В общем, поезд настраивает на прустовско-набоковский лад, и это относится даже к семилетнему мозгу, еще не знакомому с текстами упомянутых авторов. Но не успела нагрянуть моя первая в жизни вагонная ночь, как в купэ вошла дама в очках с очень темными стеклами. Она показалась мне совершенно незнакомой, но обратилась ко мне с приветствием, назвав по имени. Выяснилось, что это приятельница моих родителей, которую мой папа случайно встретил на перроне буквально за минуту до отправления поезда. Он успел рассказать ей, что я еду в этом поезде, и попросить присмотреть за мной.
И вот она пришла меня проведать, сказала, что они с мужем и дочкой тоже едут в Коктебель. Она пригласила меня навестить их купэ в соседнем вагоне. В этом купэ увидел я очень веснушчатую девочку, мою ровесницу, которая также валялась на верхней полке и таращилась в окно, как делал и я еще пять минут назад. С этой девочкой я потом дружил много лет. Нам даже предстояло учиться в одном классе, в школе рабочей молодежи, куда мы с ней попали уже четырнадцатилетними подростками. Папа ее был писатель, так что она, как и я, принадлежала к касте деписов (дети писателей).
Так вот и случилось, что тот день подарил мне двух новых друзей – поезд и девочку.
Впоследствии я так много времени проводил в поездах и так свыкся с поездной атмосферой, что недавно даже предложил своей возлюбленной Соне Стереостырски соорудить совместными усилиями фильм под названием «Поезд». В данном случае слово «соорудить» не случайно. Речь идет не о том, чтобы снять фильм, но именно соорудить его. Я очень увлечен в последнее время киножанром, который можно определить как ресайклин movies. Рецепт прост: берешь множество уже существующих чужих фильмов и перемонтируешь их в новый, свой собственный фильм. То есть киноколлаж, причем усилия монтажа и различные специальные эффекты («изменение порогового значения» – так называется один из моих излюбленнейших эффектов на техническом языке) должны (согласно моей идее) сделать почти невозможным для зрителя опознавание тех фрагментов, которые заимствованы из уже существующих киноповествований. Мы с Соней тщательно составили длиннейший список фильмов, чье действие разворачивается в поездах. Идея нашего фильма заключается в том, чтобы создать ощущение бесконечного поезда, в котором происходит все, что только может происходить в поездах: ограбления, перестрелки, любовные сценки, философские беседы, убийства, вторжения инопланетян, исповеди и прочее. Переход из вагона в вагон должно сопровождать изменением жанра и стиля повествования. Поезд – идеальная и этаблированная метафора кино. «Фильмы – это поезда в ночи», – сказал Трюффо. Безусловно, эти слова заслуживают того, чтобы сделаться эпиграфом к нашему планируемому фильму. Не знаю, хватит ли у нас терпения и усердия, чтобы деликатнейшим и потрясающим образом склеить этот бесконечный поезд. Но если получится… это было бы великолепно!
В нынешние времена семилетнему ребенку никто не позволил бы путешествовать в поезде без сопровождения взрослых – такая идея нынче даже в голову никому не придет, наверное. Но в Советском Союзе семидесятых годов это казалось вполне нормальным: наличествовало некое общесоюзное ощущение безопасности.
Чингисхан и другие создатели гигантских империй часто прибегали в целях обоснования своей деятельности к одной и той же метафорической фигуре. Они говорили, что цель их – создать гигантскую страну, по которой прекрасная и невинная девушка сможет пройти из конца в конец, держа на голове кувшин с золотыми монетами, – и девушка останется нетронутой, и ни одна монета не будет похищена. Я не возьмусь утверждать, что прекрасная девушка смогла бы пронести свой кувшин с золотыми монетами по территориям тогдашнего СССР – от Владивостока до Калининграда. И все же поздний СССР до некоторой степени являлся осуществленной мечтой Чингисхана. Не знаю относительно девушек с золотыми монетами, но тощие изможденные мальчики точно никого не интересовали, так что путешествие мое прошло благополучно.
Зеленый поезд доставил меня в мир, который оказался настолько вызывающе прекрасен, что я даже не сразу смог его полюбить. Словно северный призрак, я блуждал в потоках цветочных ароматов. Поначалу меня немного пришибло от этого разгула благоуханий, от флорического натиска, смешанного с натиском южного солнца. Я привык к невзрачным подмосковным туманцам, к прохладным лужам, к запаху северной хвои. А тут вдруг растительный беспредел, жара, яростное полыхание каких-то чудовищных лучей. Но все это не имело никакого значения, потому что немедленно предстало предо мной нечто гигантское, нечто совершенно всеобъемлющее, чему только и следовало отдавать весь свой восторг, – море. Если я до этого мига когда-нибудь и пытался представить себе облик Бога, то выглядел он именно так.
Реакция моя на первое знакомство с морем всех немало удивила. Я не умел до этого плавать, и прежде за мной не замечали ярко выраженной страсти к природным водоемам: рекам, озерам, болотам, ручьям. А тут вдруг я, как загипнотизированная овца, как зомби, как заколдованный, приблизился к морю, вошел в него и тут же, к изумлению всех присутствующих, уплыл в дикую даль. Я не просто вдруг проявил способность держаться на воде и плыть. Но, более того, я желал заниматься только этим и ничем другим с утра до вечера. Выманить меня из моря было почти невозможно. Ничего спортивного в этих моих бесконечных ежедневных заплывах не наблюдалось. Я плыл всегда медленно, сонно, уплывал далеко, но ни о каких достижениях даже не думал: я просто впадал в транс. В глубочайший транс. Я и без моря любил впадать в транс по тем или иным причинам, но из всех разновидностей транса, которые мне довелось изведать к моим семи годам, этот (морской, йодистый) оказался самым блаженным, самым радостным, самым безупречным. Моя мама и ее многочисленные подруги и друзья вначале слегка нервничали по поводу моих долгих морских исчезновений, думали, не утону ли я ненароком, но быстро все привыкли, и если кто-то спрашивал: «А где Паша?» – все они почти механически, не поворачивая головы, указывали пальцем куда-то в сторону морского горизонта. Там виднелась среди волн ничтожная точка – моя голова.
В море становился я иным существом, обладающим новыми повадками. Если на суше я избегал одиночества, то в водах оборачивался мизантропом: я обожал, когда вокруг меня не плескались прочие пловцы и купальщики, мне нравилось пребывать одиноким пловцом. И когда убеждался я, что вокруг нет никого, только голое море, тогда начинал я свои морские танцы. Я кружился вокруг своей оси, отталкиваясь ладонями от поверхности воды. Я и на суше практиковал долгие одинокие вращения с целью достижения полуобморочного эффекта: мне нравилось испытывать на себе закон земного тяготения, то есть достигать посредством этих долгих вращений такого состояния, когда кажется, что ты вот-вот упадешь на потолок своей комнаты. В такие моменты кажется, что мир перевернули вверх дном, и внутренняя головокружительная щекотка наполняет тебя целиком, в какой-то момент достигая такой невероятной интенсивности, что тебя сгибает пополам и ты действительно обрушиваешься, но не на потолок, а на пол – ты падаешь на колени, как подрубленный, а затем распластываешься – на ковре, на паркете, на теплом летнем асфальте. Но сознание еще продолжает вращаться, и ты стремишься, как маленькая приватная карусель, и твои внутренние лошадки несутся вскачь за внутренними слонами, и все это иллюминировано огнями внутреннего аттракциона.
Мне всегда казалось, что английское слово vertigo не более чем огрызок русскоязычного предписания «верти головой». Но я не вертел головой – я вращался всем телом, раскинув руки крестом и полностью доверив их воздуху (руки должны быть полностью расслаблены и обязаны лететь вслед за телом). То есть головокружение становится следствием телокружения, а основная немудреная задача вращающегося состоит в том, чтобы максимально медленно и плавно наращивать скорость вращения. Вращающийся, или круженец (впрочем, таких энтузиастов можно называть также вертяшками, карусельщиками, колесовиками, оборотниками, вращенцами, вертигонами, винилами, пропеллерами, вертопрахами), заинтересован в том, чтобы максимально растянуть время, пролегающее от начала вращения вплоть до неизбежного падения. А следовательно, скорость кружений должна возрастать неторопливо, чтобы под конец достигнуть предела физических возможностей.
Впрочем, все вышесказанное относится к вращениям на суше, но вращаться в море, когда ноги твои не достигают дна, – это совсем другое дело. И техника, и цель водяных кружений иные. В море невозможно достичь скорости вращения, которая обеспечила бы приступ серьезного головокружения. Да в море это и не требуется – речь идет о несколько ином наслаждении. Сколько ни вращайся в соленых волнах, голова у тебя не закружится. Но vertigo уже не является для тебя искомым состоянием, потому как ты отлавливаешь нечто покруче любого vertigo. Ты становишься веретеном в нежных пальцах невидимой морской царевны, она наматывает на тебя свою незримую пряжу, состоящую из воздушных и водяных струй. И постепенно, в процессе кружения, ты оказываешься в центре гигантского шара, охватывающего собой все прилегающие ландшафты. Наблюдая себя почти отсутствующим, почти совершенно обнуленным центром этого восхитительно шарообразного космоса, ты создаешь вокруг себя внутренний круг – эйфорическую окружность, сотканную из сверкающих соленых брызг, эту окружность ты чертишь вокруг себя ладонями своих распростертых рук, – постепенно набирая ту максимальную скорость вращения, которую согласны предоставить тебе влажная стихия и твое подвешенно-парящее состояние тела, опирающегося лишь на воду, ты вспарываешь морскую поверхность руками, соответственно оказываясь не только лишь в эпицентре гигантского шара, но также становишься стержнем полупрозрачного цилиндра, состоящего из брызг, взлетающих все выше и выше по мере твоего ускорения.
Ну и затем, накружившись вволю, ты начинаешь усложнять фигуры танца – выписываешь восьмерки, кренделя, пируэты, откалываешь водяное сальто, воображая себя обласканным цирковым тюленем или дельфином или рыбохвостым бородачом в духе жирных живописных полотен Арнольда Бёклина (если иметь в виду его русалочий цикл). В общем, ты совершаешь целые каскады движений, чередуя упорядоченные и хаотичные, пока не превращаешься в поплавок, плотно обхватив свои колени руками и прижав к ним свой просоленный лоб, – в этой эмбриональной позе ты окончательно теряешь какое-либо ощущение времени, тебе уже не нужно кружиться – тебя вращает само море, ты полностью отдаешься на волю волн, и тебя то переворачивает вниз головой, то мягко опрокидывает, то колеблет, словно в колыбели. Слова «Коктебель» и «колыбель» не просто идеально рифмуются, но содержат в себе смысловое единство.