Да, не спорю, я находился в тот период под сильным влиянием Грубича. Его авторитет в архитектурном мире считался неоспоримым во времена моего студенчества. Нам сложно порой бывает отрешиться от святынь нашей молодости, и хотя с тех пор Грубич в моем восприятии прошел длинный путь превращений, от недосягаемого солнца до обрюзгшего и всех раздражающего старика, обивающего пороги моего кабинета, и все же я не мог отказать Грубичу в уважении, поэтому принимал близко к сердцу его колкие замечания относительно Шпина и его проекта. Самого Шпина я никогда в жизни не видел, особо ничего о нем не знал (кроме того факта, что он достаточно молод) и представлял его себе пронырливым выскочкой, что неизвестными мне путями заручился влиятельными покровителями на самом верху, в астрономически высоких сферах, при мысли о которых меня начинало немного тошнить – не сильно, но как-то особенно мерзко. При этом, всматриваясь в проект Шпина, я отчетливо понимал, что он не только лишь выскочка и эскалированный карьерист, но еще и настоящий сумасшедший: об этом буквально вопила каждая черточка, каждая деталь, каждая точка его проекта. Это обстоятельство дополнительно усложняло ситуацию. Я не знал тогда о прошлом Шпина, не знал, что он пришел в архитектуру из военной инженерии, не знал о его поразительных открытиях в сфере совершенно новых материалов и строительных технологий – я не повинен в своей неосведомленности: военные, на которых прежде работал Шпин, сами окружили его прежние достижения такой плотной завесой секретности, что ни я, ни прочие члены Комиссии даже не подозревали, с кем мы имеем дело, столкнувшись с такой экстравагантной фигурой, как Шпин. Я-то, грешным делом, думал, что Шпин пользуется покровительством своих родителей или родственников (о которых я, впрочем, ничего не знал), или, того хуже, он пользуется тайной развращенностью некоторых представителей высочайшей власти, опираясь на свою достаточно смазливую внешность. Меня смущала его манера носить свежий цветок в петлице пиджака: я полагал, что человек, называющий себя современным архитектором, не имеет права на такие формы самоукрашения, оставшиеся в глубоком прошлом. В то же время, всматриваясь в немногочисленные фотографии Шпина, изредка появляющиеся в архитектурных журналах, я приходил к выводу, что он вряд ли может быть эфебом, услужающим какой-либо из заоблачных персон: в его фавническом личике присутствовала какая-то особая угрюмость, даже скованность, не вяжущаяся с мыслью об альковных утехах, его бледный и маленький рот, кажется, даже не подозревал о явлении, называемом улыбкой, а под его прозрачными и неприязненными глазами пролегали столь глубокие изможденные тени, особенно неожиданные на столь молодом лице, что это заставляло меня тревожно вопрошать, обращаясь к моей собственной интуиции, не находится ли Шпин в подчинении у тяжеловесных и жестоких веществ, чье воздействие подспудно и неторопливо разрушает его организм, не так давно сделавшийся объектом интереса со стороны архитектурного сообщества. В силу вышеизложенных причин я относился к Шпину, мягко говоря, с предубеждением и немало способствовал, должен признать, распространению пренебрежительных суждений о нем и его проекте среди членов Комиссии. Все же я, как ни крути, являлся официальным председателем этой Комиссии, и уважаемые архитекторы и специалисты, входящие в ее состав, просто-напросто не могли, да и не имели морального права слегонца отмахнуться от моего мнения. Тем более, как я уже сказал, проект Шпина выглядел столь уродливо и непрофессионально, изготовлен был с такой вызывающей небрежностью, что мне не потребовалось прилагать особых усилий к утверждению негативного отношения к этому проекту среди членов Комиссии. Итак, Комиссия почти полным своим составом готова была решительно отвергнуть этот проект в тот ожидаемый миг, когда его официально представят на наше рассмотрение. Не могу описать всю степень изумления, охватившего нас всех после того, как мы узнали, что проект Триумфальной Арки не только лишь одобрен наверху, но более того – уже приступили к строительству. Старейшие члены Комиссии (к которым относился и Грубич) посчитали себя оскорбленными не на шутку. Их мнением не просто пренебрегли – над их мнением, можно сказать, надругались. Надругались над их авторитетом, над их заслуженными сединами – они почувствовали, что некто невидимый и всемогущий с наслаждением плюнул в их старые лица, исполненные опыта и искреннего стремления служить до последнего вздоха своему любимому делу.
Более молодые посмеивались в коридорах. Они называли Арку Шпина «Горе луковое», они не верили, что это нелепое и при этом гигантское сооружение вообще сможет выстоять, – инженерные расчеты если и проводились, то нам их не показывали, и на том замызганном рукодельном плане, который мы имели возможность созерцать, Арка выглядела (как я уже отмечал) настолько перекошенной, настолько разъезжающейся и как бы пошатнувшейся, что это порождало уверенность в том, что она рухнет и распадется на части, прежде чем строители закончат свою работу. Наши острословы успели прозвать ее Пизанской Аркой, добавляя в это словосочетание букву «д» то чаще, то реже – в зависимости от настроения острящего.
Они не знали (да и не могли знать), что, проектируя свою Арку, первопроходец Шпин опирался на такие материалы, о которых мы и слыхом не слыхивали, а соответственно обратился к предельно новаторскому методу строительства и к не менее беспрецедентному расчету самой конструкции – все это он испробовал и обкатал перед этим на строительствах закрытых военных сооружений, им спроектированных. Мы этих сооружений не видели, о существовании их не знали – поэтому не наша вина, что горько смеялись мы над этим проектом и не верили в его осуществимость.
Вскоре мы узнали, что Арка готова. В кратчайшие, можно сказать, в пугающе сжатые сроки ее возвели на окраине Москвы, в местности, где раскинулся один обширный и недавно построенный микрорайон. И сразу же после того, как эта новость достигла наших ушей, нам позвонили сверху и сообщили, что в назначенный день все мы (то есть все члены Комиссии) обязаны приехать на осмотр Арки. За нами даже прислали специальный автобус, и нас, не скрою, несколько напугало и смутило то обстоятельство, что в этом автобусе, кроме водителя и нас, оказалось еще несколько человек в темных плащах-болонья. Они сидели поодаль друг от друга, с демонстративно отрешенными лицами. Все мы прожили всю нашу жизнь в советской стране, поэтому нам не требовалось гадать, что это за люди и что означает их присутствие.
То ли по причине особенного оцепенения, которое мы читали во взглядах этих людей в плащах, то ли денек выдался пасмурный и невеселый, но в дороге все подавленно молчали. Кое-кто из молодых пытался поначалу шутить и подтрунивать над общей нелепостью ситуации, но шутки и смешки быстро увяли в этом дребезжащем автобусе – в основном по вине Грубича, который сидел, сгорбившись, закрыв лицо морщинистыми руками: униженный, раздавленный, разочарованный старик. Все мы знали, что он посвятил много лет разработке своей версии этой Арки. Он начал эту работу еще в конце пятидесятых годов, будучи начинающим архитектором. В те времена его называли гордостью молодой советской архитектуры. Его проект Арки был лаконичен и прост той возвышенной простотой, что отличает подлинные шедевры. А он все шлифовал и гранил этот архитектурный алмаз, добиваясь совершенной отточенности. Но годы шли, строительство Арки все откладывалось. Грубич старел, но все же продолжал надеяться. Проект Берберова тоже был по своему неплох, даже очень неплох. Если Грубич замыслил великолепный образец архитектурного минимализма, обреченный стать знаменательным событием в истории зодчества двадцатого века, то проект Берберова не казался столь амбициозным. Берберов вроде бы не стремился к созданию шедевра, но задуманная им Арка была радостной, веселой, поистине праздничной – она действительно передавала дух детства. Ведь речь шла о возведении триумфальной арки, посвященной советскому детству. Ну или, лучше сказать, посвященной детству вообще. Предлагались разные названия этого проекта: «Триумф детства», «Торжество советского детства», «Счастливое детство» – ну и прочее в этом роде. И вот теперь, когда до строительства Арки наконец дошло дело, теперь, когда она наконец построена после десятилетий волокиты и сомнений, – как же так вышло, что она возведена про проекту Шпина: самому нелепому, громоздкому, тяжеловесному, самому безумному из всех проектов Арки, которые когда-либо создавались?
Но когда мы вышли из автобуса и я наконец увидел Арку воочию – я был потрясен. В первый момент даже дыхание перехватило, а руки мои словно бы на миг сделались плавниками, которыми я пытался разгребать холодный воздух окрест моего тела, – так дрожит и дергается брошенная на землю рыба. Я знал, что Шпин задумал грандиозное сооружение, но я никак не ожидал, что Арка окажется настолько огромной. Она вздымалась так высоко над домами спального района, что эти дома (десятиэтажные, двенадцатиэтажные) казались порослью грибов у ног пьяного слона. Ничего подобного я прежде не видал, хотя и немало поездил по миру, пристально всматриваясь в самые необычные создания архитекторов.
Нашего прибытия уже поджидала небольшая группа официальных лиц, которые немедленно – и в довольно настойчивой форме – предложили нам подписать документ, манифестирующий наше одобрение в адрес возведенного сооружения. Сама по себе вся эта ситуация казалась неслыханной, оскорбительной: членам Комиссии предлагалось одобрить Арку post factum, уже после окончания ее строительства. Предлагалось принять ее как совершившийся факт. Времена стояли переломные, советский мир близился к своему концу. Будоражащий запах надвигающейся свободы многим тогда щекотал ноздри, поэтому семнадцать членов Комиссии отказались поставить свои подписи под этим странным документом. Семь человек подписали документ. Подписал его и я – сделал это почти не задумываясь, почти механически, не замечая осуждающих и даже изумленных взглядов моих коллег. Их изумление мне вполне понятно: к тому моменту я успел зарекомендовать себя одним из наиболее яростных противников проекта Шпина. Но лицезрение Арки произвело на меня настолько странное и мощное впечатление, что рука моя сама вывела мою подпись на предлагаемом документе. Теперь, когда Арку многие считают чуть ли не двенадцатым чудом света, эту мою подпись возвеличивают как проявление широты взглядов, эту подпись рассматривают иногда даже как героический поступок. Другие, впрочем, продолжают думать, что моя подпись стала проявлением трусости и конформизма.