— А где Юку теперь? — спросила я, не подозревая ничего дурного.
Могла бы я догадаться, что своим вопросом спугну подругу Коряжку-Яссь, которая сразу превратилась в несчастную заплаканную тётю Маали.
— Этого я тебе сказать не могу, — произнесла она грустно. — Его ведь увели в колхоз, как и коров, и овец… Элли была тогда уже в Аэвярди, и велела маме пойти в замок Лайтсе, там вроде бы находилась эта воинская часть. — Может, узнает грабителей, пожалуется их начальнику и ей вещи вернут. Мама помнила, что у одного солдата была толстая красная рожа, а у другого были раскосые глаза, но жаловаться она так и не решилась. И правильно сделала: все они разбойники — и эти солдаты, и их начальники. Ворон ворону глаз не выклюет. И подумать только: через несколько месяцев один русский солдат принёс матери семейства Люлльмаа носки штопать, и даже клубок ниток для этого. И вот когда нитки кончились, осталась свернутая бумажка, на которую они были намотаны. Ольга расправила бумажку и — представь себе! — это было письмо от Хельмес матери! Видно, мама не нашла, на что намотать нитки, и взяла где-то в ящике стола это письмо! Этот, кто принес носки штопать, и был тот самый краснорожий, захвативший продукты, которые мама везла Волли…
Эта история закончилась получше: справедливость всё-таки победила! В книгах плохие всегда получали по заслугам, а хорошие жили счастливо, пока не умерли. Семейство Люлльмаа я знала, у них была такого же возраста, как и я, дочка Хилья, она умела мастерить из бумаги цветы мака. Когда мы с мамой и татой ходили в лес Лайтсе собирать землянику, то зашли к Люлльмаа попить воды, и Хилья показала мне эти бумажные цветы… Стало быть, они — Хилья и её папа с мамой — и поймали грабителей.
— А солдат посадили в темницу?
Горько усмехнувшись, тётя Маали отмахнулась обеими руками.
— Да где там! Кто осмелится жаловаться на русских — сам окажешься в лагере! Твой отец хотел было поехать в воинскую часть объясняться, но, к счастью, послушался умных людей. Иначе он наверняка был бы в лагере…
Ой, до чего мне не нравится такой тон, полный грусти, горечи и бессилия! Кажется, будто где-то тут вздыхает бабушка Мари: «Ой, детка, увидят ли тебя ещё мои глаза?» Почему истории нашей семьи не могут быть похожи на сказку «Дикие лебеди», в которой хотя Элиза и сидела в заключении под крапивным куполом, но всё закончилось радостным праздником? Злая королева и плохой жрец из сказки сильно напоминали энкавэдэшников, но Элиза их не боялась. Она-то велела бы схватить солдат и посадить в темницу!
— Коряжка-Яссь, а ты не хочешь почитать мне книжку?
— Опять разговор пошёл о грустных делах, — вздохнула Коряжка-Яссь. — Не принимай близко к сердцу, Отец Небесный однажды восстановит справедливость! Читать ты, Бабочка-Юссь, умеешь лучше меня, могла бы сама почитать мне вслух, тогда мне было бы веселее лущить горох.
— Письма не хочу! — выпалила я и выскочила на веранду, взять книжку со сказками.
Но не успела я дочитать до золотой дощечки Элизы и алмазных грифелей её братьев, как вдруг в дверь постучали и вошёл… тата! Маленькая сумрачная кухня вдруг стала огромной и светлой, словно именно здесь было то место, где дети короля выполняли свои сияющие школьные задания. Той, которая соскочила со столика швейной машинки, взлетела и прыгнула в объятия короля, была не я, и даже не Бабочка-Юссь, а вовсе королевская дочка Элиза, горестные дни её на сей раз не наступили. Вместо того, чтобы заблудиться в лесу, идти ночью по кладбищу и в тюремном заточении из крапивы вязать рубашки, Элиза на сей раз влезла вместе с татой в карету под названием «москвич», чтобы отправиться в Руйла!
Столько изменений!
Друг таты Рай Реомар, который вёз нас в Руйла на своём «москвиче», был плотный дядя с большими глазами, большим ртом, большим носом и с большими зубами, которые становились видны, когда он широко улыбался, только машина у него была маленькая, и обычно мощный, громкий его голос, когда он смеялся, становился тихим и забавно пыхтящим. Если бы зайцы смеялись, то у них изо рта мог бы раздаваться такой смех: пуп-пуп-пуп-кых-кыхх!
Раньше дядя Рай гостил у нас часто, ему нравилось, как и тате, охотиться на зайцев и забрасывать в воду спиннинг, и если везло, он оставался у нас ночевать и за ужином рассказывал анекдоты, и каждый раз я с нетерпением ждала конца анекдота, хотя не очень-то понимала, что смешного в том, что если с площади Победы ехать по бульвару Свободы, то попадаешь прямо в Лаагри[11], или что Сталину в ад звонить легче, чем какому-то Черчиллю, потому что в Советском Союзе это местный разговор и не надо заказывать международный, но забавный смех дяди Рая в конце анекдота вызывал смех и у меня. Когда Рай Реомар слышал какую-нибудь шутку, он не просто смеялся, а вся его большая фигура начинала колыхаться, а из его больших круглых глаз текли по большим розовым щекам большие слезинки смеха. Ой, до чего мне нравились хохочущие люди — когда находишься с ними рядом, исчезает весь зуд страха и из головы, и из живота!
Дяде Раю нравилось играть со мной в магазин. Когда-то давно я сама предложила ему это, и с тех пор он называл меня барышней-купцом, и мне не оставалось ничего другого, как всякий раз продавать ему немного простого песка, будто это сахарный песок, а под видом колбасы — кусочки дерева…
Распахнув дверцу своей машины, дядя Рай и теперь крикнул: «Тэре, барышня-купец! Карета подана!», но, похоже, настроения смеяться у него в это момент не было.
— Куда барышня ехать прикажет?
— Домой, в Руйла! — быстро выкрикнула я, меня испугала мысль, что вдруг у дяди Рая совсем другие планы.
— Ваше желание для меня закон, барышня-купец! Надеюсь, общество попутчицы вас устраивает?
Общество? Попутчицы? Ой, попутчица действительно лежала на заднем сиденье, там подняла голову свернувшаяся на старом драном одеяле Сирка! «Тра-та-та, тра-та-та…» Гончая радостно вильнула хвостом и положила свою скромную гладкую морду мне на колени.
— Мы с Сиркой возвращаемся с выставки собак, — пояснил тата. — Она у нас почти чемпион — завоевала серебряную медаль! А осенью, когда будут испытания на местности и эксперты увидят, как хорошо Сирка работает, то в следующий раз ей дадут золотую!
— Конечно, — подтвердил дядя Рай. — Сиркин нос достоин золота!
Достойный золота нос был на ощупь сухим и горячим.
— Сирка, кажется, больна, — объявила я. Меня очень обидело, что тата ездил на выставку собак без меня.
— Возможно, она устала, — предположил тата. — Целый день на стадионе под палящим солнцем, а вокруг лай чужих собак, ведь для деревенской псины это испытание!
Глянув через плечо на меня и Сирку, он пообещал в утешение:
— В следующий раз поедем на выставку собак вместе, честное слово! Для меня самого эта сегодняшняя поездка оказалась неожиданной. Рано утром Юхо — помнишь, тот дядя, который нас на своей «победе» вёз в город? — приехал и сообщил, что на стадионе «Динамо» собачья выставка, суй собаку в машину и поехали! Никогда бы не поверил, что нам так повезет… И не дуйся, смотри, даже Ленин рукой показывает, что теперь надо ехать домой!
У белой статуи, мелькнувшей за окном машины, действительно рука была вытянута вперед.
— По-моему, Ильич всё-таки показывает в сторону Лаагри, — заметил дядя Рай. — Всюду понаставили этих гипсовых оленей, пионеров и доярок с подойниками. Понять не могу, кто считает, что это красиво?
Чего скрывать, я была тем человеком, который считал, что стоящие вдоль дороги гипсовые фигуры — настоящее искусство! И я недоумевала, как взрослые не понимают, до чего здорово видеть сверкающие между деревьями серебристые оленьи рога и какое праздничное чувство возникает, когда замечаешь на развилке Пярнуского и Лихулаского шоссе покрашенного белой краской фанфариста! Так и кажется, что белоснежный пионер вынет сейчас из губ трубу и бодро запоет: «Эх, хорошо в стране советской жить, эх, хорошо в стране любимым быть» или «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём, в эти грозные годы, мы за счастье бороться идём…»
Но вместо того, чтобы восхищаться гипсовым пионером и помянуть добрым словом песню о хорошей советской жизни, дядя Рай добавил газу и возмутился: «Тьфу, вот чучело огородное!», и тата, пожав плечами, добавил; «Ну, к счастью, погода быстро обработает это искусство!»
Когда мы приехали домой, мне показалось, что я отсутствовала бесконечно долго, — так много всего тут изменилось. Плыкс сильно вырос, но, к счастью, меня он не забыл: так хвостом вилял, что чудо, что хвост не оторвался от его маленькой коричневой задницы. Когда мы с ним сблизились носами, я ощутила, что у Плыкса прежний щенячий запах, хотя вонь краски забивала все другие запахи.
— Тата, а двадцать пять плюс пять лет уже прошли? — спросила я, разглядывая кухню, стены которой были перекрашены. Раньше кухня вся была бежевая, а теперь словно была одета в блузку и юбку: блузкой была верхняя белая часть стен, а юбкой — нижняя, тёмно-зелёная.
Тата вздохнул и переглянулся с дядей Раем, прежде чем ответил:
— К сожалению, нет… или к счастью… не могу сказать, хорошо это или плохо. Двадцать пять плюс пять — это немножко дольше, чем две недели… Но если ты подумала, что стены кухни позеленели от времени, то это не так, просто другой краски достать не удалось. Весь нижний этаж здания школы такой же… цвета детской неожиданности, ремонтники сделали на белой штукатурке стен «красоты ради» узор, напоминающий капустные секачи. Стоп! Не открывай эти дверки! — и он отдернул мою руку от большой, украшенной завитушками коричневой буфетной дверцы. — Это не наш буфет! Нам в холодную комнату подселили новую учительницу!
Новой учительницы дома не было, и мы осторожно взглянули на её жильё. В комнате стояла кровать с красивыми серебряными шариками, одежный шкаф с волной, письменный стол, покрытый зелёной бумагой, на которой красовались пресс с промокашками и гарнитур из двух чернильниц. Там, где раньше были полки, на которых находились наши банки с мёдом и вареньем, а также бутылки с соками и лимонным квасом, теперь стоял на подставке из тонких белых металлических трубок таз для умывания, и рядом с ним два ведра с крышками, одно коричневое, другое зелёное. На карнизе висела белая кружевная штора и бежевые с поблескивающим узором шерстяные плотные гардины.