– И лихорадка ушла. Твоя правда, дочка. Теперь-то уж выживет.
– А парень крепкий, – разглядывал его подросток.
– Благодарение богу, смилостивился над ним.
– Ну, ладно, – сказал мужчина, – не след его тревожить.
При нем побудь, Ивэйна. Если понадобится что, кликни. А
вы ступайте отсюда.
И Ланселот остался вдвоем с Ивэйной.
– Это ты меня выходила?
– Не только я. Отец мой, и мать, и братец.
– Ивэйна… Тебя ведь так зовут? Прошу, позови ко мне своего брата.
Подросток вошел, присел у постели Ланселота на чурбак-стул, поглядел на рыцаря и, улыбаясь, ждал, что тот ему скажет.
– Послушай, молодец… Вчера либо позавчера было тут великое сражение, так?
Парнишка подивился его словам.
– Никакого сражения здесь не бывало.
– Ну, не здесь, может, а где подале…
– И подале не было. А вот битва была знатная, потому на Драконий замок напали. Какой-то лихой парень, Дарком зовут его, со своими людьми. А вел их рыцарь один. Его
Ланселотом звали.
– Что же с ним сталось?
Паренек поерзал на чурбаке своем.
– Дак вот… не могу тебе про то сказать ничего. Сказывают, он в крепость-то первым ворвался, так порубили небось. Очень ведь долго его искали, ничего не нашли, по чему его б опознали.
– Гм… А скажи, как твое имя?
– Овэйном кличут.
– Скажи мне, Овэйн… битва та где была?
– Хо-хо, – засмеялся паренек и махнул рукой, – отсюда и четырех днях пути. Видно, и ты был там же? Право, не видывал я еще, чтобы так человека исполосовали!
– Я был там. А в каком платье и как я попал сюда?
– Платье? – засмеялся Овэйн. – Да на тебе все изодрано было в прах. Даже по сапогу топором рубанули. А сюда привез тебя конь твой, ты лежал поперек седла, и с обоих вас кровь текла.
– Конь мой… Он сгинул?
Тут откуда-то издалека такой грохот раздался, что, казалось, задрожал дом.
– Какое сгинул! – Овэйн зажал в зубах соломинку и озорно посмеивался, – Когда объявились вы, так и он чуть жив был, но оправился быстро. И ты тоже. Я для тебя косуль да фазанов в лесу подстреливал, чтобы суп тебе доставался покрепче.
– Спасибо, Овэйн. Коли выживу, в долгу не останусь.
– Вот и ладно. А теперь я пойду, ведь если не накормить коня твоего, он же дом разнесет. Эх, что за жеребец! Ну, я потом еще забегу, Ивэйна!
– Не ори, дурень ты! – прикрикнул на него мужской голос, и Овэйн, посмеиваясь, убежал. Вошла девица.
– Послушай, нежная и прекрасная лицом Ивэйна! Кое о чем спрошу я тебя – ответишь ли искренне?
– Я врать не приучена.
– Когда конь мой привез меня к вам?
– Тому уж… – Ивэйна считала по пальцам, – без малого две недели.
Ланселот оторопел.
– Что?!
– Верно. Да ведь, знаешь ли, в каком ты был виде?
Двенадцать ран по телу всему и четыре из них, это отец мой сказал, – понимаешь? – четыре смертельных.
– Ивэйна! Приходил ли сюда седой такой человек?
Девица смотрела на него в удивлении.
– Нет. Кроме нас, никого здесь не было.
– А место это, где я сейчас… это владения Дракона?
– Ну что ты! – Ивэйна с улыбкой покачала головой и погладила Ланселота по здоровому плечу, – Этого не бойся! И не растравляй себя! Ох, как же плох ты был, когда приехал! Ничегошеньки себя не помнил и, о господи, –
Ивэйна сцепила на груди руки, – днями целыми только на балки потолочные глядел, ресницы даже не шевельнулись ни разу, а уж про какие страсти сказывал! Все только меч да месть…
Ланселот медленно приподнялся на локте.
– Ты говоришь… веки мои не шевельнулись?
– Ну да. Так ведь… вон как тебя отделали. Еще и радоваться надо! Только мизинец на левой руке отрубили.
– Что?! – Ланселот поднес к глазам обвязанную свою руку, – На этой руке моей… только четыре пальца? Будь
проклята эта жизнь! Да ведь еще одно такое сраженье, еще одна такая победа, и я уже сам – Дракон! – Он откинулся на набитую свежим сеном подушку и зарылся в нее лицом, – Что же со мною сделали!
– Ланселот…
Рыцарь застыл, потом, забыв, верно, о проколотом копьем плече, приподнялся, оперся на оба локтя.
– Ты… ты знала, знаешь, что я…
– Знаю, – кивнула Ивэйна ласково… – Ночами-то я ведь с тобою сидела. И ты про все рассказал! Ты же не в себе был.
– А остальные…
– Остальных это и не касается! Я так рассудила: вот поправишься и сам скажешь имя свое и звание… Твое это дело. Но уж только никак не мое.
Ланселот протянул левую руку и поманил Ивэйну к себе. И хотя сейчас его оставляли совершенно холодным женские чары, не мог он не заметить красоту и стройность
Ивэйны, ее робкую силу.
– Слушай, Ивэйна, внимательно, потому что надо мне о важном спросить тебя. Как желаешь ты меня называть?
– Зачем спрашиваешь? Как сам пожелаешь.
– Будь по-твоему. И еще спросить хочу… Все это время ты смотрела за мной безотлучно?
– Н-ну… иногда ведь и поспать было надо, да только спала совсем немножко. Сама хотела подле тебя быть все время.
– А я-то совсем беспомощный… Кто же убирал меня да обмывал?
Спокойно, безо всякого смущения смотрела Ивэйна на
Ланселота.
– Я.
– И тебе… не противно было?
– Худо знаешь ты женщин. Если надобно обиходить мужчину, который по нраву пришелся… тогда ничего не трудно.
– Если так, Ивэйна… – И такая волна благодарности и любви подхватила вдруг Ланселота, что достало ему на всю жизнь ее. – Зови-ка сюда всю семью свою!
Ивэйна, опустив голову, вышла и от дверей еще раз оглянулась на улыбавшегося ей Ланселота. Все скоро собрались. Мать молилась, отец ждал спокойно, Овэйн же посмеивался, стоя за ними.
– Хозяин, – заговорил Ланселот, – сейчас мое положение всем незавидно. Но, поверь, я умею владеть мечом да и землю обрабатывать научился, просто так, по своей охоте.
Нечего мне предложить тебе, кроме себя самого, моего меча да коня. И еще – люблю дочь твою. Если по мысли тебе это, зови священника, и тогда Ивэйна, – глянул он на нее, – не по имени станет меня называть, а назовет своим мужем.
– Но почему?. И как же зовут тебя?
– Имя мое… Годревур.
– Ну что ж, господин Годревур, ежели не увезешь отсюда дочь мою, то видом своим и силою ты нам приглянулся, так что в семью я с охотой приму тебя.
– Услышал господь мои молитвы, – прошептала мать.
– Да, он крепко скроен, – весело ухмыльнулся Овэйн.
– Ивэйна, – негромко обратился к девице Ланселот. –
Ты-то согласна?
Ивэйна быстро головой кивнула, но не вымолвила ни слова.
– А коли так, – распорядился отец, – ступайте-ка все прочь отсюда, им найдется теперь, о чем говорить.
Все поспешно вышли, кто за священником побежал, кто готовить все к обручению начал.
– Ланселот! – Ивэйна казалась неспокойною. – Почему сказал ты, будто зовут тебя Годревуром?
– Потому, – колебался он, – потому… довольно того, что ты будешь знать: Ланселот я. Другим до того дела нет.
А скажи, Ивэйна… что сталось с Драконьим замком?
– Его дотла порушили и подожгли.
– А Дракон?
– Его люди Дарка убили.
– Словом, конец ему. А коли так, прекрасная и нежная ликом Ивэйна, призови-ка ты сюда отца своего да скажи ему: прошу я его освободить меня от бороды этой!
О том, хорошо ли вышла хроника эта или она ничего не стоит, судить не мне. Я сделал, что было по силам моим, и, как говорил уж вначале, одной только истине послужить старался, а не моде, не вкусу. Если сам я не заблуждаюсь, то в хронике сей была одна часть – юные годы Ланселота, –
когда истина (справедливость) и вкус совпадали, существовали одновременно; читать эту часть, наверно, было приятней. Я имею в виду тот период, когда Ланселот побеждал бескровно и тем заслужил себе право пойти на настоящую битву. Про те времена, думаю, легче и приятней читать сие писание, чем позднее, когда настала ужасная пора в его жизни – пора крови, мести и сведения счетов.
Ибо все это вкус оскорбляет. Это лишь справедливо. Так-то случилось, по разумению моему, так все и было.
Еще в самом начале моей хроники я сказал сразу, что не
Ланселот убил Дракона и что с Мерлином, в живом обличье его, он никогда не встречался. Видел же его только в лихорадочном сне, после чего – это так – быстро пошел на поправку, но с ясною головой и спокойным взором он
Мерлина не видел ни разу. Потому и не видел, что слишком уж был заносчив, исполнен мести, потому что был слишком прекрасен, и только. Я же понял, что Мерлина увидит лишь тот, кто поостыл и перестрадал, кто сражался, но если и побеждал, то вопрос еще – победил ли. Слишком неуемен и весел был Ланселот, слишком молод, и потому, как ни много слышал о Мерлине, как ни любил его, любил он себя и суть сей могучей идеи так и не понял. Дальше мне рассказывать трудно, и потому я хочу сказать сразу точно и ясно: я беседовал с Мерлином, даже дважды, но встречи эти не к великой радости мне послужили. Ибо означали они также и то: в чем-то я, наверное, меньше, чем Ланселот.
Ведь не каждому дано увидеться с великим сим королем волшебником. Сила Мерлина заключается в том, что хотя мог бы – чудеса творить не желает, от приверженцев
своих требуя борьбы и труда . И я говорю достоверно: если уж решился я положить на весы справедливости самый нрав Ланселота, его слабости, помыслы, его битвы и самому, перед собою , нести ответ за него, то надобно мне вдвое больше мужества, чтобы пересказать эти два разговора, как должно. Ланселот жил, сражался и умер. Но
Мерлин – как сейчас вижу его спокойный взгляд, чудовищную его тяжесть, от коей трещит грудная клетка, –
Мерлин жив! И кому же могу я доверить повествованье обо всем происшедшем и о том, как все завершилось, – тех минутах, что для меня успокоение принесли, но и беспокойство? Народным балладам? Но хорошо ль они помнят?
Или бардам, душой увлекаемым в выси и потому пролетающим мимо истины? Или святым отцам? Хронистам?