Эти-то ничего не умеют, разве что вещать важным тоном.
А коли так, то должен был я рассказать, какую битву вел
Ланселот, за что и сколь люто сражался. Теперь же должен поведать еще и о том – и, кажется, это самое трудное, – что произошло между Мерлином и мною.
А потому это трудно, что сам я не ведаю, о ком вспоминаю приязнью. О Гиневре ли, что только смеялась, потом возжелала смерти моей, а потом лила слезы? Или об
Артуре, в решительный миг оказавшемся трусом? О Галахаде – его-то очень любил Ланселот, он был словно тигр, но отпрянул, узнав, что не он Избранный Рыцарь? Так о ком же? Должно быть, о Вивиане, Годревуре о Дарке! И, пожалуй, о Ланселоте.
О них еще, кажется, я вспоминаю с охотой.
Первое появление Мерлина было очень уж странным: оно не породило во мне – хотя отличалось таинственностью – ни потрясения, ни испуга. Дом мой уже затих, я сидел в том самом покое, где держу свои несколько книг и где устраиваем мы наши скромные трапезы и веселые праздники. Передо мной колыхался язычок лампады, и я писал свою хронику. И вот, погружая перо в чернильницу, я поднял глаза: напротив меня сидел по другую сторону стола Мерлин. Сидел, на руку опершись головою, и улыбался.
– Ты что же, писец?
Я уже стоял перед ним и – чего мне стыдиться? – приветствовал его низким-низким поклоном.
– Нет, господин мой! Но я рассудил, что я и есть тот человек, который вправе написать кое-что про Ланселотовы битвы.
– Это верно, – кивнул он. – Да только все ли ты знаешь?
– Государь мой, я пишу лишь про то, что пережил сам и знаю.
– Неправильно делаешь, – покачал он головой. – А
может, я бы помог тебе? Ты подумай! Истинному хронисту не то одно следует знать, что испытал он, но и то, что происходило.
– Оно так. Но скажи, господин Мерлин, откуда мне знать, что происходило здесь в самом деле?
Мерлин молчал и смотрел на лампаду. Потом, так внезапно, что я вздрогнул, обернулся назад и указал на стену.
– Вижу, это меч твой.
– Да. Висит вот. Но из ножен я вынимать его уже не хочу. Любить люблю, отказаться от него мне было бы трудно, но не хочу, чтобы опять он сверкнул в руке моей!
– Почему?
– Потому… – Кажется, я сказал это суровей, чем намеревался, и с тех пор сожалею о том неустанно, –
…потому что довольно уж битв! Пусть женщины рожают без страха, да и в руках мужчины плуг полезней, чем меч.
Вот так я мыслю, король Мерлин.
– Именно ты?
– Именно я.
– Возможно, ты прав, – сказал он задумчиво, и глаза его светились из-под огромного лба, – И ты ведь хочешь написать правдивую хронику, верно?
– Да.
– Тогда послушай. Я расскажу тебе то, чего ты ведать не можешь.
И он рассказал мне все по порядку. О том, что уже шевельнулся, когда Дракон сзади ударил Ланселота и поскорей уволок прочь. Дабы не узнал Ланселот, что он –
Избранный Рыцарь. Рассказал и о том, что так и сгинуть бы
Ланселоту в темнице Дракона, не прикажи он без промедленья освободить рыцаря. (Тут-то схватился я за голову: как же я о том не подумал! Ведь это же ясно!) А после осады он отвел долгогривого черного жеребца к горному водопаду, и Ланселот и конь его долго пили там ледяную воду. Потому и остались живы.
– Все это я рассказал не себе в прославленье, а затем, что так хроника твоя станет полной. А теперь я уйду.
– Да хранит тебя бог. Надеюсь, мы еще встретимся.
– Я же надеюсь, – ответил Мерлин, – что никогда больше тебя не увижу.
Он исчез, а я остался над своим пергаментом, и отсветы лампады плясали на стене, и я не знал, достоин ли того, что услышал.
Я ехал верхом меж полей ржи, левой рукой придерживая маленького моего сына, а правой похлопывал по холке коня, чтобы не заиграл он озорно и весело: обычно мне это в радость, но малютка мог испугаться. Мерлин ожидал меня посреди дороги, лицо его было спокойно, а я – буду искренним до конца – на сей раз не радовался встрече.
Увидев его, я тотчас сошел с коня, легонько шлепнул его, чтобы отошел в сторону, и поклонился Мерлину, но не низко – чтобы не напугать малыша.
– Будь благословен, король Мерлин!
– Уже не склоняешься предо мной до земли?
– Кажется мне, я больше никогда, ни перед кем не склонюсь до земли, ведь чего оно стоит, подобное почитанье?
– Хорошо, – кивнул Мерлин. – Этого я и ожидал от тебя.
Вокруг нас раскинулись веселые весенние поля, на руках у меня было дитя мое, рядом – конь, но не было на поясе моем меча.
– Слушай же, – сказал Мерлин, – Сейчас меня охраняют. В замке моем люди Дарка. Но, хоть я и волшебник, даже мне неведомо, изменятся ли они оттого, что я у них под охраной. Мне нужен Ланселот.
– Ланселот умер.
– Ошибаешься, – решительно покачал головою Мерлин. – Ланселот умереть не вправе.
– Король Мерлин, он правда умер, я знаю.
Вокруг нас шелестели всходы, в ветвях деревьев гудел ветер.
– Вот увидишь, – Мерлин смотрел на меня печально и, кажется, ободряюще, – если будет нужда, Ланселот, про которого ты говоришь, будто умер он, выйдет на бой, хотя бы и против Дарка! А пока, вижу я, нет сейчас во владеньях моих бесчестия, и потому хочу отдохнуть. Вот только – кто охранять меня станет?
– Дарк.
– То ли да, то ли нет. Присматривать надо за ними. Чтоб какой-либо не обратился в Дракона.
– Король Мерлин! Ты знаешь присловье: этот свое отвоевал. Видишь, вот на руках у меня ребенок, Ланселота нет и в помине, я человек спокойный, счастливый. Меч, который видел ты на стене, лишь украшение. Я боюсь его, Мерлин!
– Не правда ль, ты очень любишь малютку этого, что у тебя на руках? И жену свою, так ведь?. Ну, а со мной, –
вдруг крикнул он на меня с такой яростью, что сынишка заплакал и спрятал головку у меня на груди, – что будет со
мной?!
Мой дом стоит на берегу озера. Я собрал вокруг себя всех тех, кого люблю и кто, мне думается, любит меня. Я
обучил их быть свободными, заставил забыть страх.
Но мне как забыть? Как? И какое чудо прикроет благостной пеленой мычащего на четвереньках Дарка, убитую
Вивиану, того, кем я был и кем стал; как забыть тот хлещущий ливень и песню непоколебимо стоящего войска –
тот громовой, сотрясающий небо напев? Как могу я забыть сверкавший в руке моей меч – я, кто не столь уж давно
звался Ланселотом!
Вацлав Кайдош
ОПЫТ
Рассказ
Корабль, из которого он был выброшен в пространство, уже затерялся среди звезд, и теперь тут были только он в своем серебристом футляре и холодный простор вокруг.
Он скользил по ведущему его незримому лучу, ощущал волнение при взгляде на сине-зеленый шар, закрывающий уже свыше двух третей черного неба. Шар был посредине сплюснут и лучился холодным, жемчужным сиянием. Над темными пятнами океанов плыла разорванная вата облаков. Специалисты говорили, что в атмосфере планеты содержится много кислорода. Мефи закрыл глаза и поддался приятному ощущению падения.
На Коре не одобряли его проекта, но как биопсихолог
Мефи не имел себе равных, и ему уступили.
Теперь это был уже не диск, а огромный шар, по краям слегка размытый, неглубоко под ним плыла волна тумана.
В герметичном скафандре начало ощущаться слабое тепло.
Атмосфера. Он включил охлаждение и погрузился в туман.
Со всех сторон его охватили белесые волны, но луч уверенно вел его в непроницаемой мгле. С волнением он размышлял о том, как это произойдет.
…Самые большие трудности были с историками. Мефи мысленно повторял их возражения: «Слишком молодой вид; всего лишь неполных 100 балов прошло с тех пор, как они стоят на двух ногах и с трудом объясняются членораздельно… В общественном развитии они еще не достигли Уровня Сознания, отдельные племена делятся на множество групп и подгрупп… Высший уровень развития
– на северном материке, где живут в гнездах из собранного вокруг материала…»
«Искусственных материалов они не знают, – облегченно сказал он себе, – наконец-то настоящие примитивные существа».
«Они еще не поднялись до уровня мыслящих существ, лишь несколько отдельных особей (здесь следовал ряд с трудом расшифрованных имен, доступных только автоматам) способны к контакту…» И так далее, и так далее.
Мефи вспомнил, что в записях были упоминания о кровавых войнах, о болезнях и о какой-то непонятной организации, которая обладала, по-видимому, очень большим влиянием, а ее главой был какой-то папа.
«Пробовать ускорить развитие этих хищников, – говорил ученый Эфир в бурной дискуссии в зале Мышления близ голубых вершин гор Салбанту, – это все равно, что пытаться изменить направление падающей лавины одним пинком ноги. Пройдет еще много балов, прежде чем они научатся понимать Мудрость и Красоту… И жаль рисковать жизнью нашего ученого коллеги Мефи ради столь напрасной цели…» Эфир при этом слегка заикался, а Мефи улыбнулся – впервые, вероятно, сухой Эфир так явно выражал свои чувства.
Вверху теперь мерцали звезды, восхитительные мигающие точки на темном фоне. Глубоко внизу плыла поверхность планеты, на которой не бывал еще никто из обитателей Коры. Опасная планета. Он несколько раз прикоснулся к кнопкам на своем широком поясе. Ответом были легкие толчки. На этой стороне планеты была ночь.
Он падал во тьму, скользя по незримой нити, направляемый автоматами туда, где была наибольшая надежда на успех. Ибо путь Мефи вел к самому ученому человеку на планете.
На этой планете, на Земле, был в то время год от рождества Христова 1347-й.
Сводчатый потолок комнаты покрывали паутина и мрак. Перламутровые завесы паутины сплетались в серый узор. В поздний ночной час тьме не было покоя в этом пристанище науки. Ее то и дело спугивали желтые, сине-зеленые или красные вспышки, отблески пламени на сводах над очагом. Перед ним среди тигельков и реторт бегал мелкими шажками старик.
Его тень смешно подражала всем его движениям, живописно изламываясь на многочисленных углах и выступах комнаты. Пахло дымом, старой кожей и плесенью от беспорядочно разбросанных по разбитому кирпичному полу огромных книг, переплетенных в свиную кожу. Пронзительно пахло и сернистыми парами и ароматными травами шафраном и лакрицей.