твердо сказала Беатрис. Ее пальцы скользнули вниз по предплечью Фелана, нащупали его ладонь и крепко стиснули ее. – Нет. Я иду с вами. Вы знаете, кто вы такой, и Фелан знает, кто вы такой, а я даже не могу сказать, как вам обоим удалось в одну минуту разбить мне сердце. Расскажите, мэтр Кле.
– Это очень долгая сказка, – предупредил Иона. – И, вероятно, самая древняя в мире. Я думал, что знаю ее, пока не встретил Кельду. Он показал мне ее истинный смысл, и с тех самых пор мне нет счастья.
Пальцы заледенели, несмотря на тепло руки Фелана, однако Беатрис отправилась с ними, сквозь темноту, на свет дня, вдруг показавшегося чем-то незнакомым. Должно быть, именно таким – бесконечным, неизбывно древним, терпеливо ждущим еще одной ночи, видел его Иона…
Глава двадцать вторая
Стоя у стойки бара в «Веселом Рампионе», Зоя пела и пела этому непрошибаемому деревянному столбу. Было далеко за полночь, медленно клонившаяся к горизонту луна за открытым окном осыпала блестками воды реки. Зал был до отказа набит музыкантами. Все были так взвинчены близким состязанием, что непременно вспыхнули и взорвались бы на месте, точно фейерверк, если бы не достаточное количество холодного пива. Голос Зои зачаровал всех, все пели вместе с ней, гремя оловянными кружками, если не было других инструментов. Но ее голос не тонул и в этом шуме. Она пела так, как требовал Кеннел, – чтоб раскололось даже ледяное сердце луны, очевидно, столь же неприступное, как и этот придворный бард, потягивавший вино в тени.
Это был бард герцога Уэверли, светловолосый, с холодным взглядом, ощетинившийся целым арсеналом инструментов – арфой, свирелью, флейтой и тамбуринами. Он единственный не был захвачен музыкой, хотя Зоя играла и пела именно для него, призвав на помощь все свое мастерство, чтобы заставить его моргнуть, улыбнуться, или хоть пальцем по столу постучать. Но он лишь равнодушно взирал на нее, время от времени поднося к губам бокал и поглядывая на луну, словно мог бы услышать ее музыку, плывущую в ночном небе, если бы только Зоя прекратила шуметь над ухом.
Наконец она оставила эту затею и, уступив черед другим, жадно припала к бокалу охлажденного вина, поставленному перед ней Чейзом. В отличие от уэверлийского барда, Чейз выглядел немного оглушенным.
– От твоих песен дрожь по спине, – сказал он. – Как будто покойников слушаешь. – Зоя, прищурившись, посмотрела на него, и он негромко рассмеялся, запустив пятерню в золотистые, точно подсолнух, кудри. – Ну, наверное, так пели в давние времена, до уличных фонарей и паровых трамваев, – он умолк, отвечая на ее нежный поцелуй. – А что, если ты победишь? Я же тогда тебя больше и не увижу.
– Что за мысли? – удивилась Зоя.
– Разве тебе это не приходило в голову?
– Не в этой жизни.
– Ты же будешь так занята придворными делами, что для меня и минутки не останется.
Секунду Зоя в сомнении смотрела на него, затем решительно покачала головой.
– Если бы да кабы… Давай не будем об этом думать. Оставим тревоги на потом.
Позже она снова запела, аккомпанируя себе на чьей-то арфе. Ничего особенного – простенькую, древнюю, как сама ночь, колыбельную, чтобы утихомирить толпу и склонить нескольких засидевшихся в трактире учеников отправиться куда следует – то есть спать. На этот раз никто не подпевал. Слушали, молча, неподвижно, со слипающимися глазами, словно вот-вот заснут, убаюканные колыбельной Зои, прямо на ногах. Но вот песня подошла к концу, и тишина пробудила всех ото сна. Безучастно глядя вокруг, протирая глаза, слушатели принялись собирать инструменты. Некоторые вывалились наружу, так и не сказав ни слова. Другие потянулись к стойке, за кружкой пива на посошок. Тогда бард из Уэверли вдруг тихонько заиграл на флейте, подражая колыбельной Зои. Звуки поплыли над толпой, флейта засверкала серебром, как лунные блики на воде. Оборвав мелодию незадолго до конца, он встал и сказал Зое через весь безмолвный зал:
– Будьте осторожны. Вы своим голосом разбудите камни, и тогда окажетесь в таком месте, куда совсем не ожидали попасть.
С кривой изумленной усмешкой он спрятал флейту в чехол на поясе и вышел, прежде чем Зоя сумела ответить.
Она отправилась спать вместе с Чейзом, а встала с рассветом, усталая и, с того самого момента, как открыла глаза, озабоченная семью различными вещами.
Первым делом следовало добраться домой, чтобы умыться и переодеться перед занятиями. Эта простая задача осложнилась, стоило Зое открыть дверь в башню. За кухонным столом над грудой книг сидели отец с Феланом. Кроме книг, на столе не было ничего, а на плите стоял только чайник, и тот холодный. Прервав разговор, оба взглянули на нее – рассеянно, но выжидающе, как будто она явилась по их повелению единственно для того, чтобы приготовить им завтрак.
В ответ Зоя смерила обоих раздраженным взглядом. Они даже не подумали о том, как она может быть измотана, и не смогли сами пожарить себе яичницу! Фелан выглядел не менее усталым, чем она, волосы его стояли дыбом от непрестанного почесывания в затылке, а взгляд был настолько отсутствующим, что о его заботах оставалось только гадать. Не менее странно выглядело и лицо отца. Уж не наградил ли один из них кого-нибудь ребенком?
Вооружившись остатками терпения, поскольку тоже была голодна, Зоя сняла с крюка сковороду.
– И вам доброго утра.
Фелан, наконец, встрепенулся.
– Прости.
– Доброе утро, девочка моя, – рассеянно сказал Бейли. – Фелан принес назад еще несколько счетных книг.
– И ты не предложил ему кофе? Ах, ты его даже не сварил. Нет, не волнуйся, я сделаю.
Услышав, как отец опустился обратно в кресло, Зоя беззвучно вздохнула, поставила на огонь чайник, чтобы сварить им кофе и приготовить себе чаю, и начала рыться на полках в поисках хлеба, яиц и фруктов. Разговор за ее спиной возобновился.
– Значит, ты закончил работу?
– Почти. Конец близок. Осталось только понять – вернее, отыскать одну вещь.
– Не могут ли тут помочь мои книги?
– Вряд ли. Я нашел это имя в других источниках – в частной переписке и придворных хрониках. Некий бард по имени Уэлькин. В приходо-расходных записях он не упоминается.
– Уэлькин… – задумчиво пробормотал отец Зои.
– Вам знакомо это имя?
– Пытаюсь припомнить. Расскажи о нем что-нибудь.
Мысли Зои вновь устремились к предстоящему состязанию. Оно было так близко, что даже руки, взбивавшие яйца в раскаленной сковороде, холодели от предвкушения. Кеннел вызвал ее во дворец для последних напутствий – возможно, затем, чтоб вдохновить выведать у Кельды, что тот намерен играть. Обычное дело: состязающиеся барды нередко пытались оставить противников без шансов, исполняя их песни первыми. Но Кельда только посмеется над этим и сыграет все, что угодно, в десять раз лучше любого другого. Его не смутить ничем – уж это-то Зоя давно поняла. Этому барду было по силам и сманить самоцветы с арфы Деклана, и безошибочно отыскать ту единственную верную ноту, что разбивает сердца и рвет струны.