А понизу — смутное ощущение обрыва в бездну.
Ничего непонятного: Арбат, суета дворов, все просто… Загадка фактуры любого текста у Булата — вот эта милая простота, незаметно и мягко погружающая тебя в странное инобытие. Городская обыденность, троллейбусы, прохожие. В случае невероятного форса — какая-нибудь ресторанная бравада. Ну, в пределах ленточки на бескозырке. А так — пыль повседневности.
Только пыль эта — с былинных шлемов.
Красками арбатской суеты живописуется — мистерия.
Этот сказочный, сказовый ритм — с первых строк. Он инобытие той простецкой жизни, которой живет этот мир, он ее тайное спасение.
Живописцы, окуните ваши кисти
в суету дворов арбатских и в зарю,
чтобы были ваши кисти словно листья.
Словно листья,
словно листья к ноябрю.
«К ноябрю» — тайно-праздничный знак времени, опознавательное клеймо меченых мальчиков Державы. Праздник плывет по серому асфальту. Мостовая качается, не может очнуться. Непонятно, как это все слито, как сращено в стихе: плывущая заревая легенда и суета. Они ж чужие, чужие! У них координаты не сходятся! Их судьба разведет!
Он это и чует, певец Арбата, на это и отвечает:
Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы,
наше лето, нашу зиму и весну…
Ничего, что мы — чужие.
Вы рисуйте!
Я потом, что непонятно, объясню.
Последняя строка и есть тот «мазок гения», который отсылает всю картину в запредельность. Последняя строка вдруг открывает тебе то, что все время смутно брезжит в картине.
Необъяснимо счастье обреченного поколения. Необъяснимо прекрасен этот страшный мир. Вам непонятно?
Так это и должно быть непонятно.
Нестроен, неясен, странен до призрачности у Булата привычный обыденный мир, а мир сказочный, напротив, строен и ясен до прозрачности. Условность задается с первой строки: «Мой конь притомился, стоптались мои башмаки». То есть: в некотором царстве, в некотором государстве… Все обернуто: река — не синяя, а красная, а гора — наоборот: синяя. Свет во тьме должен светить, а — не светит.
Фонарщик был должен зажечь,
да, наверное, спит…
Что за фонарщик?! Это ж из другой оперы! Тут — небо, подпертое плечом богатыря. Какой фонарщик? Ах, да: чтобы краски нездешние смешались получше. Чтобы север наложился на юг и запад на восток. Андерсен — на Реку-Гору. Потому что и то и другое равно невообразимо на Арбате.
Невообразимо — но как расчерчено! Сужаются круги, сходятся пути, с разных концов сбегаются в перспективе линии. Едет богатырь, света нет, дороги нет… все равно едет. Что ж, неужто и Цели нет?
— Ты что потерял, моя радость? —
кричу я ему.
И он отвечает:
— Ах, если б я знал это сам…
Вот оно, колдовство. Катарсис. Обрыв в очистительное незнание.
Любой пошлости: громогласной, тихой, государственной, домашней — неизменно мягкое «нет».
За всеми этими «нет» должно быть то, что «есть».
А оно неизречимо.
Неизречимо то, чего «нет».
Пока Земля еще вертится,
пока еще ярок свет,
господи, дай же ты каждому,
чего у него нет…
То, что весь этот мир — «пока», что сроки сочтены и свет недолог, — это из судьбы понятно, из судьбы поколения смертников.
Дальше — непонятное. Мудрому дай голову — так мудрый был без головы? Трусливому дай коня — но трусливому конь без надобности. Дай счастливому денег — но подлинно счастливому деньги счастья не добавят, а то еще и несчастным сделают. Каину дай раскаяние… — но кающийся Каин — не Каин. Дай передышку щедрому… — зачем? Перестать быть щедрым?
И наконец, высший оскюморон: Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть .
Нет, вы слышите, чего просит?! Да ведь этот, рвущийся, властвовать будет над другими и за счет других — щедрых, мудрых, счастливых…
Счастливых?
Да вот в том-то и дело, что мелодия дрожит на острие и счастливец тайно, скрыто, сокровенно несчастен. Это звучит в обертонах, стучит в висках, но если так уж нужно определение, то в конце концов и оно предъявлено:
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю…
Яснее не скажешь.
Нет, еще яснее, страшнее — не про то, как в 1963 году (когда «Молитва» написана) мы переживали очередную выходку власти (вроде выхода Н.Хрущева на Манеж к живописцам); это регулярное бесовство ничто перед тем, что чувствует человек, когда Всевышний возвращает ему его молитву, и становится смертельно ясно, что винить — некого:
Как веруем и мы сами,
Не ведая, что творим!
О, как прожигает эта фраза из-под старинных завитков эпохи Франсуа Вийона!
От Вийона — к Моцарту:
Моцарт на старенькой скрипке играет…
Следующая строка переводит реальность в игру:
Моцарт играет, а скрипка поет…
Балаганчик подкреплен костюмерией: красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах . Это все та же сказка про красную реку и синюю гору. Только на сей раз из волн древности выкатываются кружева восемнадцатого века.
Но где реальность, где старый Арбат, где простая исповедь Леньки Королева, в кепчонке набекрень пошедшего погибать? Где наша жизнь?
А вот:
Наша жизнь — то гульба, то пальба…
Пальба — была, гульбы — не было, было притворство, форс и фарс: А мы швейцару: Отворите двери! Такая гульба придает и пальбе оттенок игры в сказку про бумажного солдатика.
Маэстро всего этого не выдерживает: закрывает лицо.
И тогда поэт посылает ему (и нам) волшебную строку — ту самую, пронзительную, странную, озадачивающую строку, которая всегда у Булата переводит «песенку» в бездонное измерение:
Не обращайте вниманья, маэстро…
Как? Да он всю жизнь только и делает, что «обращает вниманье»! Да все его «песенки» — попытка заклясть ужас, пройти сквозь него…
Именно: сквозь него. Делая вид, что все — пустяки.
…не убирайте ладони со лба.
Какой- нибудь святой дурень спросит: а как это маэстро играет на скрипке, а руки держит на лбу?
Ответ: Моцарт схватился за голову от вашего (нашего) присутствия. Он пытается не обращать на нас внимания. Но мы ему этого не позволяем.
Поэт, созерцая происходящее, говорит нам (и ему, и себе), что надо и за это благодарить судьбу.
Звенящее смирение — высшая нота в аккорде.
В аккорде — семь нот. У гитары — семь струн. Семь бед — один ответ.
Один ответ — пустяк.
Оглавление
Авторская песня
Предтеча. Александр Вертинский
Удар костылем. Дед Охрим и другие
Первопропевец. Юрий Визбор
Нить Ариадны. Ада Якушева
Горький дым отечества. Александр Городницкий
Преставление имен. Евгений Клячкин
Истина выходит из обмана. Юлий Ким
Вечная разгадка? Владимир Высоцкий
Горизонт и зенит. Михаил Анчаров
Счастливая несчастная Россия. Александр Галич
Вторая первозапись. Булат Окуджава
След гвоздя в стене воображаемой харчевни. Новелла Матвеева
Ледяная тайна. Вера Матвеева
Тернием повитые. Владимир Бережков
Плата за игру. Виктор Луферов
Звезды и кресты. Песни «афганцев»
Заговаривающий бездну. Михаил Щербаков
«Вьюга, оттепель, цветение, завязь…» Ольга Залесская
Поцеловать камни. Александр Ананичев
Магия исполнения. Ирина и Михаил Столяр
Песни нашего века. Ответы, на вопросы, фирмы JVC
Семь струн. Семь нот. Семь бед. Булат Окуджава